Она не попрощалась. Он так и остался стоять на дороге, широко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в ее направлении, снижали скорость. Он смотрел ей вслед, пока возвращался к мотоциклу. Говорил себе, что действовал правильно, что не сторож он сестре своей[33], и ему не в чем себя упрекнуть. А если уж, так или иначе, ее фотографии суждено попасть в газету, то наверняка чуть дальше, на автомагистрали номер 6 или 7, ей попадется другой полицейский, поупрямее, и помешает этому. На самом деле, после пятнадцати лет службы в полиции он верил только в одно, но верил свято: его коллег очень много. И среди них немало очень упрямых.
Врубив фары дальнего света, она ехала, но словно видела себя во сне. Сон как сон. Ни хороший, ни плохой. Иногда ей снились такие сны, а потом она ничего не могла вспомнить. Но в этот раз она даже не проснется в своей комнате. Она уже давно проснулась. И теперь ей показывали чей-то чужой сон.
Неужели так бывает – совершаешь самый что ни на есть заурядный поступок, какие делаешь всю жизнь, не понимая, что переступаешь границу реальности. Остаешься сама собой, живой и вовсе не спящей, но при этом каким-то образом попадаешь в ночные сны, скажем, соседки по дортуару. Ты продолжаешь куда-то идти, уверенная, что тебе оттуда не выбраться, что ты оказалась заперта в другом мире, очень похожем на настоящий, но абсолютно бессмысленном и чудовищном, потому что он может в любую минуту исчезнуть из головы подружки, с тобой заодно.
Как во сне, где по мере того, как ты продвигаешься вперед, меняются мотивы твоих действий, так и теперь она больше не понимала, почему оказалась на дороге и мчалась все дальше в ночь. Заходишь в комнату, нажимаешь на кнопку, и появляется небольшая картинка – рыбачий порт, но рядом стоит Глав-Матушка, а ты оказалась здесь, чтобы признаться ей, что предала Аниту, но не можешь подыскать слова, чтобы все объяснить, потому что это очень непристойно, и тогда ты поднимаешь руку на Глав-Матушку, бьешь ее и не можешь остановиться.
Но это уже не она, а другая старуха, к ней ты пришла забрать свое белое пальто, и так до бесконечности. Самое понятное из всего этого – нужно поехать в отель, где я уже якобы останавливалась, пока не успели сообщить жандарму, что меня там в глаза не видели. Или наоборот. Говорят, когда сходишь с ума, кажется, что все остальные – сумасшедшие. Да, наверное, так оно и есть. Она сошла с ума.
Когда она проехала Арне-ле-Дюк, впереди оказалась целая шеренга грузовиков, которые двигались черепашьим шагом. Ей пришлось плестись за ними, пока дорога шла на подъем, и конца этому не было видно. Когда ей удалось наконец обогнать сначала один, потом другой и третий, она испытала огромное облегчение. И не столько потому, что сумела обойти грузовики – снова оказаться на темной дороге, на ночном приволье, – сколько оттого, что почувствовала, пусть и запоздалую, радость, что ее не посадили в тюрьму за угон автомобиля. Значит, «Тандербёрд» не разыскивают. Она спасена! Ей казалось, что она только что разговаривала с жандармом на мотоцикле. Но она уже проехала двадцать километров в таком состоянии, что потеряла полное представление о времени.
Нужно было прекращать все эти глупости и вести машину назад в Париж. И забыть про то, что ей хотелось увидеть море. Поедет в другой раз. Поездом. Или потратит оставшиеся деньги на первый взнос на малолитражку, а потом за восемнадцать месяцев ее выплатит. Ей давно уже следовало так сделать. Она отправится не в Монте-Карло, а в какую-нибудь дыру, куда ездят такие, как она, с параличом воли.
Не в какой-то там воображаемый отель с бассейном, приглушенной музыкой и встречами под кондиционером, а во вполне реальный семейный пансион с видом на грядки, где предел мечтаний – обменяться во время сиесты интеллектуальными соображениями о пьесах Ануя с владелицей колбасной лавки, перед которой не обидно осрамиться, или же, в лучшем случае, не с ней, а с парнем, страдающим такой дальнозоркостью, что на ходу сшибает шезлонги; отличная из них бы вышла парочка, он и она, Дани Лонго, – они могли бы растрогать даже профессиональную сваху: «До чего оба прелестные, но как это грустно! Если у них появятся дети, то все деньги будут уходить на оплату счетов оптика». Разумеется, можно издеваться над всем этим, можно относиться с презрением, но это и есть ее мир, другого она не заслуживает. Просто-напросто дура, которая из себя что-то корчит. Если боишься даже взглянуть на собственную тень, то лучше не слезать со своего шестка.
Шаньи. Разноцветные крыши Бургундии, огромные грузовики-тяжеловозы, выстроившиеся шеренгой перед придорожным рестораном, до Шалона 17 километров. Господи, ну как ей удалось втемяшить себе в голову такие ничтожные мысли и так перепугаться? И то же самое насчет Каравеля. Неужели она и впрямь полагает, что каким-то чудом, вернувшись раньше времени из Швейцарии, тот бросится сломя голову в полицию, чтобы сообщить всем на свете, что среди его сотрудников затесался потенциальный преступник? Нет, даже еще похлеще, неужели ей кажется, что он осмелится раздувать эту историю, не побоявшись, что Анита поднимет его на смех? А как иначе она могла бы отреагировать, представив себе, как очкастая трусиха пускается во все тяжкие на скорости тридцать километров в час?
