о». Ну, хорошо, пусть она женщина, предположим, даже впечатлительная женщина, но все равно нельзя же впадать в такую панику от того, что падающий с ног от усталости жандарм просит привести в порядок задние фонари.
Только потом, когда удивленный ее поведением, он спросил у нее документы, он заметил повязку на ее левой руке. Разглядывая ее права — она получила их в восемнадцать лет, в департаменте Нор, когда была воспитанницей приюта при монастыре, — он чувствовал, хотя она сидела молча и неподвижно, как возрастает ее нервозность, и ему казалось, что еще чуть-чуть — и с ним случится какая-нибудь беда.
Да, это было необъяснимо, во всяком случае, лично он, несмотря на те проклятые учебники психологии, которыми он забивал себе голову перед экзаменами, не смог бы этого объяснить, но у него было отчетливое предчувствие нависшей над ним опасности. В конце концов разве так уж невероятно, что эта женщина, потеряв самообладание, откроет ящичек для перчаток, достанет револьвер и присоединит его, Нарди, к числу тех, кто погиб при исполнении служебных обязанностей. И надо ж было так случиться, что он один: Раппара он отпустил пораньше, чтобы тот успел выспаться к обеду, который состоится в честь крестин его племянницы. Одним словом, в этой истории Нарди выглядел отнюдь не безупречно.
Да, так документы у нее вроде в порядке. Он спросил даму, куда она едет. «В Париж». «Профессия?» «Секретарь рекламного агентства». «Откуда выехала сейчас?» «Из Шалона, там немного и отдохнула в гостинице». «В какой гостинице?» «Ренессанс». Отвечала она как будто без колебаний, но еле слышным голосом, в котором угадывалась растерянность. В сумраке только зарождающегося утра он не мог разглядеть ее как следует. Ему хотелось предложить ей снять очки, но такое требование, тем более по отношению к женщине, превысило бы его права.
Машина принадлежит рекламному агентству, где она работает. Вот телефон шефа, он часто дает ей машину. Можете проверить. Ее бил озноб. Никаких сигналов об угоне «тендерберда» не поступало, и Нарди подумал, что если он без всякого повода выведет из себя эту даму, у него могут быть неприятности. Он отпустил ее. А потом пожалел об этом. Надо было все же убедиться, что у нее нет оружия. Но почему вдруг ему на ум пришла такая нелепая мысль, что оно у нее есть? Вот именно это и не давало ему покоя.
Теперь же он совсем ничего не понимал. Это была она — такая же перепуганная, странная, но за день что-то в ней изменилось: стерлась, если можно так сказать, та агрессивность, которую он в ней почувствовал на рассвете. Впрочем, нет, это не совсем точно. Не агрессивность, а отчаяние… Нет, опять не то, наверное, нет слова, чтобы определить ее утреннее состояние, когда она была на грани чего-то, и вот это «что-то» теперь осталось позади. Нарди мог поклясться, что если на рассвете в машине было оружие, то теперь его там нет.
Честно говоря, потом, выспавшись после дежурства, Нарди испытал какую-то неловкость, вспомнив о молодой даме в «тендерберде». Он нарочно не взял с собой Раппара, когда снова увидел эту машину, — боялся оказаться в еще более глупом положении. И теперь был рад, что так поступил.
— Похоже, мадемуазель Лонго, что мы с вами обречены на ночное дежурство. Вы не находите?
Нет, она ничего подобного не находила. Она даже не узнала его.
— Я вижу, задние фонари у вас уже в порядке. (Она молчала). Наверное, отошли контакты? (Она продолжала молчать.) Во всяком случае, сейчас они горят. (Молчание, как ему показалось, длилось целую вечность.) Вы их починили в Париже?
Загорелое лицо, наполовину скрытое большими темными очками и освещенное светом приборного щитка, маленький рот, пухлые дрожащие губы, словно она с трудом сдерживает рыдания, светлый локон, выбившийся из-под бирюзовой косынки… И молчание… Что же она натворила?
— Эй, послушайте, я же с вами разговариваю! Вы починили фонари в Париже?
— Нет.
— А где?
— Не знаю. Где-то под Аваллоном.
Слава богу! Заговорила! Он даже нашел, что по сравнению с утром ее голос сейчас звучал громче, тверже. Выходит, она немного успокоилась.
— Но вы были в Париже?
— Да, кажется.
— Вы в этом не уверены.
— Уверена.
Нарди провел указательным пальцем по губам, стараясь на этот раз как следует разглядеть ее, хотя ему всегда было неловко пристально смотреть на женщин, даже на проституток.
— Какие-нибудь неприятности?
Она лишь слегка покачала головой. И все.
— Вас не затруднит, если я попрошу вас на минутку снять очки?
Она сняла и поспешила объяснить, словно в этом была необходимость:
— Я близорука.
Она была настолько близорука, что, сняв очки, явно не видела ничего. И, судя по всему, не пыталась видеть, потому что не щурила глаза, как это делала дочка Раппара, которая после кори тоже стала близорукой. Наоборот, едва она сняла очки, как глаза ее широко раскрылись и стали какие-то беспомощные, пустые, совершенно изменив ее лицо.
— И с таким зрением вы ухитряетесь вести машину в темноте?
Он постарался сказать это мягко, но тут же подосадовал на себя за эту фразу, типичную для какого-нибудь тупого флика, твердолобого блюстителя порядка. К счастью, она сразу же снова надела очки и вместо ответа слегка кивнула головой. Но Нарди не давала покоя еще и ее перевязанная рука.
