– Ее зовут Морин.
Она тронулась с места, выехала с площадки и повернула в сторону Сольё, а он сделал несколько шагов вперед к дороге, чтобы подольше проследить взглядом два удалявшихся слепящих красных огня. Морин подошла к нему, он обнял ее и сказал:
– Видишь те огоньки? Видишь? Смотри хорошенько, они совсем не горели, а твой папа Манюэль их починил!
Рука больше не болела, боли она вообще больше не чувствовала, словно все внутри онемело. Было холодно, ужасно холодно в открытой машине, наверное, от этого все тело было как деревянное. Она смотрела прямо перед собой на небольшой участок дороги, ярче всего освещенный фарами, ровно до той границы, где проходила полоса развеянной в воздухе пыли, за которой начиналась полная тьма. Когда навстречу ей шли машины, правой руке требовалось полсекунды, чтобы слегка повернуть руль, причем она его не поворачивала, а только с силой надавливала на него левой, перевязанной рукой. Она вела машину аккуратно, но упорно соблюдала одну и ту же скорость. Стрелка спидометра должна была не переходить отметку 40 миль или, по крайней мере, касаться огромной металлической цифры «четыре». И пока она от нее не отклонялась, ничего не менялось. Руль не перемещался даже на миллиметр в сторону, Париж постепенно оставался все дальше и дальше, думать в таком холоде она не могла, и слава богу.
Она-то знала, что такое изменять – изменять себе. Вот вы утверждаете, что кого-то любите или к чему-то привязаны, а потом, не успев даже осознать, что стрелка отклонилась от сорока миль, не успев ощутить усталость, вздохнуть, сказать себе: «Я не смогу привязаться к этому человеку или любить что-то всем сердцем»; вы видите, что дверь захлопнулась, и вы мечетесь по улицам. И теперь поздно утопать в собственных слезах и месяцами стараться вычеркнуть все из памяти, вы уже изменили, изменили, изменили.
Сольё – яркие огни и темные пятна, извилистая, идущая под уклон дорога, взметнувшийся ввысь собор. Проехав до конца одну улицу, потом другую, она резко затормозила меньше чем в метре от серой церковной стены. Повернула ключ зажигания и разрешила себе больше не сдерживаться – уронила голову на руль, слез не было, только рыдания сдавили грудь, и, хотя она не пыталась их подавить, они все равно не вырывались наружу, а подступали в виде какой-то странной икоты. Губы касаются повязки. Волосы падают на глаза поверх проклятых очков, делающих ее похожей на сову. Теперь это ты, точно такая, какая ты есть на самом деле, у тебя остались лишь правая рука и разбитое сердце, но все равно, не останавливайся, не задавай лишних вопросов.
Она позволила себе побыть несколько минут – три или четыре, а может, и того меньше – в этом состоянии, потом осторожно откинулась назад на спинку сиденья, сказав себе, что мир бесконечен, жизнь длинная, а вообще-то, ей хочется есть, пить и курить. Над головой простиралось ясное, великолепное ночное небо. А на карте, которую она могла развернуть здоровой рукой, по-прежнему значились такие названия, как Салон-де-Прованс, Марсель и Сен-Рафаэль. Бедняжка моя, ты же просто-напросто страдаешь маниакально-депрессивным психозом. Да, страдаю. И к тому же очень замерзла.
Она нажала на кнопку, и крыша машины взлетела, как по волшебству, в небо Сольё, закрыв звезды и оставив ее, Дани Лонго, в мире, напоминавшем домики ее детства, которые они сооружали из простыней в приютском дортуаре. Она зажгла сигарету, слишком крепкую, и в горле запершило, как в первый раз, когда она закурила в пятнадцать лет в том самом домике – сигарету передавали из рук в руки, не больше одной затяжки, а потом заходились надсадным кашлем, а любимчики сестры-надзирательницы, сидевшие в дортуаре, начинали шипеть: «Тише, тише!» И тогда зажигался свет, появлялась сама сестра-надзирательница в ночной рубашке из грубого полотна, на выбритой голове напялено невесть что, лишь бы прикрыть лысину, и начинала раздавать тумаки направо и налево; приходилось подтягивать коленки к самому подбородку и выставлять локти, тогда ей самой доставалось не меньше, чем остальным.
Мимо прошли люди, звук их шагов гулко раздавался на тротуаре, часы громко пробили половину – чего? – девятого: она взглянула на приборную панель в машине. Дани Лонго включила внутренний свет – в салоне все вспыхнуло; стоит в этом автомобиле нажать хотя бы одну кнопку, тебя сразу же ослепляет. Дани порылась в бардачке, быстро просмотрела какие-то документы, которые уже видела несколько часов назад, но не нашла квитанции за ремонт фар на станции в Дё-Суар-лез-Авалон. Впрочем, она и не надеялась ее найти.
Она вытряхнула содержимое своей сумки на сиденье. Тоже ничего. Она подумала, и ей даже стало как-то не по себе, зачем она сейчас так старается, ведь она на сто процентов уверена, что никогда в жизни не видела этого человека с баскским акцентом, тогда в чем дело? Запихала все обратно в сумку. Сколько американских машин-кабриолетов могло проехать сегодня по автомагистралям из Парижа в Марсель? Десятки, а может, и больше сотни. Сколько женщин в июле могли носить белое? А сколько из них, боже правый, носят темные очки? Все случившееся сошло бы за комическое происшествие, если бы не поврежденная рука.
