Я положила чемодан в багажник, но тут же пожалела, что он не рядом со мной, вынула его и поставила на заднее сиденье. Часы на щитке показывали четыре. Я развернула Анитину карту, прикинула, что если я не буду останавливаться до темноты, то к ночи доберусь до окрестностей Шалона-сюр-Сон или, может быть, Макона. Я отвернула нижнюю часть карты и увидела названия, от которых у меня трепетно забилось сердце: Оранж, Саль-де-Прованс, Марсель, Сен-Рафаэль. Надев на голову платок, я сняла правую туфлю и поехала.
Выезжая из Фонтенбло, я вспомнила слова полковника и спросила у лоточницы с цветами, как проехать к шоссе номер шесть. Я купила букетик фиалок и пристроила его у ветрового стекла. Чуть дальше, на перекрестке, я увидела несколько жандармов на мотоциклах, которые о чем-то болтали. И в эту секунду у меня мелькнула мысль: «А вдруг Каравай вернется до конца праздника? Что-нибудь случится, и он прилетит уже сегодня вечером?» Я невольно замедлила ход.
Не обнаружив машины, он решит, что произошло несчастье, и, конечно же, позвонит ко мне (только есть ли у него мой телефон), а не найдя меня, обратится в полицию. Я представила себе, как на все дороги сообщают мои приметы, а вдоль дорог устанавливают посты жандармов. Нет, глупости. Каравай не я, он, как все нормальные люди, если говорит, что сделает что-то, делает это. Он не вернется до среды. С ним жена и ребенок, и он не станет портить им праздники. Он будет гулять с дочкой, чтобы она дышала свежим воздухом, катать ее на лодке по озеру. Да и зачем им возвращаться в Париж? До среды никто не работает. В праздники ко всему подходят с иной меркой, и я похитительница автомобиля лишь на время танцев по случаю 14 июля, так что нечего себя запугивать и делать из себя преступницу. Однако тревога, притихшая было, но упорно не оставлявшая меня, снова проснулась в самом затаенном и мрачном уголке моей совести и по самому пустячному поводу, а то и вовсе без вдруг принималась буйствовать, словно растревоженный зверь или какое-то существо, сидящее во мне самой и мечущееся во сне.
Я пересекла долину Ионны. Помню, что остановилась в Жуаньи около бара, купила сигареты и зашла в туалет. В баре над стойкой висела цветная афиша праздничных развлечений и фотографий, на которых были изображены разбитые в автомобильных катастрофах грузовики. Несколько шоферов с грузовиков болтали у стойки, потягивая пиво. Когда я вошла, а один из них, увидев, что я, выпив фруктовый сок, положила на стойку деньги, сказал хозяину, что он платит за меня. Я не хотела этого, но шофер — он говорил с южным акцентом — возразил: «Еще не хватало, чтобы вы отказались», — и я взяла обратно свою мелочь. Когда я включила мотор, он вышел вместе с приятелем из бара и, проходя к своему грузовику, остановился около меня. Это был молодой — примерно моего возраста — брюнет с беспечным видом и ослепительной улыбкой с рекламы зубной пасты «Жибс». Переводя взгляд с капота машины на вырез моего костюма, он сказал мне все с тем же южным акцентом: «С таким мотором вы, небось, гоните вовсю». Я в знак согласия тряхнула головой. «В таком случае, — с сожалением проговорил он, — мы никогда больше не увидимся». Когда я тронулась с места, он открыл дверцу своего грузовика и взобрался в кабину. Помахав мне рукой, он крикнул: «Если увидимся, я вам его верну». Он что-то держал в руке, но я была уже слишком далеко, чтобы разглядеть, что именно. Я догадалась только тогда, когда посмотрела на ветровое стекло, — он ухитрился стащить мой букетик фиалок.
После Оксера я свернула на шоссе, где еще велись работы, и погнала по нему. Я и сама не ожидала от себя такой прыти. На юге от Аваллона я снова выехала на шестое шоссе. Солнце уже село довольно низко, но жара еще не спала, а меня почему-то знобило. В голове у меня было пусто и шумно. Наверное, от возбуждения, от страха, который я испытывала, все сильнее и сильнее нажимая ногой на акселератор. Думая, что этим же объясняется и то преувеличенное значение, которое я придала небольшому происшествию, случившемуся вскоре. Если меня будут допрашивать, о нем не следует упоминать. Это только собьет всех с толку, они подумают, что у меня не все дома, и перестанут верить моим словам.
Это было в первой деревушке, которую я проезжала после того, как свернула с автострады. Мне она действительно показалась знакомой. Это правда. Но ведь любая деревня с рядом серых домов, с уходящей в серое небо колокольней, с холмами на горизонте, летним солнцем, которое вдруг бьет в лицо в длинном коридоре улицы, таком длинном, что у меня заболели глаза и я с трудом могла ехать, — любая такая деревня создала бы у меня впечатление, что я уже здесь бывала, но бывала давно, очень давно, слишком давно, чтобы можно было вызвать в памяти связанную с нею какую-нибудь деталь или чье-то имя.
