Мне кажется, что сквозь слезы, сквозь икоту, мешавшую мне говорить, я засмеялась. Да, засмеялась, это было похоже на смех. Теперь была потрясена она и повторяла: «Алло, алло!» – и я слышала на том конце провода ее учащенное дыхание.
– Дани, ты где? Господи, умоляю, скажи мне, по крайней мере, где ты находишься?
– В Вильнёв-лез-Авиньоне. Послушай, Анита, я объясню тебе, не волнуйся, я надеюсь, что все пройдет, я…
– Где ты? Как ты сказала?
– В Вильнёв-лез-Авиньоне, департамент Воклюз. В доме.
– Боже мой, Дани, но каким образом, в каком доме? Ты с кем? Откуда ты узнала, что я в Женеве?
– Наверное, кто-то в агентстве сказал. Уже не помню. Где-то услышала.
– Скажи мне, с кем ты? Передай ему трубку.
– Нет, тут никого нет.
– Но, господи, ты же не можешь оставаться одна в таком состоянии! Я ничего, ничего не понимаю, Дани!
Мне было хорошо слышно, что теперь она тоже плачет. Я пыталась ее успокоить, говорила, что после того, как я услышала ее голос, мне стало легче. Она сказала, что с минуты на минуту в отель должен вернуться Мишель Каравель, что он решит, что нужно делать, и они мне перезвонят. Она сядет на самолет и прилетит ко мне. Должно быть, я пообещала, что не тронусь с места и буду ждать их звонка. Я совершенно не собиралась ничего ждать, но дала ей слово, а когда повесила трубку, то с нескрываемым облегчением подумала, что она так беспокоится обо мне, что даже забыла спросить мой номер телефона, и не будет знать, где меня искать.
Яркий прямоугольник двери в вестибюль. Я в темноте. Время тянется, как сломанная пружина. Да, я знаю, что время может тянуться, прекрасно знаю. Когдая потеряла сознание наэтой станции в Дё-Суар-лез-Авалоне, сколько это продолжалось? Десять секунд? Минуту? Но такую долгую минуту, что в ней растворилась реальность.
Да, именно там, когда я пришла в себя, стоя на коленях на кафельном полу, началась ложь. Я рождена для лжи. И должен был наступить такой день, когда я пойму, что самая отвратительная ложь – это я сама.
Что было на самом деле? Я, Дани Лонго, преследовала бросившего меня любовника. Угрожала ему в телеграмме. Полетела за ним следующим рейсом через сорок пять минут. Застала его в этом доме, когда он уже забрал из мастерской отремонтированную машину. Во время последовавшей ссоры схватила со стоящего рядом стенда ружье. Три раза выстрелила в него и дважды попала прямо в грудь. Потом, придя в ужас, стала думать лишь о том, как мне увезти подальше труп, спрятать, уничтожить его. Я дотащила его до багажника, завернув в ковер, потом, не сознавая, что делаю, гнала всю ночь по автомагистралям, направляясь в Париж. Попыталась поспать несколько часов в гостинице в Шалоне. В машине не горела фара, и меня остановил жандарм на мотоцикле. Я забыла свое пальто в кафе на дороге в Осер. Видимо, из этого кафе я и звонила Бернару Торру. Потом, скорее всего, передумала, поскольку не знала, как избавиться от трупа, и поняла, что если его обнаружат, то все равно быстро выйдут на меня. Я развернулась, полумертвая от усталости и страха. Где-то раньше я повредила себе левую руку. Наверное, во время ссоры с убитым я случайно поранилась. Я вернулась на станцию техобслуживания, где уже побывала утром, возможно, без всякого повода, как автомат, который как заведенный повторяет заданное движение и не может остановиться. Там, стоя перед раковиной с открытым краном, я почувствовала, что во мне внезапно что-то оборвалось, и потеряла сознание. И вот тогда началась ложь.
Когда я снова открыла глаза – через десять секунд, через минуту или еще позже? – я думала лишь про алиби, которые сочиняла себе ночью. Наверное, я так сильно, так отчаянно мечтала, чтобы реальность оказалась вымыслом, что действительно воспринимала ее такой. Я цеплялась за бессмысленную, целиком вымышленную историю. Я смешивала какие-то подлинные детали с воображаемыми: светящийся экран, кровать под белой шкурой, фотография обнаженной женщины – все это существовало на самом деле. Жюль Коб исчез в никуда, и эту пустоту и все, с ней связанное, я заполняла какими-то чудовищными логическими измышлениями. И снова, оказавшись лицом к лицу перед событиями, которым не в силах была противостоять, я избрала бегство, но, поскольку бежать мне было некуда, я предпочла уйти в себя.
Да, я знаю, это так на меня похоже.
Кто такой Жюль Коб? Почему у меня не сохранилось никаких воспоминаний о нем, если сейчас я смирилась с мыслью, что все это произошло на самом деле? На одной из фотографий, которые я разорвала наверху, на мне была рубашка, которую я не ношу уже два года. Выходит, Жюль Коб знает меня довольно давно. Значит, я не раз бывала в этом доме: здесь хранятся мои вещи, об этом говорила светловолосая девушка, живущая напротив, – это бесспорные доказательства. И если я позволила этому человеку фотографировать себя в таком виде, получается, что между нами были по-настоящему близкие отношения, которые нельзя просто так, бесследно стереть из памяти, из жизни. Я ничего не понимала.
