Авиньон.
Солнце по-прежнему слепит глаза. Я вижу зубчатые крепостные стены, выезд на длинную улицу с террасами кафе по обеим сторонам, флаги по случаю 14 июля, образующие нескончаемый многоцветный тоннель. Впереди в два ряда идут машины, то и дело останавливаясь. Я смотрю на прохожих – по их лицам легко угадать их национальность: немцы, англичане, американцы, пунцово-красные руки и ноги, настолько прозрачные нейлоновые платья, что женщины кажутся голыми, от здания к зданию чередуются спасительная тень и нестерпимое солнце – куда я попала, Глав-Матушка, куда же я попала?
Я отыскала бульвар Распай, он отходил влево прямо от этой улицы. Когда я поворачивала, у меня за спиной раздался настоящий концерт – водители безостановочно сигналили до тех пор, пока мне не удалось от них оторваться. Я не помнила имени хозяина станции техобслуживания, которую упомянула женщина по телефону, только название бульвара. Я проехала метров триста, внимательно поглядывая по сторонам. Над козырьком выкрашенных в ярко-желтый цвет ворот я увидела вывеску, которую искала: Венсан Котти, дилер компании «Форд», любые иномарки. Рядом находился отель «Англетер», перед ним супружеская пара с трудом извлекала чемоданы из багажника спортивной машины, а вислоухая собака, прервавшая свою прогулку, с интересом их разглядывала.
Я остановилась перед мастерской. У ворот какой-то человек менял колесо на машине, он заметил «Тандербёрд» и, поскольку я выходила из него, выпрямившись, сказал с сильным провансальским акцентом:
– Что? Опять сломалась? Быть такого не может!
Я подошла к нему, держа в правой руке сумку, на голове – кепка, костюм казался мне страшно мятым, прилипшим к потному телу, но я старалась отогнать от себя мысль, что являю собой жалкое, унылое зрелище. Это был человек низкого роста в спецовке, застегнутой на молнию до самого горла, с выцветшими, почти желтыми глазами и густыми кустистыми светлыми бровями. Я спросила у него:
– Вы знаете эту машину?
– Что значит – знаю? Она стояла у нас неделями, мы перебрали весь двигатель. Немного найдется машин, которые я знаю так досконально, уж поверьте мне. Что теперь не в порядке?
– Нет, все в порядке.
– Плохо тянет?
– Да нет, хорошо. А вы знакомы с владельцем машины?
– Господином из Вильнёва? Не очень. А в чем дело?
– Ему нужна копия квитанции на ремонт, которую вы выписали. Можно ее получить?
– Ах, ему нужна копия квитанции. Зачем? Он что, ее потерял? Знаете, такие вот вещи ужасно мешают работе, и так без конца.
Он провел меня через мастерскую, в которой трудилось много механиков, в стеклянную клетку, где сидели две женщины в желтых халатах. Мы вчетвером стали искать запись в ведомостях. Они держались очень любезно и приветливо. Одна из них, брюнетка лет тридцати с большой белой грудью, выпиравшей из более чем откровенного декольте, поняла по «моему акценту», что я из Парижа, рассказала, что прожила там пять лет недалеко от площади Нации, но «не выдержала», потому что все там какие-то дикие, никто ни с кем не разговаривает. Я увидела собственными глазами черным по белому, что некто Жюль Коб ремонтировал здесь свою машину в конце июня из-за поломки какого-то клапана и коробки передач. Он забрал ее вечером 10 июля, заплатив 723 франка наличными.
Говорившая со мной женщина первой что-то заподозрила, когда я попросила разрешения поговорить со служащим (или служащей), который напрямую контактировал с владельцем машины. Она сказала, нахмурившись и поджав губы:
– Что вам нужно от Роже? Вы ведь квитанцию просили, правда? Получили ее? Что теперь? И вообще, кто вы такая?
И все-таки пошла его искать. Он оказался довольно высоким крупным молодым человеком с лицом, вымазанным машинным маслом, которое он вытирал грязной тряпкой. Он прекрасно помнил месье Коба, тот приходил в пятницу вечером забрать свой «Тандербёрд». Примерно так в полдесятого, а может, и в десять. Утром он звонил из Парижа, чтобы проверить, готова ли машина и будет ли кто-то так поздно в мастерской.
– Если я правильно понял, он сказал, что проведет уикенд здесь. Сказал, что у него дом в Вильнёве. А что именно вас интересует?
Я не нашлась, что ответить. Они столпились вокруг меня вчетвером в этой кабине, где мне вдруг стало нечем дышать. Брюнетка осматривала меня с ног до головы. Я сказала:
– Больше ничего. Спасибо.
И быстро вышла. Они провожали меня взглядом, пока я шла через мастерскую, и их глаза буквально прожигали меня насквозь, мне так хотелось поскорее от них ускользнуть, что я не заметила валявшуюся у ворот покрышку и исполнила фигуру высшего пилотажа, «показательное выступление Дани Лонго» – «мертвую петлю» с приземлением на четыре опорные точки, – вислоухая собака возле отеля «Англетер» лаяла, как сумасшедшая, призывая на помощь.
