Что до Бенедикты, то она надулась. Это нормально, и понять ее можно. В конце концов, цельный небесно-голубой купальник так фигуру облепляет, что всякому видно: прятать под ним нечего. Реми со своими инструментами: циркулем, угольником, линейкой — сразу же это заметил, даже и не хотел, а заметил, еще когда они в машине ехали, и он между ними сидел. Так что маловато у нее шансов ему понравиться, этой Бенедикте, рядом с Матильдой в ее розовой кофточке на резинках, да к тому же еще и с маминым рецептом внутри.
Если разбираться, то окажется, что все решают какие-то совсем мелкие мелочи: почему мальчик влюбляется в девочку и не разлюбливает ее. Тут не требуются какие-то особенные слова. И у девочек это тоже — как у мальчиков. Вот, например, она сначала даже как-то растерялась, чуть ли не в отчаяние пришла, увидев, что у Реми дырка вместо переднего зуба, а теперь просто влюблена в эту дырку. Впрочем, надо будет спросить у Реми, а какая мелкая мелочь в ней нравится ему больше всего, так нравится, что он покрывается гусиной кожей, когда они касаются друг друга.
Должно быть, мама не очень-то следила за такими мелочами, раз Он стал уходить так часто. Наверняка она пыталась Его остановить всякими там особенными, сильными, по ее мнению, словами, а слова-то у Селины как раз самое слабое место… И всегда так было…
И все-таки на Бенедикту жалко было смотреть: как она стоит совсем одна и вглядывается в реку, даже не слыша никакой ее музыки… Матильде показалось, что это несправедливо.
— А что если нам позвать ее сюда, Бенедикту? — предложила она, хотя от идеи, что Реми придется-таки делить, холодок пробежал по коже.
— Как хочешь… — ответил Реми. — На Трясучей Голове можно и втроем удержаться.
— Где-где? Какая еще трясучая голова?
— Да вот же она! Этот камень, черт побери! Если посмотреть на него издали, он похож на голову, которая трясется!
— Но вблизи-то ведь не так, скажи, скажи! — забеспокоилась Матильда, заметившая позади камня большую яму, с виду ужасно глубокую.
— Что — боишься? — спросил Реми, который, казалось, просто целью себе поставил узнать любой ценой, что Матильде на самом деле страшно.
— He-а… Не боюсь… Ну, может быть, совсем чуть-чуть… — снова, как на качелях, ответила она, потому что действительно боялась разве что «чуть-чуть». «Чуть-чуть» — не больше и не меньше.
Теперь настала очередь Бенедикты ступить в воду. Она тоже не стала снимать теннисок (Реми предупредил заранее, что так всем приходится делать, кто купается в этой реке, потому что дно каменистое), и Матильда подумала, что, должно быть, ей неприятно в них, намокших, потому что каждый шаг подруги сопровождался гримасой.
И снова Реми протянул руку — теперь уже Бенедикте, помог ей прыгнуть на Трясучую Голову, но — какое счастье! Матильда проверила и убедилась! — никакого особенного взгляда он при этом не послал. Просто посмотрел как на подружку.
Все трое вопили от радости, цепляясь друг за друга и делая вид, что вот-вот сейчас кого-нибудь столкнут в эту глубокую водяную яму позади камня. И так продолжалось до момента, когда в порыве неслыханной отваги, взяв девчонок в свидетели, Реми сам прыгнул в этот омут. Матильда оцепенела: неслыханная, невиданная доблесть! И страшно загордилась, что этот храбрец — ее возлюбленный.
— Давай сюда, Тильда! — орал между тем герой, стараясь как можно сильнее забрызгать обеих подружек.
— А ты чувствуешь дно? — встревожилась она.
— Еще бы я дна не чувствовал! — явно соврал — по голосу было слышно! — Реми, только мальчишки способны так врать, чтобы убедить девочку сделать что угодно.
Если бы он говорил правду, он бы сейчас сплюнул в воду, а он этого не сделал!
Но Реми был не просто мальчишка, он был больше, чем просто мальчик, и Матильда была больше, чем просто девочка, когда он был рядом. С Реми постоянно приходится превосходить себя самое: ведь у настоящего полета нет никаких границ. Подняться до неба, куда выше верхушки ливанского кедра, или броситься с камня, который трясется, или нырнуть в самую глубину, в черную яму, полную ледяной воды, — это же все равно. Головокружение — их способ находить друг друга. Опасность — их свидания. Главное — почувствовать, что ослеплен, будто смотришь прямо на солнце.
Теперь в жизни Матильды сияло, ослепляя ее, два солнца: настоящее, которое заходило по вечерам, и солнце по имени Реми, которое всегда было в зените, потому что она всегда жила его мыслями, даже в то время, когда спала, потому что ей казалось, что она и во сне продолжает думать о нем.
— Эй, Тильда, так ты идешь ко мне или нет?
— Иду!!! — прокричала Матильда как можно громче, чтобы воодушевиться и набраться мужества.
Но прежде чем прыгнуть в воду, она повернула голову к матери, которая не спускала с нее глаз, хотя делала вид, будто спит на своем махровом полотенце. Мамы, они всегда бодрствуют, всегда на страже, потому на них можно рассчитывать, готовясь к большому прыжку — например, в яму с ледяной водой…
Ласка, нежность — в кончиках пальцев. Нежность в ладони. Нежность даже издалека.