К тому же этот тип с акцентом врал без остановки. Ведь ее травма была настоящей, повязка – тому доказательство, а объяснение может быть только одно, по крайней мере, другого она не находит. Либо один из водителей, либо сам хозяин станции зашел следом за ней в туалет, чтобы ее ограбить или за чем-то другим, правда, в это она слабо верит, но его омерзительный и жалкий взгляд, когда она сняла жакет у доктора, уж точно не был ее фантазией. Скорее всего, она начала отбиваться, он подумал, что сломал ей руку, и испугался. А уже потом, в конторе стал плести невесть что, надеясь выгородить своих дружков или самого себя. Стакан коньяка на столе. Рыжеволосый громила с зычным голосом. Они прекрасно поняли, что она испугана, и воспользовались этим. И хотя они вряд ли догадывались, что это не ее машина, все трое наверняка почувствовали, ей что-то мешает вызвать полицию, хотя это было бы вполне закономерно.
Да, так оно и есть, бесспорно. Ее не оставляло ощущение, что сама она тоже слегка жульничает, она никак не могла выбросить из памяти морщинистое лицо и злобный взгляд той старухи, сидевшей на длинной улице, залитой солнцем, но и это было чистым недоразумением, просто совпадением. Она встала на колени на сиденье и дотянулась до черного чемодана на заднем сиденье, достала оттуда белый свитер, купленный в Фонтенбло. Очень мягкий, от него пахло новой вещью, и это ее успокоило. Она выключила свет в салоне, чтобы поддеть свитер под жакет, снова включила, поправила высокий ворот, смотрясь в зеркало заднего вида. Каждое движение, требующее от нее усилия, поскольку правой рукой она действовала неумело, отдаляли ее от старухи, от станции обслуживания, от ужасного завершения этого дня. Да, это она, Дани Лонго, красивая блондинка, она едет в Монте-Карло в костюме, который требует стирки, но сохнет за два часа, и к тому же у нее разыгрался зверский аппетит. До Шалона, как показывал дорожный указатель при выезде из Сольё, восемьдесят пять километров. Она не будет гнать, дорога очень извилистая и идет на подъем, она доберется туда не раньше, чем часа через полтора, а то и больше. Но перед ней шли другие машины, их задние огни вели ее на поворотах, и теперь она могла ехать, не останавливаясь. Не успела она обрадоваться этому, как пришлось затормозить, и у нее упало сердце. Сначала слева на перекрестке с шоссе, ведущего в Дижон, она увидела два огромных громоздких силуэта возле деревьев, растущих вдоль дороги, – мотоциклисты. Когда она проезжала мимо, она даже не заметила, были ли они в форме. А вдруг это полицейские, которые едут за ней по пятам? Проехав метров двести, она увидела в зеркало, как один из них стремительно выехал на шоссе и с грохотом понесся следом. Он все увеличивался в размерах, теперь она уже могла различить шлем и огромные защитные очки, он был похож не на человека, а на неумолимого робота. Она говорила себе: «Это невозможно. Он гонится не за мной, сейчас обгонит и поедет дальше». Он действительно обогнал ее, мотор у него грохотал, работая на полную мощность, потом снизил скорость, повернулся и поднял руку. Она остановилась на обочине в двадцати метрах от него, он слез с мотоцикла, снял краги, медленно, подчеркнуто медленно приблизился в свете фар, словно стараясь окончательно добить ее. Все закончилось, не успев начаться. Стало известно о пропаже «Тандербёрда», у них уже есть все сведения о ней – имя, описание внешности, всё. Но в то же время, хотя до этого она разговаривала с полицейскими, только когда ей нужно было спросить в Париже дорогу, у нее возникло странное ощущение, будто уже когда-то она переживала подобное, будто она мысленно видела эту сцену во всех подробностях, а теперь та повторялась, но только наяву. Подойдя к ней, мотоциклист сначала повернул голову в сторону машин, с ревом проносившихся мимо них в темноте, потом вздохнул, поднял свои огромные очки и закрепил их на шлеме, тяжело облокотился на дверцу машины и произнес:
– Что, изволим прогуливаться, мадемуазель Лонго?
Он был человеком с принципами, и звали его Туссен Нарди. У него была жена и трое детей, а вдобавок – определенная меткость в стрельбе из пистолета, культ Наполеона, служебная четырехкомнатная квартира с горячей водой и мусоропроводом, сбережения на счете в Банке почтового ведомства, безграничное терпение, когда приходилось искать в книгах те сведения, которые он не успел добыть в школе, и надежда стать дедушкой и офицером полиции в каком-нибудь солнечном городке. Он слыл человеком, которого лучше не гладить против шерсти, но при этом славным малым, насколько это применимо к жандарму. Он радовался тому, что за все пятнадцать лет службы ему удалось продемонстрировать свою меткость только на учебных мишенях да глиняных трубках на ярмарках. Ему также не пришлось – ни в полицейской форме, ни в штатском – поднять на кого-то руку, если не считать нескольких оплеух, которые он влепил старшему тринадцатилетнему сынку, который отпустил себе шевелюру, как у «Битлз», прогуливал математику и, если вовремя не вмешаться, мог плохо кончить. Короче говоря, единственное, о чем он заботился – помимо того, чтобы не вляпаться в какую-либо неприятную историю, – это содержать в исправности свой мотоцикл. Во-первых, так предписывалось служебной дисциплиной, а во-вторых, если тот откажет, можно и недотянуть до старости.