давно уже не видел. Наверное, как ее убили, так сразу он пропал. Мне кажется, что он не местный, то есть не из Ветрогорска, может, из какого-нибудь поселка поблизости…
— А кому таксопарк принадлежит?
— Сами, что ли, не знаете? У нас тут все принадлежит Уманскому.
— Ты в «Вертолете» работаешь?
— В «Маме Роме», но какая разница — здесь все под Уманским.
Кудеяров вернулся в дом, начал вынимать из пакета доставленную провизию.
— Возвращаясь к ранее напечатанному, — произнес вдруг Карсавин, — вы задали вопрос, а я вроде как ушел от ответа, будто бы мне есть что скрывать. Но скрывать мне нечего: у нас была близость — всего один-единственный раз. И не скажу, что я был инициатором. Я ехал в Ветрогорск, она шла к КПП, я притормозил, поздоровался, и она спросила, не в сторону ли я магазина. Вместе посетили торговое заведение, она набрала продуктов, взяла и бутылку бордо. Бордо «Медок», если уж совсем точно.
Иван Андреевич замолчал, не зная, видимо, как продолжить.
— Вы все это оплатили, — подсказал Павел, — а потому Черноудова сказала, что ей так неудобно, и предложила распить бутылочку вдвоем.
— Именно так и было, — согласился Карсавин. — Она обещала приготовить ужин. Ужинали у меня, бутылочка закончилась очень быстро, потом я достал коньяк. Нет, коньяком мы заканчивали, а до того я еще делал дайкири. Ром, мартини, лимонный тоник… Я ей сказал, что это любимый коктейль Хемингуэя. Если честно, мне и самому в голову вдарило, а уж ей-то и подавно, и, когда она сказала, что хочет остаться у меня, я не стал возражать. Мне шестьдесят, вероятно, ей я казался древним стариком… Стыдно говорить сейчас, но просто вдруг подумал, что никогда у меня больше не будет в жизни женщины, поцелуев, объятий, каких-то слов, пускай фальшивых чувств… И что случилось, то случилось. Мне стыдно больше от того, что я читал ей Пастернака: «На озаренный потолок ложились тени, сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье…» Стыдно за то, что на старости лет таким пошлым оказался.
— Ты не совершил ничего предосудительного.
— Да я по этому поводу не комплексую: мол, со стихами в калашный ряд. Я все чаще думаю совсем о другом.
— Я понимаю тебя.
— Вряд ли понимаешь, даже если догадываешься, о чем я говорю. Видишь ли, все рано или поздно заканчивается: молодость, слава, здоровье. Жизнь тоже.
— Зачем же так мрачно? — поспешил остановить писателя Кудеяров. — У тебя огромное количество поклонников, и потом, после тебя останутся твои книги, и ты будешь жить в них.
— Ничего после меня не останется, я и сейчас никому не нужен, по крайней мере издателям… Один из них, с которым я работаю последние лет двадцать, вдруг позвонил и мимоходом как-то спросил: «Можешь ли писать больше: книг шесть в год иди восемь?» А я-то одну с трудом сейчас вымучиваю. Тиражи моих книг падают… Вернее, давно уже упали, и, как мне объяснил тот самый книгоиздатель, интереса к ним нет: ни у читателей, ни у киношников… Сейчас, по мнению большинства специалистов, нужен совсем другой язык изложения.
— Я читал твою книгу — самую первую. Она и вправду автобиографическая?
— Нет, конечно, — рассмеялся писатель, — но там я действительно описал то, что видел. Однако любое прозаическое произведение — вымысел от начала и до конца, даже если автор повествует о том, что случилось лично с ним. Он приукрашивает реальную историю, себя самого, свои действия и свои мысли. Каждому поневоле хочется предстать перед миром в лучшем свете.
— Черноудова не пыталась тебя шантажировать на предмет того, что не ты написал свой первый роман?
Иван Андреевич так удивился, что даже привстал со своего стула.
— Ты и про это знаешь?
— Знаю, но не верил, что она способна.
— Да-а, — протянул Карсавин, — надо же как совпало: и я тоже не ожидал, что она на такое способна. Дело в том, что она напрямую не шантажировала: Аля просто сказала, что ей известно, что я воспользовался рукописью своего погибшего в Афганистане приятеля. Отправил ее в издательство и выдал за свою. Это ей ее отец рассказал: Борис Евсеевич просто случайно встретил Алексея, когда тот был в отпуске, и мой друг сообщил, что пишет большой роман про войну. Леша Петров — как раз тот мой приятель, с которым мы несколько раз посетили литобъединение, где безумствовал в руководстве молодой графоман Боря Шейман. Шейман предложил Леше посидеть в ресторане Дома писателей на улице Воинова. И во время ужина с обилием горячительных напитков мой друг сказал, что не бросил заниматься литературой. И пишет роман. А на самом деле это я сочинял роман, только заканчивал его уже потом, в госпитале. Таскал с собой в планшете полевой сумки. И при любой возможности писал. Комбат спрашивает: «Кому это ты столько писем пишешь?» Ну я и признался, потом начал знакомить его с тем, что накропал…
— Пельмени выкипают, — напомнил Кудеяров, — готовы, наверное.
— Не шантажировала она меня, — произнес хозяин дома, поворачиваясь к плите, — просто дала понять, что ей все известно. А я спорить не стал: никогда ничего не доказывал дуракам… Тем более дурам. Утром она попросила денег в долг, я перевел ей сто тысяч и сказал, что надеюсь, что никогда не увижу ее возле себя.
