В поединке между Октавом Муре и торговцами старого типа столкнулись противоположные принципы коммерции. Муре идет в ногу со временем, стремясь сделать как можно больше оборотов капитала, даже решаясь на огромный риск. И рядом с ним совершенно архаически выглядит фигура Бодю, который следует правилу: «Искусство заключается не в том, чтобы продать много, а в том, чтобы продать дорого».
В романе «Дамское счастье» сказались многие особенности Золя-художника: среди очень точных, часто тяготеющих к физической ощутимости, натуралистически наглядных описаний — необыкновенно смелые метафоры, подчеркивающие самую природу, самый смысл явления, метафоры, которые выступают как обобщающий момент. Вот пример излюбленной Золя развернутой метафоры — эпизод, изображающий конец рабочего дня в магазине «Дамское счастье»: «В отяжелевшем рокоте Парижа слышался храп наевшегося обжоры, переваривающего шелка и кружева, полотна и сукна, которыми его пичкали с самого утра. Внутри, под огнями газовых рожков, которые сверкали в сумерках, освещая последние судороги базара, магазин представлял собой своеобразное поле битвы, еще теплое от резни тканей. Обессилевшие, измученные продавцы расположились лагерем среди разгромленных столов и прилавков, словно разметанных порывом бешеного урагана… А в подвале магазина, в отделе доставки, работа еще кипела вовсю; отдел был завален свертками, и фургоны не успевали развозить их по домам. Это было последним сотрясением перегретой машины».
Другим средством художественного обобщения нередко выступает у Золя символика. Характерен в этом смысле эпизод: магазин «Дамское счастье» наконец-то довел дневную выручку до миллиона. Кассир Ломм и два помощника, согнувшись под тяжестью мешков с деньгами, торжественно несут божество, вожделенный миллион, в кабинет хозяина… Шествие этого божества повергает в экстаз всех присутствующих, заставляет их склониться перед «золотым тельцом»…
Капитализм порождал богатую материальную культуру, но он не в состоянии обратить материальные ценности на службу духовным потребностям человека. Таков объективный вывод, к которому ведет читателя роман Золя.
А. ИВАЩЕНКО
Эмиль ЗоляДамское счастье[2]
I
Дениза шла пешком с вокзала Сен-Лазар, куда ее с двумя братьями привез шербурский поезд. Маленького Пепе она вела за руку. Жан шел сзади. Все трое страшно устали от путешествия, после ночи, проведенной на жесткой скамье третьего класса. В огромном Париже они чувствовали себя растерянными и заблудившимися, глазели на дома и спрашивали на каждом перекрестке: где улица Ла Мишодьер? Там живет их дядя Бодю. Попав наконец на площадь Гайон, Дениза в изумлении остановилась.
— Жан, — промолвила она, — погляди-ка!
И они замерли, прижавшись друг к другу; все трое были в черном: они донашивали старую одежду — траур по отцу. Дениза, невзрачная девушка, слишком тщедушная для своих двадцати лет, в одной руке несла небольшой узелок, другою держала за ручонку младшего, пятилетнего брата; позади нее стоял, от удивления свесив руки, старший брат — шестнадцатилетний подросток, в полном расцвете юности.
— Да, — сказала она, помолчав, — вот это магазин!
То был магазин новинок на углу улиц Ла Мишодьер и Нев-Сент-Огюстен. В этот мягкий и тусклый октябрьский день его витрины сверкали яркими тонами. На башне церкви Сен-Рок пробило восемь; Париж только еще пробуждался, и на улицах встречались лишь служащие, спешившие в свои конторы, да хозяйки, вышедшие за провизией. У входа в магазин двое приказчиков, взобравшись на стремянку, развешивали шерстяную материю, а в витрине со стороны улицы Нев-Сент-Огюстен приказчик тщательно драпировал складками отрез голубого шелка, стоя на коленях, спиной к улице. Покупателей еще не было, служащие только еще начинали прибывать, но магазин уже гудел внутри, как потревоженный улей.
— Да, что и говорить, — заметил Жан, — это почище Валони. Твой был не такой красивый!
Дениза пожала плечами. Она два года прослужила в Валони, у Корная, лучшего в городе торговца новинками; но этот неожиданно попавшийся им по дороге магазин, этот огромный дом преисполнил ее неизъяснимым волнением и словно приковал к себе; взволнованная, изумленная, она позабыла обо всем на свете. На срезанном углу, выходившем к площади Гайон, выделялась высокая стеклянная дверь в орнаментальной раме с обильной позолотой; дверь доходила до второго этажа. Две аллегорические фигуры — откинувшиеся назад смеющиеся женщины с обнаженной грудью — держали развернутый свиток, на котором было написано: «Дамское счастье». Отсюда сплошной цепью расходились витрины: одни тянулись по улице Ла Мишодьер, другие — по Нев-Сент-Огюстен, занимая, помимо углового дома, еще четыре, недавно купленных и приспособленных для торговли, — два слева и два справа. Эти уходящие вдаль витрины казались Денизе бесконечными; сквозь их зеркальные стекла и в окна второго этажа можно было видеть все, что творится внутри. Вот наверху барышня в шелковом платье чинит карандаш, а неподалеку две другие раскладывают бархатные манто.