Да, пора прямым ходом в психушку. Самое большое, чем она рискует по возвращении, это услышать от Каравеля: «Рад вас видеть, Дани, прекрасно выглядите, но думаю, вы должны понимать, что, если все сотрудники агентства начнут пользоваться моей машиной в личных целях, мне придется завести целый гараж». И уволит ее. Даже нет: ведь ему нужно будет придумать причину и выплатить ей пособие. Он просто вежливо попросит ее написать заявление об уходе. А она уйдет, потому что примет предложение другого агентства, которое приглашает ее каждый год к ним на работу, и даже получит прибавку к зарплате. Вот именно так, дура набитая.
Жандарм на мотоцикле знал ее имя. Он тоже утверждал, что якобы видел ее в том же месте утром. Ну что же, наверное, тому найдется объяснение. Если бы она вела себя по-нормальному с ним и с этим коротышкой, владельцем станции техобслуживания, то уже наверняка все бы узнала. Теперь она понимает, что рассуждает логично. Полной ясности еще нет, концы с концами не совсем сходятся, но она уже чувствует, что ничего страшного в этой истории нет. Ей сейчас стыдно, только и всего.
К ней подходили, разговаривали, почти не повышая голоса, а она уже впадала в панику. Ее попросили снять очки, она сняла. При этом настолько сама себя изводила, что, возможно, подчинилась бы, даже если бы ей велели раздеться. Наверное, стала бы плакать, умолять. Ни на что большее она не способна.
А ведь она умела и дать отпор, и даже как следует постоять за себя, и много раз это доказывала. Уже в тринадцать лет она ответила полновесной пощечиной сестре Марии Матери Милосердия, которая щедро раздавала их тем, кто попадал ей под горячую руку. Даже Анита, которая держала ее за ничтожество, получила от нее самую серьезную выволочку за всю свою жизнь и оказалась на лестничной площадке, куда ей вслед полетели пальто и сумка. Конечно, потом она плакала, и не один день, но вовсе не потому, что врезала Аните, а совсем из-за другого: из-за того, что теперь она уже никогда не будет прежней, но если и плакала, то никто, кроме нее самой, об этом не знал. И еще: только ей одной было известно, что меньше чем за час, без всякой на то причины, она могла из абсолютно безмятежного состояния перейти к отчаянию и полному оцепенению. Но, пребывая в этом депрессивном состоянии, она всегда в глубине души сознавала – и это уже вошло в привычку, – что нужно верить в свои силы, что скоро она восстанет из пепла, как птица Феникс. Она была убеждена, что со стороны должна выглядеть замкнутой, закомплексованной из-за своей близорукости, но при этом – девушкой с характером.
На подъезде к Шалону рука вновь дала о себе знать. Возможно, оттого, что приходилось сжимать пальцами руль, или просто уже кончилось действие укола. Рука еще по-настоящему не болела, но ныла под повязкой. А до этого она про нее совсем забыла.
Свет фар освещал большие рекламные щиты, расхваливавшие известные ей торговые марки. Одной из них – рекламой минеральной воды – она как раз занималась в агентстве. Тоже мне радость – столкнуться с ней на дороге. Она подумала, что сейчас примет ванну и ляжет спать. И вернет машину, когда отдохнет. И если у нее и впрямь есть характер, то она проявит его именно сейчас. У нее к тому же появился шанс оставить в дураках тех, кто утверждал, что видел ее раньше: это отель «Ренессанс», куда направил ее жандарм. Название, кстати, предопределено судьбой, именно там возродится птица Феникс.
Она ничуть не сомневалась, что ей там скажут, что уже видели ее накануне. Она не сомневалась, что им известно ее имя. Наверняка, потому что им звонил полицейский. Но на сей раз она убедит себя, что ничем не рискует из-за того, что воспользовалась чужой машиной, и сама пойдет в наступление. Ренессанс. Пусть будет Ренессанс! Она чувствовала, как ее охватывает холодная, приятная злость. Но откуда жандарм узнал ее имя? Наверное, назвала его врачу или на техстанции. Вроде бы считаешь себя сдержанной, не болтливой, а не умеешь держать язык за зубами. Ее ошибка в том, что она связывала травму руки со всеми остальными событиями, но на самом деле это не было предусмотрено в… – тут ей на ум пришло правильное слово – в этой инсценировке. Да, над ней подшутили, ее разыграли.
Где все это началось? В Дё-Суар-лез-Авалоне? Старуха была первой? Нет, еще до этого, наверняка раньше. Но раньше она разговаривала только с супружеской парой в ресторане, с продавщицами в магазине и дальнобойщиком с ослепительной улыбкой, который стянул у нее букет фиалок и… Ох, Дани, Дани, неужели голова дана тебе только для того, чтобы завязывать на ней косынку? Конечно же, дальнобойщик! Улыбка, как у голливудских звезд! Она отыщет его, пусть даже на это уйдет вся жизнь, она положит в сумку свинцовый брусок, и пусть он распрощается со своими рекламными зубами.