У двери кафе, узкой, похожей на темную щель, на складном стульчике сидела худая старуха с изможденным лицом, в черном фартуке. Ослепленная солнцем, я ехала очень медленно, и что-то вдруг словно подтолкнуло меня обернуться. Я увидела, что старуха машет мне рукой и зовет меня. Я остановилась у тротуара. Женщина, с трудом передвигая ноги, медленно приближалась ко мне. Я вышла из машины. Говорила она громко, но хриплым, свистящим голосом астматика, и я с трудом ее понимала. Она сказала, что я утром забыла у нее свое пальто. Помню, что в руке она держала стручки зеленого гороха, а когда она сидела, у нее на коленях стояла корзинка. Я ответила, что она ошибается, я не забывала у нее никакого пальто хотя бы потому, что я никогда не была здесь. Но она стояла на своем: да, утром она мне подала кофе и хлеб с маслом, и она тогда уже поняла, что я не в себе, и ни капельки не удивилась, обнаружив после моего ухода на спинке стула мое пальто. Я сказала, конечно, большое спасибо, но это ошибка, и поспешно вернулась к машине.
Она внушала мне страх. Ее глаза с какой-то злобой скользили по моему лицу. Она не отступила, а вцепилась в дверцу машины своей морщинистой, темной рукой с узловатыми пальцами и повторяла, что я выпила у нее кофе и съела бутерброд с маслом, пока на станции обслуживания занимались моей машиной.
Я никак не могла всунуть ключ в замок зажигания. Помимо своей воли я принялась оправдываться: утром я была в Париже, бог знает в скольких километрах отсюда, она просто спутала две похожие машины. Ее ответ, сопровождаемый отвратительной старческой улыбкой, был ужасен или, во всяком случае, в ту минуту показался мне ужасным:
— Машину-то обслужили, я даже не видела ее. А вот вас я видела.
Не знаю, что на меня нашло, но я скинула ее руку с дверцы, крикнула, чтобы она оставила меня в покое, что я ее не знаю, что она меня никогда не видела и пусть не плетет, будто она видела меня, не плетет никогда, никогда… Тут до меня дошло, что мой крик могут слышать и другие жители деревни. Кто-то уже смотрел в нашу сторону. Я уехала.
Вот так. Все это произошло четверть часа тому назад, может, чуть меньше. Я поехала прямо, стараясь думать о Мамуле, о чем-нибудь успокоительном, о своей квартире, например, о море, но не смогла. По левую сторону дороги я увидела станцию обслуживания автомобилей. В Орли я проверила уровень горючего, стрелка была у самой верхней шкалы. Сейчас она опустилась лишь наполовину, и я могла бы проехать еще много километров. Но все же я предпочла остановиться.
Мужчина, который подошел ко мне, до этого весело болтал о чем-то с двумя автомобилистами. На нем не было ни форменной фуражки, ни спецовки. Я пошла к белому домику, сняла свой платок. Помню, как у меня под ногами скрипел гравий, и особенно солнечные блики, пробивавшиеся сквозь ветви деревьев на холмах. Внутри было сумрачно, тепло и тихо. Я причесалась, отвернула кран умывальника. И вот тут страх, дремавший во мне, проснулся и стал кричать, вопить изо всех сил, потому что меня схватили сзади, да так неожиданно, что я даже не успела шевельнуться, — и хладнокровно, упорно — я знаю, ибо за какое-то бесконечное мгновение я все поняла и умоляла этого не делать, — мне стали ломать руку.
II. Автомобиль
Мануэль мог бы абсолютно точно сказать им, что это была за машина: «тендерберд» последнего выпуска с автоматическим переключением передач, мотор «V8» в 300 лошадиных сил, максимальная скорость — 180 миль, бензобак — 100 литров. Мануэль имел дело с автомобилями с четырнадцати лет — а сейчас ему было уже около сорока — и интересовался всем, что мчится на четырех колесах, не меньше, чем теми, кто ходит на двух ногах и высоких каблуках. Читал он только «Автомобильный аргус» и рекламы женской косметики, которые лежали обычно на столике в аптеке.
Мануэль не любил навязывать кому-либо свое мнение, тем более клиентам. Он уже на опыте знал, что владелец французской машины спрашивает вас об американской лишь для того, чтобы узнать, сколько она стоит. А техническая сторона француза не интересует, он обычно уже заранее убежден, что с этой точки зрения она не стоит ничего. Это, естественно, не относится к знатокам, но те и не задают вопросов. Вот почему Мануэль, когда его спросили о «тендерберде» с сиденьями золотисто-песочного цвета, коротко ответил:
— Она должна стоить не меньше пятидесяти тысяч монет. Сущие пустяки.
Мануэль наполнил бак бензином и теперь протирал ветровое стекло. Рядом с ним стояли деревенский виноградарь Шарль Болю и агент по продаже недвижимого имущества из Солье, долговязый и худой обладатель малолитражки, который заезжал на станцию три раза в неделю, но имени его Мануэль не знал. В эту минуту они услышали крик. Мануэль, как и его собеседники, несколько секунд продолжал стоять, застыв на месте, хотя он, пожалуй, не мог бы сказать, что этот крик был для него неожиданным. Во всяком случае, менее неожиданным, чем если бы это произошло с другой женщиной.
Едва он увидел эту молодую даму, как подумал почему-то, что она не совсем в своем уме. Может, дело было в ее темных очках, ее немногословности (она произнесла всего одну-две фразы, самые необходимые) или в ее манере во время ходьбы — то ли от усталости, то ли от апатии — склонять голову набок. У нее была очень красивая, очень своеобразная походка, словно ее длинные ноги начинались у талии. Глядя на нее, Мануэль невольно подумал о раненом животном, хотя затруднился бы сказать, на кого она больше походила — на хищную рысь или беззащитную лань. Но, как бы там ни было, животное это вырвалось из ночного мрака, потому что под светлыми волосами дамы угадывались темные, мрачные мысли.