— Мир, — сказал Лукас. — Восстанавливал план Храма?
— Я так и думал, что вы представляете весь мир, — рассмеялся Эриксен.
Лукас попытался засмеяться вместе с ним.
— Есть замысел восстановить храм Ирода. Попытки предпринимают как евреи, так и христиане.
— Христиане-то почему?
Эриксен взглянул на Лукаса, будто удивляясь тому, как мало тот знает об этом.
— Американские фундаменталисты проявляют большой интерес к Израилю и Храму. Восстановление Храма будет знаком.
— Знаком чего?
— О! — Эриксен мрачно улыбнулся. — Того, что будущее настало.
Лукас попытался вспомнить, что он знает об эсхатологии и учении о тысячелетнем Царстве Христовом. Но он многое уже забыл.
— Масса христиан искренне верит в подобные вещи. Но люди в Доме — Отис и Дарлетта — они просто промоутеры. Не знаю, как насчет евреев. Возможно, они тоже верят.
— Во что?
— Не знаю. Предполагаю, в пришествие Мессии. Если они построят Храм, он придет.
— Как в кино?
— Вроде того, — сказал Эриксен. — Я не знал, что они все еще снимают религиозные фильмы.
— А Лестрейд?
— Не представляю, во что верит Лестрейд. Вообще-то, он раньше был католиком, как и вы.
— И он занимается реконструкцией?
— Он водит туристов на раскопки. Но основная его работа сейчас — на Храмовой горе. Лестрейд заявляет, что может восстановить Храм на основе своих изысканий.
— Перестроить его?
— Слушайте, восстановление Храма — это главное, на чем сосредоточен Галилейский Дом. Так, во всяком случае, заявляется.
— Я думал, вы миссионеры.
— Если бы мы занимались прозелитизмом, — улыбнулся Эриксен, — раввины вышибли бы нас отсюда. Ну да они и так нас не любят. А мусульмане убили бы.
— Значит, вы никого не обращали?
— Обратили нескольких христиан в нашу разновидность христианской веры. И нажили огромные деньги.
— Вижу, у вас не осталось никаких иллюзий. Просто в Галилейском Доме разочаровались? Или утратили веру?
Эриксен безучастно посмотрел на него.
— Когда Линда и я приехали сюда, — сказал он, — мы оба страстно верили. Мы приехали, чтобы все увидеть въяве.
— Но… что-то пошло не так.
— Это место исполнено силы. Ужасной силы.
— Но, — скромно заметил Лукас, — это же хорошо, разве не так? Мы все… должно быть, верим в это.
— Должно быть, мы верим в силу зла.
— Силу зла? Вы имеете в виду силу Божию?
— Назовите как хотите. Она делает вас сильнее, пока вы думаете о ней. Она завладела Линдой. Завладела ее телом, как вещью, чтобы затрахать. Дальше она убьет меня.
— Извините, — сказал Лукас. — Позвольте мне перескочить чуть дальше. Вы говорите о Боге? О Боге иудеев?
— Тогда, на горе, я был не прав, — объяснил Эриксен. — Бог иудеев — Азазель. Всегда был. Я не понимал этого. Азазель. Бог, Иегова, зло — это все их, не наше.
Лукасу подумалось, что преподобный напоминает свою бывшую жену. У них были очень похожие глаза, с прозрачной радужкой, сквозь которую у него ясно различалось пламя страсти, тогда как у нее она была невидима, как Азазель[207].
— Мне нравятся люди, которые носят змеев, — сказал Эриксен. — Как та смуглая девушка и ее друзья у Вифезды. Вам они знакомы?
— Да. Мне они тоже нравятся.
— Знаете, почему они носят змеев?
— Наверно, нет. Объясните, пожалуйста.
— Потому что, — сказал Эриксен, — после грехопадения первого Адама явился змий, чтобы освободить нас от Азазеля. Но Азазель восстановил против него всех женщин. Христос был змий, который пришел снова. Змий, змея — наша единственная надежда. — Эриксен запустил пальцы под ворот рубашки и вытащил тонкую цепочку, на которой висел крохотный уроборос, почти такой же, какой носили Разиэль и Сония. — Видите, у меня есть. Хотите такой же?
Лукас, из которого был никудышный художник, попробовал зарисовать уроборос в своем блокноте. Потом ему пришло в голову: не исключено, что впереди у него будет много возможностей сделать это.
— Не знаю, — ответил он. — Пожалуй, еще подумаю.
20
На другой день после «обращения» Де Куффа в купальне Вифезда Януш Циммер условился встретиться с Сонией у нее в Рехавии. Большую часть времени она проводила в Мусульманском квартале, в квартире Бергера. Они с Циммером давно знали друг друга. Если бы она не связалась с Разиэлем, если бы не стала ученицей суфия Бергера, возможно, их знакомство переросло бы в нечто большее.
Сония не представляла, зачем Циммер просил о встрече. Они поговорили о местах в Африке, в которых бывали оба. О Найроби, Могадишо, Хартуме.
— Мы с тобой старые «красные», не так ли? — спросил Циммер.
Он пил израильский бренди, бутылку которого принес с собой, и впал в сентиментальность. Время было послеполуденное. Свет за окном стал ярче, тени под эвкалиптами — длиннее.
— Наверно, так, — ответила она. — Но в городе мы не единственные такие.
— В Иерусалиме нас мало, — поправил ее Циммер. — Большинство старых товарищей живут в Тель-Авиве.
— Сказать по правде, — ответила Сония, — я всегда думала, что ты просто прикидываешься. Никогда не верила, что ты действительно марксист-ленинец.