— «Дамское счастье», — прочел Жан с легким смешком; в Валони у этого красавца юноши уже была интрижка с женщиной. — Да, это мило! Это должно привлекать покупательниц.
Но Дениза вся ушла в созерцание выставки товаров у центрального входа. Здесь, под открытым небом, у подъезда, были разложены, точно приманка, груды дешевых вещей на все вкусы, чтобы прохожие могли купить их, не заходя в магазин. Сверху, со второго этажа, свешивались, развеваясь, как знамена, полотнища шерстяной материи и сукон, материи из мериносовой шерсти, шевиот, мольтон; на их темно-сером, синем или темно-зеленом фоне отчетливо выделялись белые ярлычки. По бокам, обрамляя вход, висели меховые палантины, узкие полосы меха для отделки платьев — пепельно-серые беличьи спинки, белоснежный пух лебяжьих грудок, кролик, поддельный горностай и поддельная куница. Внизу же, в ящиках, на столах — среди груды отрезов высились горы трикотажных товаров, продававшихся за бесценок: перчатки и вязаные платки, капоры, жилеты, всевозможные зимние вещи, пестрые, узорчатые, полосатые, в красный горошек. Денизе бросилась в глаза клетчатая материя по сорок пять сантимов за метр, шкурки американской норки по франку за штуку, митенки за пять су. Это было похоже на гигантскую ярмарку; казалось, магазин лопнул от множества товаров и избыток их вылился на улицу.
Дядюшка Бодю был забыт. Даже Пепе, не выпускавший руку сестры, вытаращил глаза. Приближавшаяся повозка спугнула их с площади, и они машинально пошли по улице Нев-Сент-Огюстен, переходя от витрины к витрине и подолгу простаивая перед каждой. Сначала их поразило замысловатое устройство выставок: вверху были расположены по диагонали зонтики в виде крыши деревенской хижины; внизу на металлических прутьях висели шелковые чулки, словно обтягивавшие округлые икры, чулки всех цветов: черные с ажуром, красные с вышивкой, тельного цвета, усеянные букетиками роз; атласистая вязь их казалась нежной, как кожа блондинки. Наконец, на полках, покрытых сукном, были симметрично разложены перчатки с удлиненными, как у византийской девственницы, пальцами и с ладонью, отмеченной какою-то чуть угловатой, поистине девичьей грацией, как у всех еще не ношенных женских нарядов. Но особенно ошеломила их последняя витрина. Шелк, атлас и бархат были представлены здесь во всем разнообразии переливчатой, трепещущей гаммы тончайших оттенков: наверху — бархат густого черного цвета и бархат молочной белизны; ниже — атласные ткани, розовые, голубые, в причудливых складках, постепенно переходящие в бледные, бесконечно нежные тона; еще ниже, словно ожив под опытными пальцами продавца, струились шелка всех цветов радуги — отрезы, свернутые в виде кокард и расположенные красивыми складками, точно на вздымающейся груди. Каждый мотив, каждая красочная фраза витрины была отделена от другой как бы приглушенным аккомпанементом — легкой волнистой лентой кремовых фуляров. А по обеим сторонам витрины высились груды шелка двух сортов: «Счастье Парижа» и «Золотистая кожа». Шелка эти продавались только здесь и были из ряда вон выдающимся товаром, которому предстояло произвести переворот в торговле новинками.
— Такой фай и всего по пять шестьдесят! — шептала Дениза, изумленная «Счастьем Парижа».
Жан начал скучать. Он остановил прохожего:
— Скажите, пожалуйста, где улица Ла Мишодьер?
Оказалось, что это — первая улица направо, и молодые люди повернули назад, огибая магазин. Когда Дениза вышла на улицу Мишодьер, ее поразила витрина с готовыми дамскими нарядами: у Корная она как раз торговала готовым платьем, но ничего подобного никогда еще не видывала и просто не могла сдвинуться с места. В глубине витрины широкие полосы дорогих брюггских кружев спускались вниз наподобие алтарной завесы, как бы распростершей рыжевато-белые крылья; дальше гирляндами ниспадали волны алансонских кружев; широкий поток малинских, валансьенских, венецианских кружев и брюссельских аппликаций был похож на падающий снег. Справа и слева мрачными колоннами выстроились штуки сукна, еще более оттенявшие задний план святилища. В этой часовне, воздвигнутой в честь женской красоты, были выставлены готовые наряды; в центре было помещено нечто исключительное — бархатное манто с отделкой из серебристой лисицы; по одну сторону красовалась шелковая ротонда, подбитая беличьим мехом; по другую — суконное пальто с опушкой из петушиных перьев; наконец, тут же находились бальные накидки из белого кашемира, подбитые белым же, отделанные лебяжьим пухом или шелковым шнуром. Здесь можно было подобрать себе любую вещь по вкусу, начиная от бальных пелерин за двадцать девять франков и кончая бархатным манто ценою в тысячу восемьсот. Пышные груди манекенов растягивали материю, широкие бедра подчеркивали тонкость талии, а отсутствующую голову заменяли большие ярлыки, прикрепленные булавками к красному мольтону шеи. Зеркала с обеих сторон витрины были расположены так, что манекены без конца отражались и множились в них, населяя улицу прекрасными продажными женщинами, цена которых была обозначена крупными цифрами на месте головы.