До прошлого года он оставался для меня просто милым мальчиком, оказавшим мне огромную услугу, с ним я время от времени ходила в кино или в ресторан выпить бокал вина и потрепаться. А потом как-то вечером мне надоело разыгрывать из себя Грету Гарбо[46] каждый раз, когда он провожает меня до двери, как будто то, в чем я ему отказываю, стоило его унижения и грустного возвращения восвояси. Я снова села к нему в машину и на сей раз проводила его. Думаю, у него есть и другие девушки, но он никогда их при мне не упоминает, а я молчу о парнях, с которыми могла встречаться. Он остается таким же милым, и в наших встречах изменилось только то, что после ужина, кино или болтовни за бокалом вина мы иногда продолжаем дружеские отношения в постели, что весьма приятно.
Как-то днем в агентстве я склонилась над столом, наблюдая, как Бернар подправляет макет рекламы, и машинально положила руку ему на плечо. В ответ он сделал очень характерный для себя жест. Не прекращая работать, он нежно, по-дружески положил свою левую руку на мою и долго не убирал, словно мы оставались здесь и одновременно унеслись куда-то далеко. Внезапно мне так его захотелось, что я подумала, что прошлое безвозвратно прошло, и вот теперь я по-настоящему влюбилась.
Я помню, как рассказывала про этот эпизод и многие другие глупости Аните несколько месяцев назад в субботу незадолго до Рождества. Мы встретились в отделе игрушек «Галери Лафайет», около часа сидели в бистро возле Оперы и пили кофе со сливками. Она смеялась и подтрунивала надо мной: «Бедная моя крошка, я еще до тебя прошла через кровать Бернара. А вообще-то ты мне подала мысль. Надо будет ему позвонить в ближайшие дни». Мне стало не по себе, но я тоже засмеялась. Она добавила: «Мы могли бы сыграть партию втроем, раз вчетвером тебе не нравится». Я видела по ее глазам, чувствовала по ее смеху, что она нарочно хочет растравить себя, что, по крайней мере, для нее прошлое никогда не станет прошлым и что она навсегда сохранит неприязнь ко мне. А потом, загораживаясь локтем, словно защищаясь, она произнесла тем жеманным тоном, который меня всегда раздражал: «Ты снова меня побьешь?» Я взяла сумку, собрала пакеты из «Галери Лафайет» и встала. С искаженным лицом, побледневшим, несмотря на макияж, она схватила меня за руку: «Прошу тебя, Дани, не бросай меня так демонстративно, у всех на глазах. Ты разве не понимаешь, что я пошутила?» Я подождала ее. Уже на улице, с дежурной улыбкой, как принято в 16-м округе[47], она очень внятно, мерзким тоном произнесла: «Гнусная абортчица, ты только и умеешь, что бросать людей, ведь так? Ты только и умеешь бежать, как крыса с корабля». Я развернулась и ушла. И уже в метро, когда было слишком поздно, я подумала, что она лишний раз доказала мне, что права.
Вечером она мне позвонила. Не знаю, где она тогда была, но точно напилась. Она сказала: «Дани, Дани, дорогая, эта история уже в прошлом, ты не виновата, не будем больше ссориться, не могу поверить, что ты мне больше не друг» – и все в таком духе. Разумеется, я чуть не затопила комнату слезами, мне самой было противно, что меня так легко растрогать. Она обещала, что мы скоро увидимся, что помиримся и все забудем, что к Рождеству она купит мне огромный флакон наших любимых духов – мы пользовались одинаковыми, потому что, когда мне было двадцать, я начала душиться ее духами, – а еще, что мы пойдем в «Олимпию» на концерт Беко, а потом ужинать в японский ресторан на Монпарнасе и что Перемирие 8 мая и соглашение, подписанное в вагоне в Ретонде[48], по сравнению с нашим покажутся просто ничтожными.
Но самым ничтожным было то, что в течение двух последующих недель, кроме предрождественского вечера, который Анита должна была провести с дочкой, я мчалась домой и уже никуда не выходила, боясь пропустить ее звонок. Но увидеть ее снова мне довелось лишь в пятницу 10 июля, когда ее муж привез меня работать к ним на виллу.
А в самом деле, зачем он привез меня к ним домой? Чтобы на целую ночь отрезать меня от всего мира, а потом утверждать, что я была не в Париже, а на автомагистрали номер 6, именно так. Мои подозрения все усиливались. Я оставалась одна с девяти вечера до двух ночи, и у них обоих было достаточно времени делать все, что им заблагорассудится. Анита ничего мне не простила, ничего не забыла, даже наоборот. Она хочет отплатить мне за ту ночь в мае…
Какое-то безумие!
Но каким образом? Убьет кого-то, чтобы свалить это на меня? Признается мужу, чтобы он помог ей отомстить за то, что давным-давно, когда нам было по двадцать лет, она осталась как-то ночью у меня в квартире, где двое пьяных ухажеров на все лады забавлялись с ней, а я не смогла ее убедить прекратить все это и сбежала оттуда со всех ног?