Но что я должна понимать? Я знаю, что люди, теряя рассудок, не считают себя сумасшедшими. Только и всего. Мои знания по этому вопросу ограничиваются перелистыванием женских еженедельных журналов и курсом по философии в лицее, который я уже давно забыла. Я не в состоянии объяснить себе, какое помутнение сознания привело меня сюда, а мое представление о реальных событиях, по всей вероятности, весьма далеко от реальности.
Кто такой Жюль Коб?
Я должна встать, зажечь свет, тщательно обыскать весь дом.
Окно. Я задергиваю шторы. Внезапно ощущаю свою беззащитность: я оставила ружье на диване. Полный абсурд, кто может прийти в такой час? За окном ночь, светлая ночь, местами мерцают светлые огоньки. К тому же кто будет меня искать? Только я сама. Цюрих. Вся эта белизна вокруг. Да. Я тоже хотела умереть. Я сказала врачу: «Прошу вас, убейте меня, очень прошу». Он не послушался. Невозможно долго жить с сознанием собственной вины, в конце концов начинаешь получать от этого какое-то мазохистское удовольствие и сходишь с ума. Это точно.
Мне слишком поздно сообщили, что умерла Глав-Матушка, я не успела приехать на похороны, и одна из сестер сказала мне: «Нам нужно было связаться с другими бывшими воспитанницами, вы же не единственная». В тот день я перестала быть для кого-то единственной и ни для кого уже больше ею не стала. И все-таки я могла бы стать единственной для маленького мальчика. Не знаю почему – врачи ничего мне не сказали, – но я всегда была уверена, что у меня должен был родиться мальчик. И в сердце у меня хранится его образ, как будто он продолжает расти. Сейчас ему три года и пять месяцев. Он должен был родиться в марте. Он черноглазый, как отец, а рот, смех, светлые волосы – в меня, и моя расщелинка между передними верхними зубами. Я знаю, как он ходит, как говорит, и я постоянно, постоянно убиваю его.
Я не могу оставаться одна.
Мне нужно выйти отсюда, бежать из этого дома. Костюм испачкался. Я возьму пальто, которое должен привезти Жан Ле Гевен. Пальто скроет пятна. Я оставлю себе машину. Поеду прямо к итальянской или испанской границе, уеду из этой страны, потрачу все, что осталось, чтобы скрыться как можно дальше. Ополосни лицо водой. Права была Глав-Матушка: я должна была снять со счета все деньги и немедленно бежать. Глав-Матушка всегда права. Я бы сейчас уже выпуталась из этой истории. А который сейчас час? Мои часы остановились. Причешись.
Когда я вышла и включила лампочку в машине, часы на приборной панели показывали половину одиннадцатого. Голливудская Улыбка, должно быть, меня уже ждет. Я знаю, он будет ждать. Я еду по асфальтированной дороге, ворота остались открыты. Внизу огни Авиньона. Обволакивающие меня дуновения ветра приносят с собой отголоски праздника. Трупа уже нет в машине, ведь правда? Точно, его в машине больше нет. Нужен ли паспорт, чтобы пересечь испанскую границу? Доехать до Андалузии, сесть на пароход, идущий в Гибралтар. Красивые названия, новая жизнь вдалеке отсюда. На сей раз я покину саму себя. Навсегда.
Он здесь. Кожаная куртка поверх рубашки. Сидит в пивной за мраморным столиком. На диване пакет, завернутый в коричневую бумагу. Он улыбается, когда смотрит, как я иду к нему через зал. Больше никого не нужно беспокоить. Держаться молодцом.
– Вам поменяли повязку?
– Нет, я не нашла врача.
– Ну, чем вы занимались? Расскажите. Ходили в кино? Хороший фильм?
– Да, а потом погуляла, проехалась по городу.
Я держусь молодцом. Они с Малышом Полем погрузили пять тонн свежих овощей. Немецкие туристы, которые привезли пальто, подбросили его сюда, прямо к вокзалу. Он взял у них адрес, чтобы на днях нанести им «визит вежливости». Они едут на Корсику. Корсика – это круто, куча пляжей. Он смотрел на меня доверчивым взглядом, сидя напротив. В 11.05 у него поезд, Малыш Поль ждет его в Лионе. Поэтому, увы, осталась всего четверть часа.
– Вы потратили столько усилий!
– Не захотел бы – не потратил. Наоборот, я очень рад, что увидел вас снова. В Пон-Сент-Эспри, пока я таскал ящики, я почти все время думал о вас.
– Мне уже лучше. Все в порядке.
Он состроил гримасу, отпил глоток пива. Попросил сесть рядом с ним на диванчик. Я села, он осторожно сжал мое левое плечо.
– У вас много друзей, вы можете с кем-то из них поделиться?
– Поделиться чем?
– Ну, не знаю, всем этим.
– Мне не с кем. Есть один-единственный человек, которому мне хотелось бы позвонить, но это невозможно.
– Почему?
– У него жена, своя жизнь. Я уже давно дала себе слово оставить его в покое.
Он открыл пакет и протянул аккуратно сложенное мое белое пальто. Он сказал:
– Может быть, ваши воспоминания о том, что произошло в субботу, перепутались у вас в голове, так бывает, когда очень устаешь. Однажды, когда я спал всего два часа, вместо того чтобы ехать в Париж, я двинулся в обратном направлении. Мы тогда рулили на пару с Батистеном. Когда он проснулся на своей койке в кабине, я уже намотал сотню километров. Но я упрямо доказывал, что мы едем назад из Парижа. Еще чуть-чуть, и он бы съездил мне по физиономии, чтобы привести в чувство. Хотите что-нибудь выпить?