Барабанная дробь… и Матильда прыгает.
Несколько секунд, продолжавшихся целую вечность, она думала, от чего сейчас умрет: замерзнет или задохнется. Но Реми выбрал для нее третью возможность, показавшуюся обоим наиболее привлекательной со всех точек зрения.
— Держись за меня покрепче, Тильда!
И она стала держаться за него крепко-крепко. Она прильнула к Реми, обхватив руками его шею, ногами — талию. Она прижалась к Реми так, как прижималась к Нему давным-давно, в океанских волнах, когда еще не умела пользоваться голубым спасательным кругом. Нет. Неправда. Не так, как к Нему. Потому что за отца цепляются, а Реми обнимают, оплетают. А может, это Реми сам сплелся с ней: он тоже обхватил Матильду руками и ногами. Теперь уже никак нельзя было понять, где чьи руки, где чьи ноги, так они, эти четыре руки и четыре ноги, перепутались. Матильда и не подозревала, что девочка и мальчик могут так сильно вжаться друг в друга. Никто не мог бы расцепить их, как бы ни старался, никто не смог бы развязать узел, который из них получился.
Бенедикта уселась на камень, торчавший из воды, и уставилась на них, раскрыв рот. Сквозь промокшую розовую кофточку Матильда чувствовала, как бьет, и бьет, и бьет промокший барабан Реми. Два детских рта расцвели улыбкой.
Улыбка Реми: все зубы минус один. Чудная… И Матильда засунула в дырочку от выпавшего зуба кончик своего розового языка — захотелось попробовать, какова она, эта улыбка, на вкус…
~~~
Теперь, после того как они сплетались таким тугим узлом в ледяных водах реки, и после того как Матильда попробовала кончиком розового языка на вкус улыбку Реми, она уже не могла себе представить, что на свете могло бы разлучить их. Впрочем, и все остальные думали так же. «Матильда и Реми неразлучны!» — таково теперь было общественное мнение. Все так говорили — и Фужероли так говорили, и мамы так говорили, и Бенедикта так говорила, а пес Леон пусть даже и не говорил, но хорошо это знал. Все настолько привыкли видеть их всегда вместе, что, когда одного не хватало, начинали беспокоиться о другом.
Единственным человеком, которому не повезло из-за всей этой истории, оказалась Бенедикта, потому что она совсем потеряла надежду соблазнить Реми (хотя для Матильды вопрос оставался по-прежнему острым, ведь выглядела Бенедикта все так же потрясающе), а заодно утеряла и превосходство по отношению к всегдашней подружке, и влияние на нее.
Чтобы не чувствовать себя совсем уж обделенной, а еще потому, что у нее, в конце концов, были кое-какие права, раз уж она в свое время угодила в первые ряды зрителей и «все видела», — Бенедикта продолжала наблюдать за ними, неизменно оказываясь — и оставаясь при этом когда более, а когда менее заметной — поблизости от мест их свиданий.
Поначалу Матильду ужасно раздражала бесцеремонность подруги, но поскольку Реми вроде бы хорошо к ней относился и не обращал на эту бесцеремонность внимания, Матильда тоже привыкла к постоянному присутствию Бенедикты и стала даже иногда предупреждать ее, где предстоит встреча с Реми, но при этом точно определяла, какая роль отводится подруге на этот раз. Иногда ей разрешалось только смотреть. Иногда — только слушать. Иногда — и то, и другое. Все зависело от обстоятельств.
На реку, где пикники устраивались все чаще и чаще, Бенедикту, как правило, приглашали охотно. Она участвовала и в работах по углублению водяной ямы, и в постройке плотины, и — правда, укладываясь чуть вдали от сладкой парочки на большом плоском камне — принимала вместе с ними солнечные ванны. Но и отсюда ей, не хуже чем Матильде, был виден восхитительный загар Реми, и здесь она могла мечтать о том, что прячется там, за этим разрезиком на его гимнастических шортах, хотя обе девочки отлично знали, что за штука там прячется, ведь все мальчики устроены одинаково.
Однажды, когда они собирали помидоры на огороде, Реми рассказал девчонкам, что вообще-то эти плоды называются томатами, а помидорами их назвали итальянцы, и означает слово — «золотые яблоки». Сведения он позаимствовал у папаши Фужероля, а уж Фужероль-то точно все знает, ему можно верить: он же в свадебное путешествие ездил не куда-нибудь, а именно в Италию. Матильда с Реми решили вцепиться зубами в один и тот же помидор и посмотреть, получится ли у них съесть его вместе. И — перемазались, как поросята, горячим соком. Можно было подумать, будто они все в крови… Так вот, когда Реми стал облизывать языком подбородок и шею Матильды, а потом еще и ее коленку, потому что коленка оказалась вся в зернышках, Бенедикту пришлось попросить отойти шагов хотя бы на пять, и она согласилась: всем казалось, что этого расстояния вполне достаточно, чтобы присутствовать, но вместе с тем и не слишком мешать.
А в другой раз, когда они возвращались с фермы, Реми показал подружкам новую дорогу домой, и, к огромному удивлению Матильды, они обнаружили там чуть ли не целую поляну лютиков. Реми, которого было не превзойти в знаниях о плодах, цветах и вообще обо всем, что произрастало в природе, объяснил: лютики встречаются вовсе не только на севере, как говорила Матильдина учительница, они встречаются везде.