— И что ответила тебе Черноудова?
— Сказала: «Ну-ну!» — и усмехнулась пренебрежительно. А так она была хорошей девочкой — собачек любила. Давай-ка ее помянем. Никому ничего плохого она не сделала. И мне ничего плохого — разве только помогла вспомнить, что я еще мужчина. И за это я ей благодарен.
Глава девятая
Разбудил его звонок. Францев открыл глаза и посмотрел на электронные часы на стене: 04:38. Свет уличного фонаря пробивал тонкую штору и занавеску из органзы. Николай поднял с тумбочки телефон. Звонили из дежурки РУВД.
— Спишь? — ехидно поинтересовался хриплый и наглый голос, принадлежащий майору Крышкину.
— Нет, не сплю, — выдохнул Николай, — деньги считаю.
— Счастливый ты человек, — продолжал издеваться дежурный по РУВД, — но придется тебе вставать: у тебя, подполковник, на участке труп обнаружили. Дежурная машина уже выехала.
— А кто установил, что труп криминальный?
— Тот, кто сообщил о трупе, так и доложил, что это убийство: был удар ножом. Звонил некий Голопопенко.
— Кто? — не поверил Францев.
— У меня записано «Голопопенко», а как на самом деле, сам разбирайся. Но ты все равно вставай. Труп находится на улице Глупой, в самом конце, где помойка.
— Я понял, — произнес Францев, — только не на Глупой улице, а на Глухой.
Он начал одеваться.
— Ты куда? — шепнула проснувшаяся Лена.
— Вызвали, — тихо ответил Павел.
Наклонился и поцеловал жену в щеку, а потом и в выскользнувшее из-под одеяла голое плечо.
Площадка, на которой стояли контейнеры для мусора, находилась в самом конце улицы — там, где кончались дома и обрывалась асфальтовая дорога. Дальше начиналась грунтовка, которая вскоре разделялась на одну узкую тропку, уходящую к лесу, и на другую — широкую, протоптанную сотнями уверенных ног, ведущую к птицефабрике.
У площадки с контейнерами ждал мужчина лет сорока пяти. Он не стоял, а подпрыгивал, чтобы согреться.
— Галопенко, — узнал его Францев, — ты, что ли, в 112 звонил?
Мужчина молча кивнул.
— А чего ты тут ночью делал?
— Да я у брательника засиделся, мы с ним пиво пили. Потом я домой поспешил, а мочевой пузырь покою не дает. Думал, не донесу до дома, и решил заскочить за мусорку. А там она.
— Кто она?
Францев мог бы не спрашивать, потому что он и сам уже зашел за бетонное ограждение и увидел тело. Разглядывать мертвых женщин для Николая было не самым приятным занятием, к тому же глаза женщины оказались открыты, и Францев не решился столкнуться с мертвым взглядом. Он отвернулся, потом наклонился и поднял с земли дамскую сумочку, заглянул в нее, потом положил обратно на землю.
— Я не ошибаюсь, это и в самом деле… — произнес он.
— Ну да, это училка Полуверова, — подтвердил Галопенко, — моя соседка по дому. Вот ведь как оно бывает: позавчера еще приходила к нам, то есть это я прихожу, а она уже сидит у нас, чай пьет… А мне это надо?! Вот я и говорю, почему ты не в «Вертолете» твоем любимом? Видать, сестра тебя туда уже не пускает.
— Какая сестра?
— А вы что, не в курсе, что Варвара-Краса — двоюродная сестра Илоны… То есть это Илона была двоюродной сестрой Варьке. Просто когда Варвара была уголовницей-рецидивисткой, это скрывалось от народа, а когда стала владелицей дорогого заведения, то теперь это уже гордость семьи…
— Как ее убили?
— Дак ножом. Сверху вниз. Судя по небольшому количеству крови и по положению тела, смерть наступила почти мгновенно. Илону сначала ударили, потом сюда оттащили за загородку, чтобы никто не заметил. Если бы я не захотел после пива это самое — в смысле помочиться, то ее не скоро бы обнаружили. Может, ее и вовсе снегом завалило бы, и тогда уж до весны. А так она часа два всего и пролежала.
— Откуда такая уверенность?
— Дак я двенадцать лет фельдшером на «Скорой» отработал, а потом почти два года судмедэкспертом, так что и не такое еще видал. Это сейчас у меня аптечный киоск и спокойная жизнь, а в былые годы кружки пива уже не хватало, чтобы забыться, как говорится, и заснуть. Однажды соседи вызвали, дверь закрыта, но взломали, а в квартире мумифицированный труп.
— Ты бы помолчал, Степа, — попросил Францев.
Медленно подъехала и остановилась дежурная машина, из которой начали выходить сотрудники.
— Следы там сохранились? — крикнул капитан Валеев.
— Ищите сами, — отозвался Францев, — но убийца был, судя по отпечаткам, в валенках. Размер обуви определить сложно, ясно, что сорок один плюс. Рост убийцы метр восемьдесят или больше, потому что Батон, то есть жертва, была метр семьдесят или около того. Скорее всего, на учительницу напали с целью ограбления, она оказала сопротивление, и тогда ее ударили ножом. В сумочке нет ни наличных денег, ни телефона, но банковская карта присутствует, а следовательно, тот, кто не взял карту, знает, что спалится сразу, как только попытается снять с нее деньги или расплатиться в магазине.