– Инициалы?
– Да. Ж. К.
Он показал мне и дал дотронуться пальцем до двух выгравированных на дереве букв. Но у меня не было знакомых с такими инициалами. У него тоже. Он сказал:
– Это автоматический винчестер. В магазине не хватает трех пуль.
– Ты в этом разбираешься?
– Немного.
Он обтер ружье моим платком и положил на место внутрь ковра, в который был завернут убитый. При тусклом свете фонаря багажника я увидела лицо с отвисшей челюстью. Филипп рылся в карманах халата. По наступившей паузе я поняла, что он что-то нашел и онемел. Он резко выпрямился. Хотел что-то сказать и не мог. Он застыл, потому что не мог поверить. Я успела рассмотреть листок бумаги в его левой руке. Потом он закричал. Не знаю, что он кричал. Наверное, что я сумасшедшая, а он поверил в бред сумасшедшей, теперь я понимаю – именно это и выражал его взгляд. А еще я прочла в его взгляде, что он меня сейчас ударит. Кажется, я подняла руку, защищаясь.
В то же мгновение от боли в животе у меня перехватило дыхание, и я согнулась пополам. Я почти упала на землю, но он удержал меня, дотащил до дверцы машины, еще помню, как я корчилась, хватая ртом воздух, на переднем сиденье, как он захлопнул багажник и ушел. А дальше полный провал.
Прошло много времени, вокруг было тихо, никого поблизости, мне удалось сесть за руль, я вдыхала ночную прохладу, мне было хорошо, я плакала. Очки упали на коврик под ногами. Когда я их надела, часы на панели показывали час ночи. Одергивая задравшееся на коленях платье, я обнаружила бумажку, которую Филипп извлек из кармана покойника.
Я зажгла свет.
Это была телефонограмма со штампом аэропорта Орли, адресованная некоему Жюлю Кобу, пассажиру рейса 405 «Эйр-Франс». Ее приняла стюардесса с угловатым почерком 10 июля в 18 часов 55 минут. Мне понадобилось время, чтобы вычислить, что это была пятница, два с половиной дня назад, и в эту минуту все, что я делала в течение этих двух дней, превратилось в какое-то леденящее головокружение, прерываемое криками.
Текст: Не уезжай. Если ты надо мной не сжалишься, я поеду за тобой в Вильнёв. Я в таком состоянии, что мне уже все равно.
Подпись: Дани.
Парижский номер телефона вписан в графу «Отправитель сообщения», это был мой номер.
Освещенная лунным светом дорога над морем состояла из одних поворотов. Это единственное, что я помню. Не знаю, как я добралась до отеля «Белла Виста». Не знаю даже, собиралась ли я туда возвращаться. Было холодно. Я замерзла. Мне кажется, я уже не отдавала себе отчета, что нахожусь на юге. Скорее, я в мыслях все еще была на дороге в Шалон, я вышла от врача, который лечил мне руку, потом владелец автозаправки, потом жандарм на мотоцикле. Теперь я встречу Филиппа на набережной Соны, но на сей раз я не стану останавливаться, нет, не стану, и все пойдет иначе.
А еще мой белый костюм. Думаю, что мысль о том, что я должна забрать мой белый костюм, была очень важна для меня в тот момент. Я вела машину и думала о своем белом костюме, оставшемся в чужой комнате, и эта мысль меня поддерживала: этот костюм принадлежал мне, что-то, что принадлежало мне до 10 июля, и, когда я найду его, я найду себя.
В Кассисе в порту еще горели огни, был открыт один бар, откуда раздавались звуки электрогитары, мальчишки дурачились, прыгая перед машиной, и мне пришлось остановиться. Один из них перегнулся через дверцу машины, наклонился и поцеловал в губы – на меня пахнуло табаком и алкоголем. Потом пляж с белой галькой, мавританские башенки отеля. Огромная круглая луна подрагивала сквозь листья пальм.
Ночной портье в белом костюме с золотыми галунами выдал мне ключ. Кажется, он говорил о лошадях, о ставках на скачках, а я отвечала ему вполне естественным голосом. Заперев дверь своей комнаты, я расплакалась. Слезы текли безостановочно, я не могла их унять, как будто это были не мои слезы. Я взяла с кровати жакет от костюма и долго прижимала к себе. Я узнавала запах своей кожи, аромат духов, я уже много лет пользуюсь одними и теми же, но меня это не утешало, скорее наоборот.
Я разделась, легла, костюм разложила на кровати, у себя в ногах, в правой руке – сообщение из Орли. Я много раз перечитала его, прежде чем погасить свет, потом снова зажгла лампу в изголовье, чтобы прочесть снова.
Я не знала этого Жюля Коба. Я не отправляла это сообщение. В пятницу 10 июля в 18 часов 55 минут я находилась на вилле Монморанси вместе с семейством Каравелей и их дочуркой, я начинала печатать доклад. В это время какой-то неизвестный зашел в мою квартиру на улице Гренель, использовал мое имя и мой номер телефона. Это было очевидно.
На прикладе ружья, найденного в багажнике, стояли инициалы Ж. К., точнее, инициалы Жюля Коба. Связь между трупом и сообщением указывала на то, что труп оказался в машине вовсе не случайно, как я могла предположить раньше, но что я, Дани Лонго, была сознательно выбрана уже в пятницу, чтобы этот кошмар стал реальностью. Это было очевидно.
