ыл полон невиданной, щемящей тоски и чувственности, которой он никак не ожидал от своей дочери.
В связи с тем, что роман творился круглосуточно, почти так же пребывал в доме под рукой сочинительницы и Перфильев. Правил написанное, еще не остывшее от писательской руки. Подкидывал слова, когда перо замирало над листком. Бежал за чернилами и свежей бумагой, мчался с отредактированным текстом к Иноземцеву.
Как-то под вечер, когда дети уже отправились спать под присмотром мисс Томпсон, Савва Нилович заглянул к жене. Она только на миг подняла на него уставшее лицо и улыбнулась. В следующее мгновение ее уж не было ни в этой комнате, ни с ним. Эмиль Эмильевич был наготове, тут же рядом, у ног своей богини. Прямо на ковре правил текст, который она писала и бросала ему на пол. Они оба были настолько поглощены общим делом, настолько увлечены, что казалось, начни теперь рушиться мир около них, ничего не заметят. Верней, это будет неважно. А важно то, что они дышат в одном ритме, видят одно и то же. Эмиль хоть и не творил, а выполнял роль подмастерья, но по всему было видно, что и ему досталось немного мистического экстаза, о котором он так любил разглагольствовать. Крупенин постоял около и понял, что он тут совершенно лишний. Чуждый, инородный элемент. Они оба разом подняли на него глаза, мол вы еще тут?
Понукаемый этими взглядами, Савва Нилович поспешил выйти и почти у самой двери на мгновение остановился и резко обернулся. Он успел ухватить взгляд, которым его провожал Перфильев. Что это был за взгляд! В нем было не только торжество победителя, в нем было ощущение человека, который вырвал алмаз из рук прежнего владельца и владеет им теперь единолично!
Но этот взгляд, как вспышка, тотчас же потух, и явился прежний Перфильев. Угодливый и низкий человечишка, подмастерье великой писательницы, мальчик на побегушках.
Савва Нилович вышел и прислонился к стене. У него даже пот выступил на лбу. Батюшки, что это он видел, не пригрезилось ли? Неужто все же его обвели вокруг пальца? Неужто этот червяк, эта мышь под веником, овладела его женой? А ведь он догадывался, подозревал, но усыпили, усыпили его бдительность болтовней о творчестве! Нет, не могут два человека дышать, думать, чувствовать так слитно, если они не едины? А что, ежели и вправду эта самая агапэ? К черту? Надо разобраться, наконец! Надо вывести этого Эмильку на чистую воду!
Через месяц непосильных трудов, когда значительная часть романа уже существовала вчерне, Юлия позволила себе покинуть комнату и появиться перед семьей, как после долгого затворничества. Савва Нилович являл вместе с детьми такую искреннюю радостью, которую только и мог изобразить. Теперь он решил ни в чем не перечить жене, потакать ей во всем, не мешать «творческому вдохновению» и «мистическому экстазу», но при этом следить, наблюдать чрезвычайно внимательно, и дай бог понять, что на самом деле происходит.
Юлия быстро заметила перемены в муже и по наивности отнесла это к доброму знамению, полагая, что, наконец, он образумился и понял ее сущность. Вот теперь-то у них и настанет мир да любовь.
Вся семья чинно сидела за обеденным столом, дети под строгим взором мисс Томпсон были сама благовоспитанность. Они не ссорились, не стучали вилками, не пинались под столом ногами. Юлия улыбалась. Сусанна и Митя казались ей ангелами. Об их упокоившемся братце она старалась не думать. Эта боль ушла глубоко внутрь.
– Дети, посмотрите, снег! Снег на дворе! И какой чудный! – Юлия положила вилку и уставилась в окно.
– А ты думала, что сейчас лето на дворе? Немудрено, ты столько не выходила из своей комнаты! Все трудилась, творила на радость читателей, которые ждут не дождутся нового романа Иноземцевой! – улыбнулся Савва. – Хочешь, прикажу заложить коляску, и поедем, прогуляемся?
Разительные перемены удивили даже невозмутимую мисс Томпсон. Она незаметно бросила быстрый испытующий взгляд на Крупенина. Что бы это могло значить? Неужто Юлия Соломоновна верит в эти странные, благодушные интонации? Не так ли мягко урчит кот, видя полуживую мышь?
Катались в коляске, снег выпал, но еще не устоялся, не образовался снежный наст на тротуарах. Поэтому еще рано было переменять колеса на полозья саней. Юлия Соломоновна куталась в шубку, холодный воздух бодрил после многодневного затворничества. Щеки и нос покраснели.
– Что, жена, замерзла? – Савва Нилович обнял ее и притянул к себе. – Застыла без мужниной-то ласки, а?
Она повернулась к нему и нежно поцеловала, чуть-чуть, едва прикоснулась к его губам. Но этого было достаточно, чтобы кровь бросилась Крупенину в голову и зашумела там, как дорогое шампанское.
– Соскучился я по тебе, Юлюшка. Точно мы не муж и жена.
– Скоро, скоро, голубчик! Теперь не время! Роман всю меня забрал. Погоди чуть-чуть, самую малость! – И она снова одарила его невесомым поцелуем.
– Ты дразнишь меня, любимая. Мне теперь в твою спальню являться по расписанию? А то еще придешь ненароком, а там Эмиль расположился! Он теперь там хозяин? – Крупенин говорил мягко, без раздражения. И снова, как раньше, взял ее руку, отодвинул край перчатки и поцеловал полоску кожи.
