Я не хотела ничего выпить. Я нашла в карманах своего пальто билет «Эйр-Франс», моего яркорозового слоника на шарнирах, 530 франков в служебном конверте агентства, квитанцию из мастерской в Авиньоне и другие принадлежавшие мне бумаги. Голливудская Улыбка наблюдал за мной, и, когда я подняла голову, чтобы поблагодарить его и подтвердить, что все это – мое, я прочла в его внимательных глазах дружеское волнение. И именно в это мгновение, заглушая галдеж посетителей пивной и стук моего сердца, снова раздается восхитительный и ужасный голос Глав-Матушки.
И она говорит мне, что я не убивала Жюля Коба, что я не сошла с ума, нет-нет, Дани, что со мной действительно произошло то, что мне кажется, и что раньше я никогда не бывала в этом городе, где все словно вспыхнуло ярким светом, где оглушительно играют оркестры. Мне так внезапно открылась истинная подоплека событий этого уикенда, что меня начала бить дрожь. Мысли так быстро сменяли друг друга, что, наверное, это отразилось на моем лице. Голливудская Улыбка удивился, он тоже был счастлив:
– Скажите, о чем вы думаете? Чему вы так радуетесь?
А я не знала, что ему ответить. Тогда я порывисто поцеловала его в щеку, взяла его руку своей забинтованной рукой и так сильно сжала, что должна была сделать себе больно. Но мне не было больно. Мне было хорошо. Я освобождена. Или почти освобождена. Но вдруг улыбка застывает у меня на лице. Внезапно возникает мысль, столь же ошеломляющая, как и все остальные: меня преследуют, даже сейчас за мной следят, похоже, следили с самого Парижа, иначе моя догадка не подтвердится.
«Дани, моя девочка, – говорит мне Глав-Матушка, – мне кажется, они тебя потеряли, а иначе ты бы уже давно была мертва. Ты разве не понимаешь, что они хотят твоей смерти?»
Мне нужно расстаться с Голливудской Улыбкой.
– Пошли? Я провожу вас. А то опоздаете на поезд.
Пусть поможет мне надеть пальто. Я открываю сумку, чтобы удостовериться, что не ошиблась. И снова меня обуревает страх. На улице Голливудская Улыбка доверчиво обнимает меня, и я вдруг понимаю, что подвергаю его такому же риску. Я не могу удержаться и оборачиваюсь. Сначала смотрю на «Тандербёрд», припаркованный рядом с пивной, потом на длинную улицу, огороженную стенами, по которой я ехала сегодня днем, сейчас она вся светится огнями.
– В чем дело?
– Ничего. Просто смотрю. Ничего.
Он чувствует, что левой рукой я обнимаю его за талию, и смеется. Помещение вокзала. Перронный билет. Проход по туннелю. Платформа. Я постоянно оглядываюсь. Незнакомые лица пассажиров, занятых своими делами. По радио объявляют о прибытии поезда Голливудской Улыбки. Вдалеке слышится музыка уличного бала. Он стоит передо мной, держит меня за руки. Говорит:
– Знаете, как мы поступим? Завтра вечером я буду в Париже, в отеле, где всегда останавливаюсь, на улице Жан-Лантье. Пообещайте мне, что позвоните.
– Обещаю.
– Моя кепка у вас?
Она у меня в сумке. Он пишет шариковой ручкой на внутренней стороне околыша номер телефона и возвращает кепку мне. Потом, когда из-за моей спины со свистом появляется поезд и движется вдоль платформы с таким грохотом, что чуть не лопаются барабанные перепонки, он что-то говорит, но я не могу расслышать, он качает головой, крепко обнимает меня за плечи сильными руками. Вот так. И в ту минуту, когда он уходит из моей жизни, высунувшись из окна вагона, чтобы напоследок помахать мне рукой, темноволосый, с улыбкой, которая так мне нравится, уже далеко, уже почти потерянный, я вспоминаю о своем обещании помочь ему и его приятелю Лавантюру стать миллиардерами. «Не потеряй кепку, – говорит мне Глав-Матушка, – и раз ты уж решилась разрушить задуманный против тебя заговор, поторопись».
