Леон еще раз обвел комнату глазами, затем с легкой улыбкой пожал плечами.
— Знаешь, сейчас я заметил, точнее, почувствовал одну интересную вещь. Ты создал некий мир и поселил туда этих особ, но этот мир совсем не похож на наш.
— Но, согласись, они тебя покорили.
— Нисколько.
— Одним словом, — хмыкнул я, — обращение в новую веру не удалось. Выходит, власть этих дам не безгранична.
За дверями раздался шорох, и в большой зал вступили Жан Ле Вист и Женевьева де Нантерр. Последняя явилась как снег на голову, и я быстренько поклонился, чтобы скрыть смущение. А когда поднял голову, различил у нее на губах загадочную улыбку. Помнится, она так улыбалась в тот день, когда я заигрывал с Клод, улыбалась, как будто читала мои мысли.
— Ну, художник, ты доволен? — спросил Жан Ле Вист.
«Наверное, забыл, как меня зовут», — подумалось мне.
Пока я собирался с ответом, он добавил:
— Как по-твоему, они правильно висят? Я бы лично поднял их повыше, но Леон говорит, что и так все замечательно.
Хорошо, что я ничего не успел сказать. Его интересовали не ковры и даже не мастерство ткачей, а насколько комната выглядит облагороженной. Долю секунды я изучал шпалеры. Они примерно на локоть не доходили до пола, и дамы стояли почти на одном уровне с нами. Если переместить их повыше, дамы будут парить над головами.
Я повернулся к Женевьеве де Нантерр:
— Что скажете, сударыня? Надо ли перевесить ковры?
— Нет, — сказала она. — Совершенно необязательно.
Я кивнул:
— По-моему, монсеньор, мы все согласны, что комната выглядит достаточно впечатляющей так, как она есть.
Жан Ле Вист передернул плечами.
— Под стать событию, — и повернулся к дверям.
Я не устоял:
— Монсеньор, какая шпалера вам понравилась больше всего?
Жан Ле Вист с недоумением огляделся, как будто только сейчас уразумел, что ковры положено рассматривать.
— Вот эта. — Он рассеянно указал на «Слух». — Флаг очень четкий, и у льва благородная внешность. Пошли, — махнул он Леону-старику.
— Я задержусь на минутку, мне надо переговорить с Никола, — произнесла Женевьева де Нантерр.
Жан Ле Вист даже бровью не повел, а Леон-старик смерил меня суровым взглядом, словно напоминал про обещание вести себя прилично, и последовал за хозяином. Я улыбнулся сам себе. Эта женщина не из тех, кто ищет приключений.
Как только мы остались вдвоем, Женевьева де Нантерр фыркнула:
— Мужу все едино. Он выбрал первый попавшийся ковер — заметил? И кстати, не самый удачный. У этой дамы руки кривоваты, да и узор на скатерти выткан довольно небрежно.
Ясное дело, она старательно изучила ковры. Хорошо, хоть к толщине единорога не придиралась.
— А вам, сударыня, какой ковер понравился больше всего?
— Вот этот.
К моему несказанному удивлению, она показала на «Осязание», а не на «Мое единственное желание», как того следовало ожидать. Все-таки дама с ожерельем писалась именно с нее.
— А почему, можно полюбопытствовать?
— От этой дамы исходит чистота, душевная чистота. Она стоит в дверном проеме, на пороге новой жизни, и смотрит в будущее счастливыми глазами. Она знает, что ее ждет впереди.
Я вспомнил эпизод, побудивший меня изобразить эту сцену, вспомнил сияющее лицо Кристины, которой позволили ткать, ее статную фигуру, застывшую в дверях мастерской. Картина, всплывшая у меня в памяти, настолько расходилась с описанием Женевьевы де Нантерр, что я с трудом подавил в себе желание объяснить ей, что к чему.
— А что скажете об этой даме, сударыня? — Я указал на «Мое единственное желание». — По-вашему, она тоже выбрала новую жизненную стезю?
Женевьева де Нантерр молчала.
— Эта сцена посвящается вам, сударыня. На самом деле мои ковры рассказывают не только о соблазнении, но и о душе. В рисунках сокрыт двоякий смысл. Видите, можно начать с дамы, надевающей ожерелье, и идти дальше по кругу. Тогда выстраивается сюжет о пленении единорога девой. А можно пойти в другом направлении, начать с прощающейся дамы и закончить дамой, которая снимает ожерелье, отрекаясь от плотской жизни. Это мой вам подарок, сударыня. В сцене с драгоценностями не ясно, снимают их или надевают. Можно понимать и так и этак. Этот маленький секрет посвящается вам.
Женевьева де Нантерр покачала головой:
— Эта дама выглядит так, точно стоит на перепутье и еще не сделала выбора между искушением и душой. А мой выбор очевиден, чего и ей желаю. По-моему, лучше принять первое истолкование, про единорога и деву. Рано или поздно ковры достанутся дочери, обольщение — это в ее вкусе. — Она искоса бросила на меня взгляд и залилась краской.
— Жаль, что я вам не угодил, сударыня. — Мне действительно было обидно. Я-то считал, что ее раскусил, а на самом деле попался в собственную ловушку.
Женевьева де Нантерр еще раз окинула залу взглядом.
— Великолепная работа — вот что главное. Жан очень доволен, хоть по нему этого и незаметно, и Клод наверняка понравится. А в качестве благодарности приглашаю тебя завтра в этот зал — на пир.
— Завтра?
— Ну да, завтра вечером, по случаю Дня святого Валентина. Считается, что в этот день птицы выбирают себе пару.