Не знаю, спала ли я. В какие-то мгновения в мой сон вторгались эпизоды поездки, начиная с Орли, причем так отчетливо и неумолимо, что я открывала глаза. Маленькая карточка на стойке отеля «Ренессанс». Раздраженный голос хозяина: «Лонго. Даниэль-Мари-Виржини. Двадцать шесть лет. Работаете в рекламном агентстве. Это не вы?»
Чье-то неожиданное появление у меня за спиной в туалете станции техобслуживания. Луч фонаря жандарма, осматривающего салон машины. Он просил открыть сумку. Девочку зовут Морин. Они говорили, что видели меня, что говорили со мной, что я ехала в противоположном направлении, в сторону Парижа рано утром на рассвете в эту субботу.
А потом действительно наступил рассвет, глаза у меня были открыты, я смотрела, как в комнату мало-помалу проникает свет, и думала: «Нет, это не было глупой шуткой, придуманной случайно встреченным шофером грузовика, в этом деле, задуманном против меня, все должно состыковываться. По одному только богу известной причине кому-то потребовалось убедить окружающих, что я уже была в эту субботу на исходе ночи между Маконом и Авалоном. Точно так же этот некто воспользовался моим телефоном, моим обликом, моими темными очками, моим именем. Люди, узнававшие меня, не лгали. Они меня “видели”, только это была другая женщина в другой машине, которая…»
Похоже, я пыталась пробить головой каменную стену.
Я села в кровати и чуть не закричала. Полное безумие. Никто ничего против меня не замышлял. Я могла внушать себе все, что угодно, но никто – если не брать в расчет какого-то экстрасенса – не мог заранее придумать и связать меня телефонограммой с незнакомым мне покойником, которого положат в машину без малого два дня спустя, черт-те где, за много сотен километров от моего дома. Более того, никто не мог заранее поручить другой женщине выдавать себя за меня на определенном участке национальной автомагистрали номер 6 за двенадцать или пятнадцать часов до того, как я там окажусь. Никто на свете не мог знать в ту пятницу ни в 18 часов 55 минут, ни на рассвете в субботу, что мне взбредет в голову что-то несусветное и что я, как полная идиотка, позаимствую машину своего начальника и действительно вечером попаду на автомагистраль номер 6 на пути к морю. Никто, ни один человек. Я ведь сама этого еще не знала.
Я говорила себе: «Подожди, постой, ну подумай как следует, наверняка есть какое-то объяснение, его не может не быть». Но его не было. Но самое страшное – да, мой разум просто цепенел от ужаса – было то, что я сама не знала, что поеду к морю. Значит, все началось независимо от меня, независимо от остальных. Никто не мог послать это сообщение, никто не мог изображать меня на дороге. Оставалось полагать, что в течение целой ночи и целого дня, еще до того, как я внезапно решила одолжить «Тандербёрд», какая-то неведомая запредельная сила избрала и направляла меня, но тогда все мироздание лишено смысла.
Избрала. Направляла. Чье-то постороннее присутствие. Болит рука. Болит живот, там, куда ударил Филипп. Это кара. Крохотный ребенок, убитый в моем животе четыре года назад в Цюрихе. Что-то запредельное – неумолимое и неутомимое преследует меня, не отпускает. И снова возникло это странное ощущение, что я попала в чей-то чужой сон. И я хочу изо всех сил тоже погрузиться в сон – или пусть проснется тот, кто видит этот, и пусть все станет тихо и спокойно, и пусть я умру, пусть все забуду.
Понедельник 13 июля. Сегодня утром.
Цветы на обоях в номере. Голубые с красной сердцевиной. Грязная повязка на руке. Часы-браслет на правом запястье тикают прямо возле моего уха. Голая нога на простыне. Обжигающий ковер под ногами, там, куда падают солнечные лучи. Две девушки-блондинки бок о бок бесшумно плавают мощным брассом в бассейне у меня под окном. Раскаленное небо сквозь неподвижные кроны пальм, море, которое я хотела увидеть. Действительно очень светлое.
Я постирала белье, которое носила накануне, кусочком одноразового мыла, лежавшим на раковине. Чем же оно пахло? Уже не помню. Я действительно не помню то, что я реально пережила. Что-то вдруг вспоминается очень отчетливо, что-то полностью исчезает. А может быть, то, что вспоминается отчетливо, я тоже придумала? Теперь я знаю, что такое безумие – это как раз предельно отчетливые вещи – голубые цветы с красной сердцевиной, грязная повязка на руке, солнце в кронах пальм, – точные детали, которые не складываются вместе и ведут только к себе самой.
Я могла оставаться в этой комнате целый день, а потом еще следующий, и еще один, не шевелясь, или же я могла стирать те же трусики, тот же лифчик, пока не смылится все мыло, пока не протрется материя, пока ничего больше не останется, ни ребенка, ни крови, ни самообмана.
Глав-Матушка периодически вступала со мной в разговор. Это она заказала кофе – вообще-то мы вместе – она и я, она следила за мной, говорила моим голосом по телефону, впрочем, это одно и то же. Это она сказала мне: «Дани, Дани, проснись, смотри, на кого ты похожа». Я взглянула на свое лицо в зеркало над раковиной. Я спросила себя, что кроется в моем взгляде, какая тайна бьется в этой голове, в глубине этого сердца, как пойманная в сети птица?