– Хочешь поиграть в карты? – произнес чей-то голос.
Она была в темных очках. Мальчуган, стоявший по другую сторону машины, показался ей до черноты загорелым. Ему было года четыре или пять. Очень красивый – блондин с большими темными глазами, босиком, в эластичных синих трусиках в широкую красную полоску и красной рубашке-поло из эпонжа. В одной руке он держал ломтик хлеба с маслом, в другой – миниатюрную колоду карт. Она вытерла щеки.
– Как тебя зовут?
– Дани.
– Хочешь сыграть в карты?
– А тебя как зовут?
– Титу, – ответил он.
– Где твоя мама?
Рукой с бутербродом он изобразил какой-то неопределенный жест.
– Там, на пляже. Пусти меня в свою машину.
Она открыла дверцу, отодвинулась, чтобы он мог сесть за руль. Это был очень степенный, серьезный молодой человек, который не очень-то любил отвечать на вопросы. И все-таки ей удалось узнать, что у его отца голубая машина – с крышей, а что сам он нашел в воде морского ежа и посадил в банку. Он стал обучать ее невероятно сложной игре в карты: он сдает каждому по три карты, и выигрывает тот, у кого больше «людей». Они сыграли первую пробную партию, и он выиграл.
– Поняла? – спросил он.
– Кажется, да, – ответила она.
– А на что будем играть?
– А просто так нельзя?
– Просто так неинтересно.
– Ну, тогда предлагай. На что играем?
– Давай играть на твои очки, хорошо? А у меня ничего нет.
Он выдал Дани три карты, старательно выбрав их из колоды: две семерки и восьмерку. А себе взял трех королей. Она сказала, смотри-ка, как ты легко выиграл, теперь карты будет сдавать она. Сдала, но он все равно опять выиграл. Она сняла очки и надела на него, придерживая их за обе дужки, потому что они сваливались у него с носа. Он сказал, что он видит все какими-то кусочками, и так не интересно. Тогда она дала ему взамен монетку в пятьдесят сантимов.
– Теперь давай ешь свой бутерброд.
Он откусил два раза, внимательно разглядывая ее. Потом сказал:
– А кто этот дядя у тебя в машине?
Она невольно оглянулась и посмотрела на заднее сиденье.
– Тут нет никакого дяди.
– А вот и есть, – сказал он, – там, куда кладут чемоданы. Ты сама прекрасно знаешь.
Она засмеялась, а сердце заколотилось.
– Какой дядя?
– Который спит.
– Что ты выдумываешь?
Он ответил не сразу. Доел свой хлеб, меланхолично посмотрел прямо перед собой через ветровое стекло, откинувшись на спинку сиденья. Потом тихо вздохнул.
– По-моему, он спит, – сказал он.
Очки
Глав-Матушка.
Как-то вечером в Рубе я смотрела на ее морщинистое лицо сквозь бокал с эльзасским вином. Рядом был вокзал, слышались гудки поездов.
Я убита.
Цюрих, 8 октября. Восьмого октября будет четыре года. Еще поезда. Еще номера в отелях. Все так отчетливо.
Как говорили, когда я была маленькая? Волосы мои светлые, глаза мои черные, душа моя черная, ружье мое холодное. Сама не знаю, что я несу.
Со вчерашнего дня я видела столько кипарисов. Прованс – это кладбище. Я буду спокойно спать там, вдали от «звуков бала»[40].
Отель «Белла Виста» недалеко от Кассиса. В каком-то переулке мне на лоб падает капля воды. Грузовой автовокзал в Марселе. Крепость Вильнёва, ее бойницы. Господи, сколько я искала, а нашла только саму себя.
Стекла очков у меня запотели, когда я открыла багажник машины, к тому же они были слишком темными – я ничего не увидела. Предзакатное солнце, опустившись на уровень эспланады, светило прямо в ветровое стекло, обтекая глубокую разверстую яму багажника. Из этой жуткой темной ямы мне в лицо ударил чудовищный запах.
Я вернулась к мальчугану по имени Титу, попросила передать мне мою сумку и поменяла очки. Я устояла на ногах, руки почти не дрожали. Я ни о чем не думала. Мой мозг словно парализовало.
Я снова открыла багажник. Мужчина был завернут в ковер, он лежал, поджав босые ноги. Голова высовывалась из пушистой красной шерстяной ткани, упираясь в стенку багажника, повернутая ко мне в профиль. Я видела открытый глаз, гладкие волосы с проседью на висках, почти прозрачную кожу, обтягивающую острые скулы. Он был лет сорока или вообще без возраста. Я изо всех сил старалась не дышать, но все равно задыхалась. Я протянула к нему свою забинтованную руку, потянула на себя край ковра, чтобы увидеть его. Он был одет, скорее всего, в халат-кимоно из светлого шелка, то ли голубого, то ли зеленого цвета, воротник более темного оттенка был распахнут, обнажая бледную грудь. В ней ровно посередине зияли две дырки, глядя на которые можно было заорать от ужаса, четкие, как следы от пуль, а вытекшая из них кровь лишь запеклась тонкой черной корочкой на груди, остановившись на уровне горла.
Я захлопнула крышку багажника, голова закружилась, и я рухнула на него. Помню, что я хотела встать на ноги, пыталась подняться под палящими лучами солнца, я даже чувствовала под правой рукой, под щекой обжигающий металл машины. А потом поняла, что рядом стоит перепуганный мальчуган по имени Титу, я хотела сказать ему, чтобы он подождал, что это все ерунда, но не смогла.