На тротуаре возле вокзала я сперва вытащила из кармана авиабилет, который вообще не покупала, и разорвала на мелкие кусочки, поглядывая по сторонам. Я повторяла для самоуспокоения, что они, наверное, уже давно меня потеряли, но сама-то как раз была уверена в обратном. Я даже чувствовала на себе тяжесть неподвижного безжалостного взгляда.
И опять, в последний раз, «Тандербёрд».
«Не возвращайся туда», – умоляет Глав-Матушка. Я еду по освещенным улицам, по площадям, где веселится народ. Мне приходится снова спрашивать дорогу в Вильнёв. В зеркало заднего вида я наблюдаю за машинами, которые идут позади меня. Толпа и музыка успокаивают. Пока я среди людей, я уверена, что мне не грозит опасность.
В Вильнёве тоже праздник. Я снова захожу в тот же бар. Беру на стойке с газетами и журналами большой конверт и марку, плачу и выхожу к машине, чтобы в этом жизнерадостном гаме написать несколько слов, которые могут пригодиться на случай, если я умру. Я адресую письмо самой себе на улицу Гренель. Опускаю в почтовый ящик на площади. Мне страшно, но никто не выходит из толпы и не едет вслед за мной.
Длинная улица Аббатства. Теперь на каждом повороте я вижу движущиеся за собой огни. Ворота по-прежнему открыты. Я останавливаюсь посреди асфальтированной дороги, выключаю мотор. Фары проносятся мимо, удаляются. Я жду, пока перестанет колотиться сердце. Снова еду. Останавливаюсь перед пустым домом. Проверяю, не оставила ли что-то в машине. Тщательно вытираю косынкой руль и приборную панель. Оставляю Птицу-громовержца в том виде, в каком получила ее в Орли, но при этом дурное предчувствие сжимает мне горло и замедляет движения. «Не ходи туда, Дани, не ходи!» – умоляет меня Глав-Матушка. Но я должна, должна, по крайней мере, должна уничтожить ту фотографию на стене, забрать свои вещи. Дверь. Я зажигаю лампу в вестибюле. Так лучше. Закрываю дверь. Даю себе пять минут, чтобы привести все в порядок и уйти. Глубоко дышу.
Я стою на пороге комнаты с кожаными креслами и слышу какое-то движение. Я не кричу от страха. Даже если бы хотела, но из горла не вырывается ни звука. Свет горит у меня за спиной. Я стою перед огромной черной пропастью. «Ружье! – говорит Глав-Матушка. – Ты забыла ружье на диване. Если он еще не включил свет, то не заметил его». Я застыла на месте, ноги налиты свинцом, горло перехвачено судорогой. Опять шум, уже ближе. «Дани, Дани, ружье!» – кричит внутри меня Глав-Матушка. Я в отчаянии пытаюсь вспомнить, где в этой комнате стоит диван. Я бросаю на пол сумку, чтобы освободить здоровую руку. Внезапно ощущаю совсем рядом прерывистое, словно испуганное дыхание. Я должна успеть…
Ружье
Я сел в машину. Поехал на виллу Монморанси. Я никогда раньше не был в этом доме. Мне открыла Анита. Она плакала. Она сказала, что стреляла из ружья в человека. Она сказала, что, может быть, он еще жив. Но она побоялась на него смотреть. Я спустился в подвал. Это был погреб, оборудованный под тир. Там висели пробковые мишени. Грузным шагом я шел по подвалу. Я вообще человек грузный. А походка у меня такая же, как речь, – твердая. Все полагают, что это уверенность в себе. Нет, просто с такой скоростью течет в моих жилах кровь.
