Я вышла из машины. На мгновение заколебалась из-за трупа в багажнике, я боялась от него отойти, на остановке мне показалось, что до меня доносится этот запах, но колебалась очень недолго, хотя этого оказалось достаточно – Жан из «сомюа» перестал улыбаться. Я подошла к нему, несколько секунд постояла неподвижно, тогда он дотронулся правой рукой до моей щеки и сказал:
– Наверное, у вас и впрямь крупные неприятности. Вы хоть поесть успели?
Я сказала: нет, нет, – слегка помотав головой. Он погладил меня по голове. Он был намного выше меня, немного странной формы нос, как у боксеров, темные внимательные глаза, я угадывала, что в нем есть все то, чего не хватает мне: сила, спокойствие, внутренняя гармония, – и только по тому, как он касался меня рукой, только по улыбке, вновь засиявшей на его лице, я поняла – он хороший человек. До чего глупое слово! Но как еще сказать – настоящий человек, вот и все. В немыслимой красной клетчатой кепке.
Он сказал Малышу Полю, положив руку мне на плечо, «До скорого!», и, если вдруг почему-то мы не сумеем его нагнать, пусть он нас подождет. Он обнял меня за плечи, словно я была его давним другом, и мы перешли через улицу в кафе, где заканчивали обедать другие шоферы.
Большинство из них знало Голливудскую Улыбку, он пожимал руки, останавливался перекинуться словцом то с одним, то с другим о фрахте, о цене за тонну, о дополнительном грузе, в чем я совершенно не разбиралась. Он по-прежнему обнимал меня, и я читала во взглядах его собеседников – когда они были обращены на меня, а я утвердительно кивала головой, делая вид, что прекрасно понимаю их проблемы, – что они считают меня его девушкой. И мне кажется, что в какой-то мере мне это даже нравилось. Да, презирайте меня, но я сторонница рабства: какое счастье, если ты кому-то принадлежишь.
Мы сели у окна, выходившего на улицу, друг против друга, его грузовик закрывал мой «Тандербёрд», мне был виден только хвост, и я могла следить, чтобы никто не подходил к багажнику. А вообще-то мне уже наплевать. Мне было хорошо. Мне так хотелось, чтобы мне было хорошо, чтобы мне было на все наплевать, и еще хотелось, чтобы это был только сон. Я сделала какое-то замечание по поводу его кепки, что-то такое носят французские лыжницы – я видела по телевизору. Он засмеялся, снял кепку и нахлобучил ее на меня. Я посмотрела на свое отражение в окне, идет ли она мне, и оставила как есть – слегка сдвинутой на затылок; впервые в жизни я показалась себе забавной.
Похоже, что люди вокруг ели одно и то же блюдо – мясной рулет, который в провансальской кухне называется «жаворонками без головы». Он спросил, люблю ли я рулет, и, повернувшись к толстухе в черном, стоявшей за прилавком, поднял указательный палец и заказал одну порцию. Никто никогда не узнает, что именно в эту минуту я словно воспрянула к жизни, что все вокруг вдруг просветлело. А потом началось:
– Что у вас с рукой?
Я хотела заговорить первой. Успеть заговорить раньше, чем он. Хотела прервать его. Но слишком поздно. Он добавил совершенно без задней мысли:
– В прошлый раз у вас вроде повязки не было.
– Вот именно, вы же меня видели. Разве она была? Я вас хотела спросить. Как раз про это.
Мой плаксивый тон и напряженное лицо, вероятно, сбили его с толку. Мне кажется, он изо всех сил старался понять, что я имею в виду, долго смотрел на стол, на мою грязную повязку и, само собой, в конце концов ответил:
– Черт возьми, разве вы сами не знаете?
Остальные посетители уходили один за другим. Голливудская Улыбка принес бокал розового вина для меня, а себе взял чашку кофе. Время от времени он повторял: «Ешьте, а то остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Сказала, что служу в рекламном агентстве, что мой босс привез меня работать к себе домой, что на следующий день доверил свою машину, что мне неожиданно взбрело в голову оставить ее на четыре дня. Перечислила людей, которых встретила по пути: супружескую пару в придорожном ресторане, продавщиц в Фонтенбло, его самого в Жуиньи, старуху, утверждавшую, что я забыла у нее свое пальто, механика на станции техобслуживания и двух его дружков, когда мне покалечили руку, жандарма на мотоцикле, владельцев отеля «Ренессанс». Все это – в мельчайших подробностях, точно, как все было. Я не упомянула ни о трупе в багажнике, не сказала ни слова, поскольку это было ни к чему и мне было неловко, о Филиппе Филантери. Я закончила свой рассказ событиями в Шалон-сюр-Соне.
– А потом?
– И все. Я поехала в Кассис, сняла номер в отеле.
– Поешьте немного.
– Мне больше не хочется.
Несколько мгновений он смотрел на меня. Я ковыряла вилкой в тарелке, но ничего не ела. Он закурил сигарету – третью или четвертую с тех пор, как мы начали говорить. Было уже почти три часа, но он ни разу даже не взглянул на часы. Да, Голливудская Улыбка – хороший человек!
До этого он заметил, уже не помню, в какой связи, что «умствовать» не приучен, хорошо еще, что умеет читать и писать, что у него даже нет аттестата зрелости, в общем, что-то в таком духе. Но я поняла, что это явный перебор: когда он открыл рот, стало ясно, что он прекрасно уловил, что в моей истории не все чисто.