И вот все сначала: внезапно слезы застилают мне глаза, и я больше не различаю дорогу. Я говорила себе, что могу плакать сколько угодно, но я виновата, я бросила ее с этими мужиками, а ее занесло от спиртного и куража, – да, я знаю, что это была бравада, что она пыталась мне что-то доказать, – я могла бы увести ее силой, постараться образумить этих двух придурков, позвать на помощь соседей, да мало ли как еще, но единственное, что я сделала, – сбежала, да еще при этом считала, что веду себя как порядочная девушка, что я ангел во плоти в мире разврата. Это я, Дани Лонго, способная лишь проливать слезы и кичиться своей чистой совестью, а на самом деле я – настоящий Иуда, терзаемый страхом. А ведь я должна была отвечать за нее, потому что считала себя ее другом. Да, я заслуживаю наказания, и не одного…
«Хватит, – сказала мне Глав-Матушка, – немедленно прекрати».
У въезда в Марсель я остановилась на обочине. Решила переждать, пока успокоюсь. Часы в машине показывали тридцать пять второго. Жан Ле Гевен больше меня не ждал, а мне еще нужно было пересечь весь город, чтобы добраться до автовокзала.
Невозможно представить себе, что Анита кого-то убила. Невозможно представить себе, что она разыграла эту чудовищную комедию на дороге в машине. Наверное, я совсем сбрендила.
Даже если рассуждать здраво, насколько способны такие умственно отсталые, как я, в этой истории концы с концами не сходятся. Как логически допустить, что Каравели, имея на руках труп, засунули его в багажник собственной машины, чтобы переложить вину на кого-то другого? К тому же у женщины, которая изображала меня, действительно должна была быть повреждена левая рука, поскольку, по всей видимости, пришлось покалечить и меня, чтобы я была на нее похожа. А у Аниты с рукой все было нормально. А главное, как допустить – вот этого я никак не могла взять в толк, – что она выбрала именно вечер пятницы и то место, где она будет играть мою роль, еще до того, как я сама даже понятия не имела, что завтра окажусь именно там?
Ведь с таким же правом я могла бы осудить Бернара Торра или другого бывшего любовника, уехавшего назад в свою страну, на другой конец света, или (а почему бы и нет?) того человека, которого я до сих пор люблю. Любого из мужчин в жизни Дани Лонго. Или же, разумеется, Филиппа, четвертого, правда отрицательного, персонажа. Или же мою соседку по лестничной площадке («Она хочет выжить меня и расширить свою жилплощадь»), или редакторшу из агентства («Она не такая близорукая, как я, но пытается выделиться, чтобы ее считали особенной»), или вообще всех скопом («Дани Лонго совершенно их достала, и они сговорились»).
А почему бы и нет, в самом деле?
В запасе еще было последнее, абсолютно правдоподобное объяснение, но в него-то я как раз и не хотела верить. Мне еще оставался остаток дня и вечер, чтобы оказаться припертой к стенке.
Я подъехала к грузовому автовокзалу с сорокаминутным опозданием, пришлось спрашивать дорогу у каждого встречного, которых мне чудом удавалось не задавить на пешеходных переходах. Марсельцы – очень славные люди. Сперва, когда вы пытаетесь на них наехать, они накидываются на вас с руганью, но не больше, чем в других городах, и при этом не ленятся взглянуть на номер вашей машины, а когда видят «75 – Париж», тут же решают, что не следует требовать от вас невозможного, крутят пальцем у виска, но как-то беззлобно и не обидно, а просто потому, что так положено, а если в этот момент вы еще заявите: «Я заблудилась, никак не могу сориентироваться в вашем никудышном городе, где повсюду висят знаки “Стоп”, которые ополчились против меня, а я-то ищу грузовой автовокзал в Сен-Лазаре, если он вообще существует…» – то они жалеют вас, сетуют на ваше невезение, собираются небольшой толпой, чтобы направить вас на путь истинный. Поверните направо, потом налево и, когда доедете до площади, где стоит Триумфальная арка… только берегитесь троллейбусов, это чистые убивцы, сестра жены моего кузена долбанула один такой и сразу же загремела прямо в семейный склеп, на кладбище в Кане, далековато, правда, возить туда цветочки…
Вопреки всем ожиданиям Голливудская Улыбка оказался на месте. Он стоял неподалеку от бензоколонок, прислонившись к борту грузовика, должно быть своего, защищавшего его от солнца, и разговаривал с каким-то человеком, сидевшим на корточках перед колесом. На нем была линялая синяя рубашка, расстегнутая на груди, брюки, тоже когда-то бывшие синими, и совершенно невероятная, ультрамодная красная клетчатая кепка с большим козырьком и высокой тульей.
Грузовой автовокзал напоминал обычную станцию техобслуживания, разве что чуть побольше, заполненную огромными тяжеловозами. Я развернулась и остановилась прямо возле Голливудской Улыбки. Он спокойно сказал, не здороваясь, с ходу:
– Знаете, как мы поступим? Малыш Поль поедет вперед на моем драндулете, а мы посидим-поговорим и позже догоним его. А вы мне дадите порулить вашей американкой. Кроме шуток, пошли быстрее, время и так поджимает.
Малыш Поль, тот самый, который проверял давление в шинах, был его напарником. Когда он поднял голову, чтобы спросить, все ли в порядке со здоровьицем, я его узнала. Они были вдвоем в Жуаньи.