Я увидел человека, лежащего на полу, рядом с ним валялся карабин. Я хорошо разбираюсь в оружии. Когда-то я был хорошим охотником. Это автоматический винчестер калибра 7.62 с нарезным стволом. Начальная скорость пули 700 метров в секунду. Он не мог остаться жив. Если бы одна из двух выпущенных в него пуль угодила в голову, она бы снесла ее начисто.
Сначала я нагнулся и осмотрел ружье. У меня тут же исчезла всякая надежда, что мы снова вернемся к нормальной жизни. Если бы Анита стреляла из автоматического ружья, я бы сразу вызвал полицию. Мы бы представили все как несчастный случай. Но у винчестера рычажный взвод, то есть нужно перед каждым выстрелом передергивать спусковую скобу. Наверное, вы видели такое в вестернах, Дани. Не могли не видеть, как непобедимый красавец укладывает штабелями краснокожих. Думаю, Анита тоже видела, потому и справилась с затвором. Она выстрелила три раза, никто не поверит, что это был несчастный случай.
Я внимательно смотрел на этого человека. Я его знал. Его звали Жюль Коб. Я много раз встречал его на приемах. Он был дважды ранен в грудь. Я распахнул его халат, чтобы рассмотреть поближе. Она стреляла в упор. Я поднял глаза и сразу же увидел, куда попала третья пуля – маленькая черная черточка неподалеку на бетонной стене. В углу валялся кусочек расплющенного свинца. Я положил его в карман.
Анита все еще плакала и глупо икала. Я спросил ее, почему она убила этого человека. Она ответила, что он больше не хотел ее, что они много лет были любовниками. Она была знакома с ним еще до того, как мы поженились. Я дал ей пощечину. Она отлетела к стене. Она ударилась головой, ее красное платье на нижней юбке задралось. Я увидел ее голые ляжки и треугольник трусиков. Тогда я совсем озверел от ярости. Я схватил ее за волосы и за ворот платья, рывком поставил на ноги и снова ударил. Она сказала: «Умоляю тебя». Я снова поднял ее и ударил наотмашь. Я долго смотрел, как она валялась у моих ног, прижавшись лбом к полу. Она продолжала плакать, хотя была в полуобморочном состоянии. Я подхватил ее под мышки и заставил подняться по лестнице. Из носа у нее текла кровь. Я довел ее до той комнаты, где вы потом печатали на машинке. Толкнул в кресло. Стал искать воду, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел на стене фотографию голой Аниты. Я прислонился к этой стене и заплакал. Думал о своей маленькой дочке. Это единственное, что есть у меня в жизни. Вы должны меня понять, Дани. С тех пор, как она родилась, я наконец узнал, что значит безграничная, безраздельная, фанатическая привязанность в их абсолютном выражении. Я решил убить вас, прежде всего, чтобы защитить свою дочь. И это главное. Все остальные объяснения бессмысленны.
Весь план строился на той информации о вас, которой я располагал. Я наблюдаю за вами гораздо дольше, чем вам кажется. Наблюдаю за вами с самого первого дня, когда увидел вас в агентстве – вы пришли подписывать контракт. Я помню, хотя возможно, что-то путаю, что на вас было светло-золотистое платье под цвет волос. Вы показались мне красивой, даже волнующей. Я ненавидел вас. Я ведь весьма осведомленный рогоносец, Дани. Я знал про все похождения своей будущей жены еще до свадьбы, знал о квартирке на улице Гренель, куда попал несколько дней назад. Знал о юнцах постройнее и покрасивее, чем я, для которых она раздвигала ноги, знал даже о том случае, когда они пользовались ею вдвоем и заводили ее так, как мне никогда не удавалось. Про эту гнусность она рассказала мне гораздо позже, когда я вынудил ее силой, в конечном итоге она всегда во всем мне признавалась. Я знал о вашем попустительстве