— А ведь это неблагоразумно, мадемуазель Лонго, тем более с больной рукой. (Молчание.) Помимо того, насколько я понимаю, вы весь день за рулем? (Молчание.) В оба конца, это сколько же получается? Километров шестьсот? (Молчание.) Вам так необходимо ехать? Куда вы направляетесь сейчас?
— На юг.
— А точнее?
— В Монте-Карло.
Нарди присвистнул.
— И вы собираетесь совершить этот путь без остановки?
Она энергично замахала головой. Наконец-то в первый раз она ответила на его вопрос вполне определенно.
— Я скоро остановлюсь в какой-нибудь гостинице.
— В Шалоне?
— Да, в Шалоне?
— В гостинице «Ренессанс»?
Она снова непонимающе взглянула на него.
— Вы же мне говорили, что ночевали в «Ренессансе». Разве это неправда?
— Правда.
— Ваш номер остался за вами?
— Нет, не думаю.
— Не думаете?
Она покачала головой и отвернулась, избегая его взгляда. Держа перевязанную руку на руле, она сидела неподвижно, но в ее позе не было того вызова, как у некоторых водителей, которые, слушая нравоучения жандарма, думают при этом: «Валяй, валяй, все это безумно интересно, а когда ты кончишь паясничать, я наконец смогу ехать дальше». Нет, она просто производила впечатление человека, потерявшего почву под ногами, растерянного, которому на ум не приходит ни одна мысль, ни одно слово, и вид у нее был такой же беспомощный, как тогда, когда она сняла очки. Если бы он потребовал, чтобы она проехала с ним в жандармерию, она не стала бы противиться и, наверное, даже не спросила бы зачем.
Он зажег свой фонарик и пошарил лучом в машине.
— Можно посмотреть, что у вас в ящичке для перчаток?
Она открыла его. Там лежали только документы, и она примяла их рукой, показывая, что больше там ничего нет.
— Вашу сумочку.
Она раскрыла и сумку.
— А в багажнике есть что-нибудь?
— Нет. Чемодан здесь.
Он посмотрел содержимое ее черного чемоданчика: одежда, два полотенца и зубная щетка. Просунувшись в открытую дверцу, Нарди навис над передним сиденьем. Она отодвинулась, чтобы дать ему место. Нарди чувствовал себя болваном, к тому же надоедливым болваном, но его не оставляло предчувствие, что он упускает нечто необычное, серьезное, в чем он должен был бы разобраться.
Вздохнув, он захлопнул дверцу.
— Мадемуазель Лонго, мне кажется, у вас какие-то огорчения.
— Просто я устала, больше ничего.
За спиной Нарди с шумом пролетали машины, жесткие блики, проскальзывали по лицу молодой женщины, все время меняя его.
— Давайте сделаем вот что: вы дадите мне слово, что остановитесь в Шалоне, а я позвоню в «Ренессанс» и закажу для вас комнату.
Таким образом, он сможет проверить, была ли она там накануне, не обманывала ли она. Он просто не представлял себе, что можно предпринять еще.
Она кивнула в знак согласия. Нарди посоветовал ей ехать осторожно — перед праздниками на шоссе много машин — и, поднеся палец к шлему, отошел, но какой-то внутренний голос все время твердил ему: «Не отпускай ее, вскоре ты убедишься, что ты шляпа».
Она даже не сказала ему: «До свидания». Он остановился на шоссе, широко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в том же направлении, что и она, замедлили ход и дали ей возможность влиться в их колонну. Возвращаясь к своему мотоциклу, он следил за ней глазами и уговаривал себя, что в конце концов не может он отвечать за поступки других, а себя ему не в чем упрекнуть.
Включив дальний свет, она неслась по шоссе. Сейчас ей было ясно одно — нужно спешить в гостиницу, где она якобы уже была, чтобы успеть туда до того, как там скажут жандарму, что она никогда у них не останавливалась. Или, наоборот, останавливалась.
Говорят, что когда человек сходит с ума, он не считает себя сумасшедшим, ему кажется, что сумасшедшие — те, кто его окружает. Видно, так оно и есть. Она сошла с ума.
После Арне-ле-Док она нагнала длинную вереницу грузовиков, которые тянулись друг за другом. Ей пришлось тащиться за ними, пока не кончился подъем. Когда она наконец обогнала один грузовик, за ним — второй и затем все остальные, ее охватило чувство невероятного облегчения. Оно было вызвано не столько тем, что она обогнала грузовики и теперь перед ее глазами была лишь черная дорога да тихая ночь, сколько запоздалой радостью, что ее не посадили в тюрьму за угон автомобиля. Значит, ее не разыскивают. Она спасена. Ей казалось, что она только сейчас рассталась с жандармом.
Хватит. Надо перестать делать глупости и немедленно вернуться в Париж. О море не может быть и речи. К морю она поедет в другой раз. Поездом. Или же пожертвует остатки своих сбережений на малолитражку, треть внесет сразу, а остальные — в течение полутора лет. Давно нужно было это сделать. И поедет она не в Монте-Карло, а в какую-нибудь дыру для безвольных слюнтяев, где будет не огромная гостиница с бассейном, с ласкающей слух музыкой и нежными свиданиями, а вполне реальный семейный пансион, с видом на огород, где пределом мечтаний будет возвышенная беседа в послеобеденный час о пьесе Ануйя с женой какого-нибудь мясника, перед которой нельзя ударить в грязь лицом, или же в лучшем случае с молодым человеком, который страдает дальнозоркостью и натыкается на все шезлонги, но зато они, он и Дани Лонго, составят подходящую пару, и какая-нибудь сводница, глядя на них, растроганно скажет: «Это очень мило, но грустно, ведь если у них будут дети, они разорятся на очках».