— Сказать по правде, Маркс и Ленин открыли мне глаза в юные годы. Не забывай, что, когда я был молодым, мы в Польше еще вели гражданскую войну с реакционерами. Американцы им сбрасывали на парашютах оружие. Были погромы. Так что какое-то время я называл себя марксистом-ленинцем.
— И разочаровался.
— Это очень долгая история, но если коротко — да, разочаровался. Но тебе, конечно, повезло оказаться на Кубе. Где все было замечательно.
— Пожалуйста, не наезжай на Кубу. Мне это неприятно.
— Но суть в том, что это полицейское государство, да?
Сония пожала плечами, не желая спорить.
— В итоге ты избрала суфизм и прочее.
— Ну, не столько прочее, — ответила Сония, — сколько суфизм.
— А теперь ты с этими иудеохристианами, христианоиудеями, с позволения сказать. Верно?
— Ты по дружбе спрашиваешь, Ян? Как репортер? Или ждешь от меня самокритики?
— Сделаем вид, что мы снова в партии, — сказал Циммер.
— Ян, я никогда не состояла в партии. Это мои родители были партийцами.
— Сделаем вид, что мы снова в партии, — повторил Циммер, словно прекрасно знал цену подобных возражений. — Займемся самокритикой. Зачем тебе гоняться за этими химерами?
— Мое дело, во что мне веровать, — ответила Сония. — Теперь.
— Потому что это Иерусалим? Потому что то, что происходит здесь, отличается от происходящего где-то еще? А иногда оно изменяет мир?
Она была поражена и немного задета:
— Это Крис Лукас тебе сказал, что я так говорила?
— Да. Мы с Лукасом постоянно общаемся. Но ты сказала правильную вещь, Сония. Происходящее здесь действительно изменит мир. На сей раз так и будет.
— Ты это о чем?
— Партия… партия лишилась своей души, когда лишилась нас. Я имею в виду евреев, потому что ты настолько же еврейка, насколько я. Благодаря нашей надежде, нашему страстному стремлению к тиккун-олам, нашему мужеству, нашей преданности делу коммунистическая партия была такой, какой она была когда-то. Во всяком случае, мы привнесли в нее все хорошее. Сталинисты, убийцы, были в основном неевреи. Да, были среди них и евреи. Но по существу, все они были антисемиты, можно не принимать их во внимание.
— Ян, ты меня обрабатываешь? Подкатываешься? Просишь помочь возродить партию, или говоришь, что я плохая еврейка и надо быть лучше, или просишь о свидании или что?
— Я тебе говорю, Сония, вот что. В этой стране есть организации, которые ставят своей задачей сделать так, чтобы она стала лучше.
— У всех есть свои идеи насчет этого.
— У нас, возможно, близкие взгляды. Ты можешь помочь нам. В свое время была «Красная капелла»[208], у нас сейчас есть «Еврейская капелла» — сеть, организованная наподобие сети Сопротивления в Европе против немецких оккупантов или здесь против британских. Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам или, по крайней мере, помогала. Считаю, что обязан тебе это предложить.
Сония в изумлении посмотрела на него:
— Так ты не оставил идеи совершенного мира?
— Нет, — сказал Циммер. — И не оставлю. Но он не придет из Москвы. Может быть, мы сумеем построить его здесь.
— Что предлагаешь мне делать?
— Если примешь решение участвовать, узнаешь больше. Тебе, конечно, известен принцип. Знать будешь только то, что тебе необходимо.
— Думаю, я еврейка, — сказала Сония. — Моя мать была еврейкой. Она всегда говорила, что не обязательно родиться еврейкой, чтобы быть еврейкой. Что множество людей, которые не родились евреями, были ими, это касалось и ее. Так что, думаю, я как она. Моя страна, безусловно, здесь, но моя страна еще и в сердце. Я не верю в совершенный мир, но верю в лучший.
— Бедная девочка, — сказал Циммер. — Ты стала либералкой.
— Слушай, Ян. Ты знаешь, я цветная. И поддерживаю израильских палестинцев, которые здесь презираемое меньшинство… наверно, это просто мой способ быть хорошей еврейкой. Поэтому, если еврейское подполье означает то, что я думаю, мой ответ будет: спасибо, нет.
— Позволь напоследок дать тебе добрый совет. Держись подальше от сектора Газа.
— Боже! Ты с ума сошел, да? Я работала там, Ян. И может, буду работать там снова.
— Быть по сему.
— Вот что я тебе скажу. Ничего не было… нашего разговора не было. Я не стану упоминать об этом. Тогда мы сможем остаться друзьями.
— Это было бы тактично с твоей стороны. И конечно, я надеюсь, мы сможем остаться друзьями. Хотя не уверен.
— Знаешь, говорят, что правда одна для всех.
— Так ли это? — спросил Циммер. — Твоя правда или моя?
21
Несколько недель, в дни, когда он достаточно хорошо чувствовал себя, когда дух поддерживал его слабое тело, Де Куфф ходил к купальне Вифезда. Много лет Вифезда была местом, где собирались пестрые толпы пилигримов и искателей. Всякий, проходя мимо в утренние часы, видел множество иностранцев, расположившихся на площади группами и поодиночке, охваченных некими муками или вдохновением, наблюдающих, бормочущих молитвы. Кто обращен лицом к средневековой церкви, где идет утренняя служба, и преклоняет колена в момент освящения Святых Даров. Кто читает Библию, или про себя, или небольшой группке соседей. Большинство просто сидят или в позе лотоса, подняв ладони, слушают провозглашение Аллаха единым, милостивым и милосердным, доносящееся от Храмовой горы.