И еще ей кажется, что Реми висит не только на ветке, а что в не меньшей степени его держат глаза Матильды.
Она не отводит взгляда от двух зеленых оливок, которые сияют от удовольствия, и погружается в них все глубже и глубже с каждым взлетом и падением качелей.
Детское сердце под белой блузкой колотится, как сумасшедшее, стучит, стучит: такой маленький тамтам, в который бьют волнение и отвага.
— Эй, ты не боишься, Тильда? — спрашивает рот, который сверху.
— He-а! Чего мне бояться? — вопросом на вопрос отвечает рот, который, как положено, снизу. Но потом все-таки добавляет тихонько, потому что все деревья сада тоже заходили ходуном, и бамбуковая хижина со всеми ее лейками, граблями, лопатами и приставными лестницами… Потом добавляет тихонько: — Ну, может быть, совсем чуть-чуть…
И тогда они оба — вдвоем, вместе, головы валетом! — решают, что пора спуститься и малость угомонить эти качели… И вот уже бамбуковая хижина твердо стоит на земле, да и деревья, одно за другим, обретают обычное спокойствие и величавость. Кедр возвращается издалека, из страны куда более далекой, чем Ливан, это точно. Взлет больше не равен падению, падение больше не равно взлету.
Матильда озадаченно рассматривает землю, которую она покинула много миллионов лет назад. Пора снова становиться нормальной маленькой девочкой на качелях. Реми уже рядом с ней. Он имеет право надуваться от гордости, он имеет на это право: все-таки уже второй раз он сделал так, чтобы она летала.
Матильда, это Матильда-то, прославившаяся правильностью своих суждений и тонкостью наблюдений, снова ощущает, что становится настоящей дурочкой.
— А ты хотел бы пойти в летчики, когда вырастешь? — спрашивает она только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, а еще — чтобы помешать этим оливковым глазам шарить по ней, измерять ее — циркуль, угольник, миллиметровка, — останавливаясь особенно надолго на завязанной дурацким узлом блузке.
— Летчиком быть? Ну уж нет! Моряком — вот кем я стану, моряком, и точка!
— А почему моряком-то?
— Потому что так смогу папашу своего найти, вот почему.
Матильда сразу вспоминает о собственном папе, который часто уезжает, но всегда возвращается. Ей кажется, что он прав, этот коричневый мальчик, этот Реми, он прав, что хочет найти своего отца, который не возвращается никогда.
— А твоя мама? — с ходу, не подумав, задает она следующий вопрос.
Но Реми не отвечает на него. Как будто он этого вопроса не слышал.
— Ну и как, понравилось тебе на качелях?
— Ого! Еще как понравилось! — спешит ответить Матильда, чуть-чуть зарумянившись.
Она хотела добавить еще несколько слов, которые — в этом она уверена! — доставили бы Реми удовольствие, их он рад был бы услышать, — но заметила, что к ним по тропинке направляется Селина.
Реми оборачивается, потом снова смотрит на Матильду, потом опять — на приближающуюся к ним женщину. Почему-то он начинает нервничать, если ли не с ума сходить.
— Эй! Чего ты испугался-то? Это моя мама! Не бойся…
Теперь она понимает, что не совсем ошиблась, когда приняла его за волка. Вот! Вот!.. Каким-то он вдруг стал совсем диким. И глаза, правда, засветились совсем по-другому, и взгляд теперь такой подозрительный, настороженный, даже немножко угрожающий… Матильде это показалось странным, смешным и приятным одновременно: ей-то ведь удалось его приручить, только ей одной, и она его вовсе не боялась, разве что чуть-чуть…
— Ты ведь Реми, да?
Селина погладила темную кудрявую голову, словно не обратив внимания на то, что парнишка дернулся, чтобы увернуться.
Матильда подумала, что матери умеют разговаривать с детьми, особенно — с чужими.
То, что мать Тильды приласкала его и назвала по имени, возымело эффект: Реми удостоил Селину ответной улыбки, показав все свои зубы с просветом впереди. Но и всё. Он исчез после этого так стремительно, что Матильда даже не успела попрощаться с ним.
— Твой Реми, он немножко застенчивый, да?
— Вовсе никакой не застенчивый, а просто дикарь! — возмутилась Матильда.
Что тут общего: застенчивый и дикарь! Ничего тут общего! Когда мальчики застенчивые, девочкам приходится делать все за них: предлагать, чем заняться, завязывать разговор… А с дикарем ты никогда не знаешь, чего ждать, и всегда должна быть готова к тому, что тебя застигнут врасплох, ты всегда должна быть готова к тому, что тебя удивят, всегда должна чувствовать опасность… Но это же гениально!
— Не слышу, что ты там бурчишь себе под нос…
— Говорю, что мой Реми, — она старательно подчеркнула притяжательное местоимение, — гениальный, вот он какой!
Селина расхохоталась.
— Хочешь, чтобы я тебя покачала, или пойдем обедать?
Матильда попыталась представить себе мать, висящую на ветке кедра, как на трапеции, головой вниз.
— Пойдем обедать! — не колеблясь ответила она.
Мать и дочь двинулись по саду к дому, обе — очень довольные, Матильда — в том числе и тем, что ей были обещаны дыня и мороженое.
Они держались за руки. Все-таки в руке матери тоже есть что-то очень приятное, подумала Матильда, особенно, когда можешь время от времени отпускать ее…
— Как ты думаешь, у Реми вообще нет мамы?