– Полно! – жена засмеялась. – Что тебе думать плохо об Эмиле! Уж сколько лет он при мне! Ты же знаешь, он мой помощник, товарищ, спутник по литературному пути. И только-то! Я без него как без рук! Тебе не стоит его ревновать, он мне нужен, я люблю его, но это совершенно не то, о чем принято думать!
– Ну да, ну да, – поспешно закивал головой муж. – Разумеется, я знаю, агапэ!
– Саввушка, не стоит иронизировать. Поверь, ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, я имею в виду греческую философию, и оставим эти разговоры, а то опять поссоримся. Впрочем, лучше уж раз и навсегда обговорить, и более к этому не возвращаться, – добавила она уже совершенно серьезным тоном.
Крупенин похолодел внутри и отодвинулся от жены.
– Что ж, давай поговорим серьезно.
– Эмиль Эмильевич только кажется эдаким дурачком, мальчиком для битья, посланцем чужих мыслей и дел. Я тоже долгое время заблуждалась на его счет. Но теперь я поняла, что это совершенно иной человек, тонкий чрезвычайно, необычайно чувствительный. Какая-то нервность в нем и глубина. Порой я дивлюсь, насколько он преображается, когда весь погружается в литературу! Впрочем, если бы он оказался иным, как бы он смог стать моей правой рукой? Так чувствовать меня, понимать с полуслова! Иногда я еще только пытаюсь определиться с мыслями и образами, а он уже тут как тут! Подхватывает на лету, продолжает, помогает! Удивительно! Он – как вторая я! Его нет, и у меня мысль не идет, он явится – и все как по маслу! Странно! И ведь не подумаешь, глядя на него! А ведь сам творить не может, ничегошеньки, вот что удивительно! Только вот так, подпевать! Но зато разными голосами, и с настроением!
Она говорила с вдохновением, искренне не понимая и не замечая, что каждое ее слово как кинжал вонзалось в сердце Саввы. Она наивно полагала, что муж ее возвысился над обыденными представлениями. Смирился с ее странностями и примет эту связь, без которой, как теперь становилось понятно, ее писательству не быть.
– Савва, ты что, вроде как побледнел? Что с тобой, Савва? Неужто от моих слов?
– Весело слышать, дорогая жена, о том, что не я, твой венчаный супруг, а другой человек есть твоя половина, что с ним ты дышишь и живешь, мыслишь одинаково! Что ж, во имя торжества творчества примиримся и с этим! Поворачивай домой, нагулялись уж! – крикнул он кучеру.
Юлия с удивлением смотрела на мужа. Шутит или всерьез?
Глава тридцать втораяЛето 1912 года
Если бы небо обрушилось на голову или, наоборот, земля ушла из-под ног, разверзлись бы бездны ада, Фаина наверное, испугалась бы меньше, нежели теперь, когда она поняла, что ее жизнь с Соломоном Иноземцевым завершилась. Некоторое время она еще тешила себя слабыми надеждами на то, что он образумится, перебесится, и все вернется на круги своя. Но скоро убедилась, что нет, крах иллюзии счастья неизбежен. Юные свежие одалиски тайно и явно заполонили гарем стареющего сатира.
И не надо было ей ни премиленькой квартирки, ни прехорошеньких платьев, ни дорогих украшений, ничего, только бы эта рука, которая щедро швыряла ей отступные, по-прежнему ласкала ее!
Фаина еще жила с Иноземцевым под одной крышей, но все чаще он просил ее оставаться в своей новой квартире. И ей приходилось униженно вымаливать возможность вернуться в прежний рай, где она была почти царицей долгие годы. Соломон твердил, что вот-вот нагрянет Раиса Федоровна. Но теперь для Фаины приезд законной супруги казался спасением. Только она своей волей и властью может разогнать этот гарем! Смешно, но теперь Фаина стала вдруг понимать, что, должно быть, чувствовала Раиса Федоровна в те далекие годы, когда она отняла у нее любовь Соломона. И вот теперь она, Фаина, стала как будто старая нелюбимая жена. Как чемодан без ручки. Бросить жалко, да не нужен! Пусть, пусть приедет Раиса Федоровна! Своим громоподобным голосом закричит, зашумит, затопает ногами, и все разбегутся, улетучатся, испарятся. И тогда Фаина бросится ей в ноги и будет просить… О чем?.. Фаина и сама не знала, но только чувствовала, что теперь они с законной женой вроде как едины в своем нелепом и унизительном положении ненужных вещей. Стало быть, им есть о чем поговорить. Но разве они могут поделить Соломона? А разве до этого не получалось? Ах, и почему он не магометанин!
Фаина снова и снова подходила к зеркалу, этому коварному другу женщин. Раньше оно показывало прехорошенькую пухлую блондинку, волоокую, томную, полную неги и телесной притягательности. А теперь что видно в ненавистное зеркало? Уставшая полная женщина, набравшая годы, и неминуемые черты надвигающейся старости съели прежнюю свежесть и красу. Нет, как говорится в утешение, для своих лет вы еще очень хороши, Фаина Эмильевна! Но не это надобно Соломону! Она-то знала, что ее любовник – истинный гурман, когда речь заходит о телесных радостях. Он подлинный ценитель свежего женского тела, и признаки увядания никоим образом не распаляют его чувственности.