Он плакал. Я слышала его плач и раскаты смеха вдалеке, на пляже. Девушки в бикини носились по эспланаде, догоняя друг друга. Никто не обращал на нас внимания.
– Не плачь. Все прошло, смотри.
Его карты валялись на земле. Стараясь подавить рыдания, он обхватил руками мои колени, уткнулся головой мне в юбку. Я наклонилась, поцеловала его несколько раз в макушку, пытаясь его успокоить:
– Ты же видишь, со мной все в порядке. Я споткнулась и потеряла равновесие.
Багажник был закрыт, и, скорее всего, он не мог почувствовать жуткий запах, от которого меня до сих пор тошнило. И все же я отвела его подальше, к передней части «Тандербёрда». Он потребовал назад свои карты и монетку в пятьдесят сантимов, которую я дала ему. Я их подняла. Когда я подошла к нему, он пальцем рисовал кружки на крыле машины. Сказал, что это морские ежи.
Я притянула его к себе, села на край тротуара, чтобы его лицо было рядом с моим, и спросила, как же он мог увидеть, что лежит в моем багажнике. Я говорила очень тихо, почти неслышно, очень ласковым голосом. Наверное, сердце у меня билось громче.
– Ты ведь сам не мог его открыть, правда? Кто же его открыл?
– Другой дядя, – сказал Титу.
– Какой другой дядя?
– Другой.
– Тот, кто вел мою машину?
– Не знаю.
– Ты смотрел внутрь вместе с ним?
– Нет, я стоял вот там, сзади.
Он показал мне на желтый «Рено Дофин»[41], припаркованный рядом с «Тандербёрдом».
– Это было давно?
– Не знаю.
– А ты потом ходил к маме?
Он подумал. Я вытерла рукой дорожки от слез на его щеке.
– Да, два раза.
– А дядя, который открывал багажник, не видел, что ты смотришь?
– Видел. Он сказал мне: «Убирайся отсюда!»
Я слегка удивилась, потому что приготовилась к другому ответу, потом вдруг под этим палящим солнцем почувствовала, что меня бьет озноб. Теперь я была уверена, что Филипп не уехал из Кассиса, что он следит за нами.
– Он видел тебя? Ты уверен?
– Он мне сказал: «Убирайся отсюда!»
– Послушай, а как выглядел этот дядя? У него был галстук? Темные волосы?
– У него был черный галстук. И чемодан.
– А куда он ушел?
Он снова задумался. Пожал плечами, как взрослый, и неопределенно указал в сторону то ли пристани, то ли деревни, короче, непонятно куда.
– Идем, я должна отвести тебя к маме.
– А завтра ты придешь?
– Приду.
Я отряхнула от пыли юбку, отвела его за руку на эспланаду. Он показал мне свою маму, самую молодую в группе женщин в купальниках, расположившихся на пляже. Очень загорелая блондинка смеялась, переговариваясь с подружками, вокруг них громоздились флаконы с кремом для загара и стопки журналов. Она увидела своего сынишку и приподнялась на локте, чтобы позвать его. Я поцеловала Титу, помогла спуститься по лесенке. Когда он подбежал к матери, я ушла. Мне казалось, что ноги у меня совсем не гнутся, как у манекенов в витринах.
Мне не хотелось возвращаться к машине, к мужчине с пробитой грудью. Я понимала, что единственное разумное действие – это пойти в полицию. Во всяком случае, нужно держаться подальше от пляжа. Я говорила себе: «Если Филипп знает, что малыш Титу видел то, что лежит в багажнике, он должен беспокоиться и наверняка бродит где-то неподалеку, наблюдая за ним. Может быть, он и сейчас здесь и теперь следит за мной. Но я заставлю его проявиться».
Но при этом я считала, что рассуждаю нелепо. Если он избавился от трупа, засунув его в машину, которую считал моей, значит, не придавал значения тому, что я потом могу рассказать. Тогда ему тем более наплевать на показания малолетнего свидетеля.
Я ходила по порту среди равнодушной толпы, и мое сердце замирало всякий раз, когда кто-то меня толкал, потом вышла к пустынным улочкам, которые уже много часов назад покинуло солнце, и там я замерзла. В окнах сушилось белье. Когда я остановилась посмотреть, что делается у меня за спиной, мне на лоб капнула вода, и я вздрогнула всем телом, почти закричала. Но надо признаться: меня никто не преследовал.
Позже я спросила дорогу и отыскала полицейский участок на маленькой площади, обсаженной платанами. Я издали посмотрела на входную дверь, на пороге которой курили двое мужчин в форме. Мне казалось, что я впитала в себя этот удушающий, омерзительный запах неизвестного мне мертвеца в «Тандёрберде». Но у меня не хватило смелости войти туда. Что я им скажу? «Я позаимствовала машину моего босса, абсолютно незнакомый мне парень ее угнал, и я нашла ее здесь вместе с трупом в багажнике, я ничего не могу объяснить, но я ни в чем не виновата?» Кто мне поверит?
Я дождалась наступления ночи в какой-то пиццерии, напротив жандармерии, сидя у окна второго этажа. Я надеялась, что хоть немного приду в себя и смогу понять, что же могло произойти за те два часа, пока Филипп находился в машине один. Должно быть, случилось что-то непредвиденное, внезапное, потому что, когда он уходил от меня, его взгляд был совершенно спокоен. В этом я уверена. Или почти уверена. А вообще-то нет…