Вильнёв – серые арки, узкие улочки, мощенные крупным булыжником, дворики, где сушится белье, а потом большая площадь, украшенная гирляндами лампочек для вечерних празднеств, свадебный кортеж. Я припарковалась, как только он проехал. Высокая темноволосая невеста с непокрытой головой держала в правой руке красную розу. Подол ее белого платья был выпачкан в грязи. Казалось, все гости уже изрядно набрались. Я пыталась пройти мимо них в соседний бар, двое мужчин подхватили меня под руки, приглашая танцевать вместе со всеми. Я сказала: спасибо, большое спасибо – и с трудом высвободилась. Все посетители бара высыпали за дверь, напутствуя жениха. Я оказалась одна в пустом зале перед растроганной белокурой кассиршей, погруженной в собственные воспоминания. Она и объяснила мне, как добраться до поместья Сен-Жан на улице Аббатства. Я выпила сок, купила пачку «Житан» и закурила. Я уже не курила тысячу лет. Она спросила:
– Вы приятельница месье Жюля?
– Нет. А вообще-то да.
– Вижу, что он дал вам свою машину.
– А вы с ним знакомы?
– С месье Жюлем? Так, шапочно: здравствуйте – до свидания. Иногда он ходит на охоту с моим мужем. Он сейчас у себя?
Я не знала, что ответить. Впервые я задала себе вопрос: действительно ли незнакомец в багажнике – Жюль Коб, а может быть, это кто-то другой? Я махнула головой, что могло означать все, что угодно. Заплатила, поблагодарила и вышла. Она окликнула меня, потому что я забыла на стойке сдачу, кепку, сигареты и ключи от машины.
Поместье Сен-Жан предстало предо мной в виде кованых железных ворот и длинной асфальтированной дороги, ведущей к просторному невысокому дому с черепичной крышей. Его было видно сквозь заросли винограда и ряд кипарисов. На той же дороге находились и другие поместья, все они возвышались над Вильнёвом, как сторожевые посты крепости, но мне по пути не попалась ни одна живая душа. И только когда я стояла у ворот в лучах заходящего солнца, я услышала голос, заставивший меня обернуться:
– Никого нет дома, мадемуазель. Я уже заходила туда три раза.
Это была блондинка лет двадцати, она перегнулась через каменную стену поместья напротив. Довольно миловидное личико треугольной формы, светлые глаза.
– Вы ищете месье Жюля?
– Да, Жюля Коба.
– Его нет. (Потирая указательным пальцем перекладину скругленного на конце носа.) Но можете зайти, все открыто.
Я подошла к ней, когда она заканчивала фразу, потом она внезапно встала на ограде в полный рост – длинные загорелые ноги, розовое платье с пышной юбкой – и протянула ко мне руки:
– Помогите, пожалуйста, слезть.
Я помогла, как могла, обхватив ее за босую лодыжку и за талию. Она спрыгнула и приземлилась на обе ноги, а я сумела удержаться на своих. Она была чуть ниже меня ростом, длинные выгоревшие на солнце волосы, как у героинь шведских фильмов. Но она не была ни шведкой, ни авиньонкой, родом из Кашана в департаменте Сена, студентка в Университете Экс-ан-Прованса по имени Катрин (Кики) Опьё («Только ничего не говорите, все шутки по поводу своей фамилии мне известны и дико меня раздражают»)[51]. Она выпалила все это скороговоркой и рассказала еще много другого (отец ее, как и месье Жюль, занимается строительством, сама она «еще невинности не лишилась, но странно, что при этом чувствует себя почти нимфоманкой, с психологической точки зрения это необъяснимо»), я и слова не могла вставить. Она подошла к «Тандербёрду» и, несколько раз вздохнув рассказала, что ездила на нем в июне с месье Жюлем. Он дал ей вести машину в Форкалькье ночью, и конечно, на обратном пути она чувствовала себя странно, попала в какое-то двусмысленное положение, но месье Жюль вел себя очень порядочно и не воспользовался ситуацией, чтобы избавить ее от психологических комплексов. Но ведь я правда не сержусь на нее?
– За что?
– Вы ведь его девушка, так?
– Откуда вы меня знаете?
Я снова стояла совсем рядом с ней и видела, как ее щеки слегка порозовели. Она сказала:
– Я видела вашу фотографию. Вы очень, очень красивая. Это чистая правда. Честно говоря, я не сомневалась, что вы приедете. Я вам что-то скажу, только не смейтесь, ладно? Голая вы еще красивее.
Чокнутая. Точно чокнутая.
– Так вы все-таки меня знаете?
– Ну, я несколько раз вас видела, когда вы приезжали. Мне ужасно нравится ваша кепка.
У меня ушло несколько минут на то, чтобы собраться с мыслями, понять, с какого боку нужно подойти. Чтобы выиграть время, я села за руль и попросила ее открыть ворота. Она открыла. Когда она вернулась, я спросила, что она здесь делает. Она тут на каникулах у тетки, в том доме за холмом, с дороги его не видно. Я спросила, почему она так уверена, что в доме Жюля Коба никого нет. Она поколебалась (дотронулась указательным пальцем до переносицы – видимо, этот жест вошел у нее в привычку), потом сказала:
– Ну, в конце концов, вы не станете ревновать? Вы же знаете месье Жюля?
Она проводила к нему в дом в субботу вечером одну женщину, которая приехала из Парижа, такую рыжую, она еще выступает по телевизору, говорит так смешно: А тэпэрь, дэвушки, о дэлах сэрдэчных, – ее зовут Марите Машен. Дом оказался открыт, но никого не было. Телезвезда уехала, через какое-то время снова вернулась с тем же результатом. Тогда она уехала окончательно, опустив голову, на жутких каблуках-ходулях, с чемоданчиком из скальпов телезрителей.