В Шалоне уже начали украшать улицы к празднику трехцветными флажками и гирляндами электрических лампочек. Она пересекла весь город до набережной Соны. Прямо перед ней были острова, и на одном из них, самом большом – здания, похожие на больницу. Она въехала на тротуар прямо у реки, выключила мотор и подфарники.
Какое странное чувство, будто она все это уже видела, уже когда-то пережила. Лодка на черной воде. Огни кафе на противоположной стороне улицы. Даже неподвижный и теплый «Тандербёрд» в ряду других машин, стоящих здесь, в Шалоне летним вечером, только усиливал это чувство, что ей точно известно, что случится в следующее мгновение. Наверное, это от усталости, от того, что весь день нервы напряжены до предела, а то и от всего вместе.
В следующее мгновение она сняла косынку, тряхнула волосами, перешла улицу, ощутив наслаждение от ходьбы, вошла в залитое светом кафе. Барьер[34] пел о своей жизни под аккомпанемент звоночков электрического бильярда, посетители рассказывали о своей, хотя их трудно было расслышать, и ей тоже пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится отель «Ренессанс».
– На улице де Ла-Банк; сначала идите прямо, потом налево, но хочу вас предупредить – там недешево.
Она заказала сок, потом решила, нет, ей нужно взбодриться, и выпила очень крепкого коньяка, который разлился жаром по всему телу, до самых век. На ее стакане были нанесены мерные деления в виде розовых поросят разных размеров. Она оказалась самым маленьким поросеночком. Кассирша поняла, о чем она думает, мило рассмеялась и сказала:
– Не переживайте, вы и так хороши!
Дани не решилась заказать вторую порцию, хотя ей хотелось. Она взяла с прилавка пакетик соленых крендельков, погрызла один, пока искала на табло музыкального автомата кнопку с именем Беко[35]. Она выбрала «Наедине со своей звездой», и кассирша сказала, что на нее эта песня тоже сильно действует, прямо досюда пробирает, и постучала пальцами по груди, там, где сердце.
Когда Дани вышла в ночной Шал он, в лицо дул свежий ветерок, и она немного прошлась. Стоя у реки, она сказала себе, что ей теперь совсем неохота идти в «Ренессанс». Ее подмывало бросить в воду пакетик с крендельками, который она держала в правой руке, что она и сделала. Ей хотелось спагетти, хотелось ощущать легкость, быть в Каннах или где-то еще в том воздушном платье, которое она купила в Фонтенбло, или совсем голой оказаться в объятиях какого-нибудь славного парня, с которым она чувствовала бы себя уверенно, тоже голого, и он бы целовал и целовал ее без конца. Как тот, первый, из-за которого она теперь никого не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать (а встречались они два года, до ее двадцати двух), но у него уже была, как говорится, налаженная жизнь – жена, которую он по-прежнему отчаянно любил, мальчуган, она мельком видела две его фотографии. Господи, до чего она устала, интересно, который теперь час?
Она вернулась к машине. Вдоль набережной росли сорняки, которые называют ангелика – ангелочки. Стоит подуть на них, как она делала ребенком, и в воздух разлетаются белые, невесомые пушинки, словно на обложке словаря Ларусс.
Она сорвала один, но дунуть на глазах у прохожих не осмелилась. Как ей хотелось бы встретить на своем пути ангела, ангела-мужчину, бескрылого, но красивого, спокойного и веселого, именно такого, каких опасалась Глав-Матушка, но чтобы он охранял ее всю ночь в своих объятиях. И что тогда будет? Завтра она забудет свой дурной сон, они помчатся вместе на юг на Птице-громовержце. Но хватит болтать чушь!
Обычно ее молитвы плохо исполнялись, но сейчас, когда она открыла дверцу машины, впору было закричать. Ангел или нет, но он действительно сидел в ее машине – совершенно незнакомый, скорее темноволосый и высокий, похожий на шпану, удобно расположился на водительском сиденье, включил радио, во рту сигарета с фильтром – из пачки, оставленной на приборной панели, – ноги закинуты наверх, подошвы мокасин упираются в ветровое стекло; кажется, ее ровесник, светлые брюки, белая рубашка и свитер под горло. Он презрительно посмотрел на нее большими карими глазами и произнес глухим, довольно приятным голосом, в котором проскальзывали нотки раздражения:
– Ну и копуша же вы! Давно пора ехать!
Филипп Филантери по прозвищу Жулик-Жулик – поскольку два жулика всегда лучше, чем один, – был наделен, по крайней мере, одним безусловным достоинством: он знал, что, как только умрет, настанет конец света, поэтому все остальные люди в расчет не идут, и не стоит даже ломать себе голову, стараясь понять, для чего они существуют, а вообще-то нужны они только для того, чтобы снабжать его всем необходимым, и только дурак будет ломать себе голову, поскольку умственные усилия мешают сердечной деятельности и могут сократить продолжительность жизни – те шестьдесят или семьдесят лет, сколько он собирается прожить.