– Я вот одного не понимаю. Теперь все позади? Вы успокоились? Тогда почему вы так волнуетесь?
– Мне хочется знать правду, только и всего.
– Но зачем? Может, и в самом деле кто-то вас разыграл – только не я, – но почему вы так дотошно в это вникаете, землю носом роете и…
– Я не рою землю носом.
– Ну, пардон. Вы звонили в Жуаньи и примчались сюда только ради моих прекрасных глаз. Мне бы, конечно, было очень лестно. (Пауза.) Лучше расскажите-ка начистоту, что все-таки происходит?
Я пожала плечами и не ответила. Поскольку я ничего не ела, он предупредил, что если я буду продолжать в том же духе, то в один прекрасный день мне можно будет ребра пересчитать, и заказал для меня кофе. Мы молчали до тех пор, пока толстуха в черном не принесла кофе. Он сказал ей:
– Послушай, Ивонна, постарайся побыстрее дозвониться до 05–25 в Жуаньи. А потом принеси счет, иначе Малыш Поль там мхом зарастет, он ведь поехал вперед.
Она ответила что-то неразборчивое насчет прогулок на природе и пошла к телефону. Я спросила Голливудскую Улыбку, зачем ему нужно звонить в Жуаньи?
– Есть одна мыслишка. Ваш механик, ваш жандарм – одни слова, сотрясание воздуха. Даже эта карточка в отеле в Шалоне тоже пустой звук, ведь вы ее в руках не держали. Вам могли нарассказать невесть что. А вот пальто, забытое в субботу в Дё-Суар-лез-Авалоне, – это что-то реальное, настоящее. Танцевать нужно оттуда. И мы выясним, действительно ли оно ваше. И если оно ваше, значит, вы все насочиняли.
Один – ноль. Он говорил быстро, очень определенно, но теперь чувствовалось некоторое раздражение. Наверное, ему было обидно, что я от него что-то скрываю. Я спросила его тем же плаксивым голосом, ну просто бесплатный цирк:
– То есть вы хотите сказать, что вы допускаете – нет, не верю! – что допускаете вероятность, что эта женщина на дороге была действительно я? Вы что, думаете, я вас обманываю?
– Я не говорил, что вы меня обманываете, даже уверен, что нет.
– Значит, вы тогда думаете, что я сумасшедшая.
– Такого я тоже не говорил. Но у меня есть глаза, я смотрю на вас. Сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять?
– Двадцать шесть.
– Ну, в двадцать шесть руки еще не трясутся. Вы что, много пьете? Вроде нет, вы даже не притронулись к вину. Что тогда? В прошлый раз, когда мы встретились, не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что у вас что-то пошло наперекосяк. А теперь вообще полный завал… Только и всего.
Я не хотела плакать, правда не хотела. Я закрыла глаза, больше ничего не видела, изо всех сил зажмурилась, чтобы не потекли слезы. И все-таки заплакала. Он спросил встревоженным голосом, перегнувшись через стол:
– Вот видите, вы совсем на пределе. Что происходит? Раз я спрашиваю, то вовсе не для того, чтобы от вас отделаться. Я хочу вам помочь. Скажите, что все-таки происходит?
– Я не та женщина. Я была в Париже. Это была не я.
Я открыла глаза. Сквозь слезы я видела, что он внимательно и с досадой смотрит на меня, а потом решительно произнес, что он обязан это сказать, а я могу воспринимать как угодно:
– Вы очень милая, очень красивая, вы очень мне нравитесь, но есть только два объяснения. Либо действовал кто-то другой, либо вы сами. Я не понимаю, как такое возможно, но, если вы лезете из кожи вон, чтобы доказать себе, что это был кто-то другой, значит, в глубине души вы не очень-то уверены, что это были не вы.
Не успев сообразить, что я делаю, я размахнулась левой рукой, чтобы ударить его по щеке. К счастью, он отстранился. Тогда я громко зарыдала, закрыв лицо руками, положив голову на стол. Я истеричка, причем буйная.
К телефону подошел хозяин бара в Жуаньи. Голливудская Улыбка назвался, спросил, уехал ли уже Сардина. Уехал. Спросил, не едет ли кто в сторону Марселя. Никого не нашлось. Он сказал:
– Послушай, Тео, посмотри у себя в телефонной книге номер бистро в Дё-Суар-лез-Авалоне и продиктуй мне. – И обращаясь ко мне – я слушала по отводной трубке: – Как оно называется?
– На автозаправке упоминали фамилию Пако.
Хозяин в Жуаньи нашел нам номер. Голливудская Улыбка сказал ему, что он славный малый, привет и тут же попросил соединить его с Дё-Суар-лез-Авалоном. Пришлось ждать двадцать минут, пока мы молча пили по второй чашке кофе.
К телефону подошла молодая женщина. Голливудская Улыбка спросил у нее, хранится ли у них еще то пальто, которое на днях забыли?
– Пальто дамы-блондинки с перевязанной рукой? Ну конечно. А вы кто?
– Друг этой дамы. Она стоит рядом.
– Она вернулась сюда в субботу вечером, но сказала моей свекрови, что это не ее пальто. Вы бы сначала договорились.
– Да не волнуйтесь вы впустую. Лучше опишите, как оно выглядит.
– Белое. Из шелковистой ткани. Летнее пальто. Подождите минутку.