— Вроде есть такая примета.
— Тогда до скорого. — Она опять загадочно взглянула на меня и направилась к дверям.
Я поклонился ее спине. Камеристка стрельнула глазами в мою сторону и заторопилась следом за госпожой.
Я остался наедине с коврами. Долго стоял и смотрел, пытаясь понять, отчего мне так грустно.
Раньше мне не доводилось бывать на праздниках у вельмож. Художник — редкий гость в богатых домах. Правда, с какой стати я понадобился Женевьеве де Нантерр, так и оставалось загадкой. Но времени ломать голову над поступками этой женщины у меня не было. Пришлось срочно разориться на новую тунику — из черного бархата с желтой отделкой — и шляпу в тон. Я почистил башмаки и вымылся, хоть от ледяной воды покрылся гусиной кожей. Но мои жертвы оказались не напрасными: стражники без звука пропустили меня в освещенный факелами дом на улице Фур, как будто я был дворянином. На фоне моей каморки туника и шляпа смотрелись шикарно, завсегдатаи «Золотого петуха» тоже одобрили обновки, но, когда я направлялся к большой зале вместе с толпой пышно разодетых мужчин и женщин, у меня было такое ощущение, будто на мне крестьянское платье.
От толпы то и дело отделялись три девочки. Та, что постарше, была Жанной, сестрой Клод. Это она заглядывала в колодец в тот день, когда я познакомился с Клод. Вторая, похожая на нее лицом, наверное, была средней дочерью Ле Вистов. А самая кроха, ростом мне до колен, породой явно пошла не в Ле Вистов, хотя была по-своему хорошенькой. На шее ее подпрыгивали перепутавшиеся темно-красные бубенчики. Она врезалась в мои ноги и упала, а когда я поставил ее на пол, знакомо нахмурилась и что-то буркнула. И унеслась, прежде чем я успел выяснить, как ее зовут.
Зал был забит гостями, среди которых плясали и музицировали жонглеры, туда-сюда сновали слуги с винами и яствами, разнося засоленные перепелиные яйца, куски свинины, украшенные сухими цветами фрикадельки и даже клубнику, которую обычно не достанешь зимой.
У дальней стенки, рядом с «Обонянием», в отороченном мехом красном камзоле стоял Жан Ле Вист. Вокруг теснились мужчины, одетые наподобие его. Должно быть, они обсуждали короля и двор — предметы, которыми я никогда не увлекался всерьез. Я подался в противоположный конец комнаты, где тон задавала Женевьева де Нантерр и можно было всласть поглазеть на дам в парче и мехах. Сама хозяйка дома, в довольно простом платье из шелка цвета лазури и накидке из серого кролика, наброшенной на плечи, стояла у «Моего единственного желания».
То и дело слышались восторженные отзывы по поводу ковров, которые действительно приглушали гомон и сохраняли тепло, однако при большом скоплении народа впечатление было совсем не то, что прежде, когда я здесь находился один. Теперь я воочию убедился, что всадники, схватившиеся на поле боя, лучше соответствуют залу для пиршеств, а этим шпалерам самое место в дамских покоях. Странно, но Жан Ле Вист оказался прав.
Отвлекаясь от этих дум, я подналег на вино с пряностями и наполнял кружку всякий раз, как выпадала возможность. Поначалу я стоял в одиночестве, жевал сушеный инжир и глазел на акробатов и танцовщиц. Но вскоре меня подозвала знатная дама, которую я когда-то рисовал. И дело пошло на лад — я болтал без всякого смущения, смеялся и пил, как будто это была таверна.
Когда в зале вместе с Беатрис и другими камеристками показалась Клод, наряженная в красное бархатное платье, тело у меня сделалось ватным, а руки повисли как плети. Я пил, флиртовал с дамами, жевал инжир и даже танцевал гальярду, но ни на миг про нее не забывал. Меня не оставляло предчувствие, что она будет на пиру. За этим меня сюда и позвали.
Похоже, Клод меня не заметила. Во всяком случае, знака не подала За время нашей разлуки она осунулась и похудела. Ее глаза по-прежнему напоминали спелую айву, но выглядели потухшими. Казалось, ее внимание поглощено камеристками и ее мало занимают танцы. А может, она смотрела мимо людей на противоположную стену, где висели «Обоняние» и «Вкус», но взгляд ее притягивал мильфлёр, уж точно не дама.
Беатрис различила меня в толпе и дерзко вскинула голову. Она тоже похудела. Странно, но она не нагнулась к уху хозяйки, чтобы шепнуть ей про свое открытие, а вместо того сверлила меня своими темными глазами, пока я наконец не выдержал и не отвел взгляд.
Приблизиться к Клод я даже и пытаться не стал, понимал, что затея бесполезная: наверняка меня перехватят на полпути, кликнут дворецкого, и он вышвырнет меня вон, да еще надает подзатыльников. Это было яснее ясного. Теперь я не сомневался, зачем Женевьева де Нантерр меня пригласила. Это было подобие мести.
Музыка и танцы окончились, и трубачи протрубили в рог, объявляя о начале трапезы. Вместе с родителями и почетными гостями Клод прошла за высокий стол — тот самый, из дуба, на который я лазил, когда мерил стены. Остальные приглашенные устроились за столами, расставленными по периметру вдоль стен. Мне досталось место с самого краю, на дальнем конце от Клод. За спиной у меня висел «Вкус», напротив — «Зрение», и печальное лицо Алиеноры несколько скрашивало одиночество.