Со вчерашнего дня ему было двадцать шесть лет. Воспитывался он у монахов-иезуитов. Смерть матери несколько лет назад была единственным событием в его жизни, причинившим ему боль, которую он испытывал до сих пор. Он работал репортером в одной эльзасской газете. В кармане у него лежал билет на пароход в Каир, контракт с тамошним радио и практически ни единого су. Он полагал, что женщины, которые уступают мужчинам уже самим фактом, что они женщины и не требуют от них больших интеллектуальных затрат, – самая лучшая компания для такого парня, как он, которому необходимо питаться два раза в день, периодически заниматься сексом и оказаться в Марселе до 14 июля.
Накануне он был в Бар-ле-Дюке по случаю своего дня рождения. Туда его подбросила на своей малолитражке одна учительница из-под Меца, большая поклонница Лиз Тейлор и Малларме, которая ехала навестить родителей в Сен-Дизье в департаменте Верхняя Марна. Дело было ближе к вечеру. Шел дождь, потом выглянуло солнце, потом опять пошел дождь. Им пришлось сделать крюк и пристроиться возле заброшенной лесопильни, а потом, нате, как интересно, это с ней случилось впервые, очень унизительно, на заднем сиденье, отвратительное воспоминание. Но она осталась довольна. До самого Бар-ле-Дюка напевала и хотела, пока она за рулем, чтобы он держал руку между ее сжатыми коленями. Ей двадцать два или двадцать три, рассказала, что помолвлена, но собирается порвать, но остаться друзьями, что сегодня самый прекрасный день, и все в таком роде.
В Бар-ле-Дюке она оставила его в пивной и дала тридцать франков на обед. К полуночи они должны были встретиться там же, когда она поедет назад из Сен-Дизье, навестив родителей. Он съел шукрут[36], одновременно просматривая «Франс-Суар», потом с чемоданом прыгнул в автобус, решив выпить кофе на выезде из города.
Попался довольно приличный отель с большим, обрамленным деревом камином в зале ресторана, официантками в черных платьях и белых передниках. Услышав, что его соседи по столу ночью собираются ехать в Мулен, он завел с ними знакомство: с толстозадой очень белокожей брюнеткой лет сорока и ее деверем, нотариусом из Лонгюйона. Они заканчивали ужин. Он наплел им какую-то чушь, что якобы собирается посвятить жизнь воспитанию малолетних правонарушителей и только что получил работу в Сент-Этьене.
На женщину, насколько он мог судить, такие истории впечатления не производили. Доев клубнику со сливками, она курила сигарету и явно думала о чем-то своем. Он сделал ставку на деверя – плотного, с апоплексическим лицом, в летнем костюме из переливчатой ткани – и сообщил, что ему никогда еще не приходилось сталкиваться с нотариусами, одетыми по последней моде. Ровно в одиннадцать он уже садился с ними в черный «Пежо-404», который удалось завести не сразу, и они тронулись в путь.
Час ночи. Он знал всю подноготную обоих. Знал об участке земли, принадлежавшем их семье, который они сдуру продали, о вредном парализованном деде, о характере мужа дамы, о его втором брате, живущем в Мулене, к нему-то они и направлялись. Нотариус на какое-то время замолчал, собираясь вздремнуть, а Филипп вышел с дамой на обочину покурить какую-то английскую дрянь. Она сказала, то и дело привставая на цыпочки, что, когда за городом такая чудная погода и все дремлет, она чувствует себя совсем юной. Они пошли по тропинке, должно быть, ведущей к ферме. Она останавливалась, стараясь угадывать в темноте названия цветов. По ее слегка дрожащему голосу он почувствовал, что у нее комок в горле, что она уже готова и пытается придумать, как это осуществить.
Потеряв кучу времени на поиски подходящего места, он трахнул ее в зарослях деревьев, поставив на колени, потому что она боялась испачкать юбку; каждый раз, когда она кончала, опасался, как бы у нее не случилось сердечного приступа и ее обмякшее тело не застыло трупом у него в руках. Она, не замолкая, задыхаясь, несла что-то невнятное и омерзительное – такое, мол, с ней случается впервые, он не должен думать о ней плохо, она теперь целиком принадлежит ему, – и, несмотря на то, что он сильно захотел ее, когда увидел голые ляжки почти сверкающей белизны, теперь она вызывала у него отвращение. Потом, застегиваясь, она спросила, любит ли он ее. Как будто это не было очевидно.
Деверь по-прежнему спал в машине. Они его разбудили. Поскольку Тереза – так ее звали – настаивала, чтобы Филипп сел с ней сзади, он мог догадаться о том, что произошло, но промолчал. Позже, когда они въезжали в Бон, она заснула. Филипп слишком громко щелкнул замком, открывая ее сумочку, деверь притормозил и произнес еле слышно: «Вы моложе и сильнее меня, но подумайте хорошенько, я буду защищаться, и все это может очень глупо закончиться». Филипп закрыл сумку и вышел из машины. Тереза не проснулась.
У него оставалось чуть больше десяти франков, чемодан и ощутимый недосып.
Он пересек пустынный Бон и нашел вокзал, ориентируясь на звук поездов. Поспал в зале ожидания, голова гудела; около восьми утра он побрился в туалете, выпил кофе и купил пачку сигарет. Потом подумал, что «экономика должна быть экономной», и вернул сигареты.