— Конечно же есть, только он ее не знает…
Матильде захотелось, чтобы Реми поскорее стал моряком и чтобы он мог познакомиться, по крайней мере, со своим «папашей».
— Пообедаем, немножко поваляемся и поедем на вокзал встречать Кристиану с Бенедиктой, согласна?
Бенедикта!..
Она совершенно забыла про Бенедикту! Ну и что она теперь будет делать с этой Бенедиктой, теперь — когда у нее есть своя игра, есть свой Реми — Реми для нее одной? Теперь, когда она стала его Тильдой?
Нет, она не согласна, нет, она ни за что не согласится!
Матильда резко остановилась.
— Что случилось? Что с тобой?
Селина торопилась, и тон ее стал нервным, так можно и поссориться.
— Меня тошнит, — сказала Матильда, ничего лучше не придумав.
— Это от качелей. Ничего серьезного, сейчас пройдет, — чуть подумав, решила мать и потащила девочку за собой к дому.
Нетушки, это серьезно, это очень даже серьезно!
~~~
Едва они сошли с поезда, Матильда заметила: Бенедикта выросла, теперь она кажется еще тоньше и вообще выглядит потрясающе с этими длинными темно-рыжими косами, с этой молочно-белой кожей, а главное — с этим ее умением шикарно себя подавать, которое, кажется, пришло к ней раньше, чем она научилась ходить. Здесь, на станционной платформе, красота Бенедикты как-то вдруг и сразу бросилась в глаза, поразив младшую ее подружку в самое сердце.
Открытие сделало объятия и поцелуи горьковатыми.
Матильда, знавшая, что сама-то она, скорее, хорошенькая, чем по-настоящему красивая, лишний раз поняла, насколько Бенедикта превосходит ее в элегантности (еще бы! Кристиана одевает ее в том самом Доме моды, где сама работает стилистом), в знаниях (еще бы! она уже год как учится в настоящей школе!), ну и во взрослости тоже (она никогда не дуется, ей вовсе не нужны ласки на закуску, и она умеет спать ночью в кромешной тьме!).
Однако для каждого из этих вновь открытых преимуществ, из-за которых Матильда испытывала неприятное ощущение собственной неполноценности и обездоленности, малышка сразу же сумела найти «противоядие», мгновенно и сильно ослаблявшее позиции подруги. Во-первых, Матильда гораздо веселее, вон какие уморительные шутки ей в голову приходят (а Бенедикта до ужаса серьезная), во-вторых, Матильда гораздо смелее (а Бенедикта такая осторожная), в-третьих, Матильда вообще куда оригинальнее (а любое действие Бенедикты всегда можно предугадать заранее)…
Но когда все четыре женщины устроились во взятой напрокат машине, сияющей свежей краской, и когда Матильда стала с жаром описывать идиллическую обстановку их комнаты, сада и фермы, к неприятному ощущению собственной ущербности добавилась мысль, которая прежде ей в голову не приходила, а вот теперь пришла, и любой ночной кошмар по сравнению с ней мог считаться детской сказкой, просто ужас, что за мысль: а вдруг Реми тоже покажется, будто Бенедикта совершенно потрясающая?!
Матильда открыла окно со своей стороны — жуткий сквозняк мгновенно сделал из безупречной прически ее лучшей подруги чуть ли не воронье гнездо.
— Зачем ты опустила стекло? — спросила сидевшая впереди Селина, прервав ради этого глубоко личный разговор с Кристианой, в котором то и дело упоминался Он.
— Меня тошнит! — объяснила Матильда.
— Опять!
И тут случилось самое худшее, чего только можно было ожидать. Обращаясь как бы ни к кому и сразу ко всем, надуваясь спесью, прямо как какая-нибудь кинозвезда, Селина, ее мама, ее родная мать, та, с которой она, взявшись за руки, бродила по саду, та, которая вместе с ней переживала потрясение из-за подсолнухов и собирала абрикосы, а главное — та, которой она теперь так безгранично доверяла, потому что поверила ее обещаниям, поверила в ее сообщничество (пусть даже и неловкое), поверила в то, что с ней можно говорить ОБО ВСЕМ, эта самая Селина вдруг как заорет, будто ненормальная:
— Ах да! Матильда-то вам и не сказала! У нее завелся поклонник! Его зовут Реми. Он немножко застенчивый, то есть нет, немножко диковатый, — спохватилась она, — но ужасно милый!..
Говорят, что перед смертью — когда, например, захлебываешься в очень высокой волне или сваливаешься с качелей — в голове человека начинают со страшной силой мелькать картинки из жизни и разные мысли. И их бывает так много… Должно быть, то же самое происходит, когда тебя охватывает желание кого-то убить, во всяком случае, перед внутренним взором Матильды в доли секунды предстал тысяча один способ разделаться с собственной матерью, из которых был выбран такой: удушить ее прямо сейчас, пока она за рулем, тогда машина врежется в платан на обочине, и погибнут они все, и ее даже не посадят в тюрьму…
Обернувшаяся к девочкам Кристиана, вероятно, увидела, какое перевернутое у Матильды лицо, потому что, улыбнувшись и послав ей воздушный поцелуй кончиками пальцев, сразу же перевела разговор на дыни, персики и прочие садово-огородные культуры.