еобразное поле битвы, еще теплое от резни тканей. Обессилевшие, измученные продавцы расположились лагерем среди разгромленных столов и прилавков, словно разметанных порывом бешеного урагана. По галереям нижнего этажа, где беспорядочно громоздились стулья, пробраться можно было лишь с трудом, в отделе перчаток приходилось перескакивать через целую баррикаду картонок, наваленных вокруг Миньо; в шерстяном отделе и вовсе было не пройти, — Льенар дремал там над морем кусков материи, среди которого возвышались наполовину разрушенные груды, похожие на развалины домов, уносимые разлившейся рекой; а дальше, в отделе белья, пол был точно в снегу, — из салфеток образовался настоящий ледяной затор, окруженный легкими хлопьями носовых платков. Такой же разгром был и наверху, в отделах второго этажа; на полу валялись груды мехов, кучами громоздилось готовое платье, точно солдатские шинели, сброшенные перед боем; кружева и полотна, развернутые, смятые, валялись как попало, наводя на мысль, будто здесь раздевалась целая толпа женщин, охваченных безрассудной похотью. А в подвале магазина, в отделе доставки, работа еще кипела вовсю; отдел был завален свертками, и фургоны не успевали развозить их по домам. Это было последним сотрясением перегретой машины. Покупательницы с особенной яростью толпами набросились на шелк и очистили все полки — там можно было гулять в свое удовольствие, зал был свободен, весь громадный запас «Счастья Парижа» был искромсан и уничтожен, словно после налета саранчи. Среди этого опустошения Гютен и Фавье перелистывали чековые книжки и, запыхавшись от только что окончившегося сражения, подсчитывали проценты. Фавье заработал пятнадцать франков, Гютену удалось выработать только тринадцать; ему явно не везло, и он был взбешен. В глазах приказчиков горела жажда наживы: весь магазин вокруг них точно так же подводил итоги и пылал той же лихорадкой, в атмосфере грубой веселости, как бывает вечером после кровавой схватки.
— Ну, Бурдонкль, вы все еще трепещете? — крикнул Муре.
Он опять стоял на своем излюбленном посту, на втором этаже, у перил лестницы и смеялся, как победитель, глядя на раскинувшийся перед ним океан растерзанных материй. Его утренние тревоги, минуты непростительной слабости, о которых никто никогда не узнает, вызывали в нем потребность шумного торжества. Сражение окончательно выиграно, мелкая торговля квартала разбита наголову, барон Гартман с его миллионами и земельными участками побежден. И, глядя на кассиров, которые, склонившись над ведомостями, складывали длинные колонки цифр, слушая легкое позвякивание золота, падавшего из их рук в медные чашки, он уже видел, как «Дамское счастье» безгранично разрослось, расширило свои залы и простерло галереи до самой улицы 10-го Декабря.
— Теперь вы убедились, что магазин слишком мал? — продолжал он. — Можно было бы продать вдвое больше…
Бурдонкль смирился; впрочем, он был очень рад, что его опасения не оправдались. Но внезапно они оба сразу стали серьезными. Каждый вечер Ломм, главный кассир продажи, собирал у себя выручку всех касс; подсчитав общую сумму, он насаживал на железное острие листок с дневным отчетом; затем нес всю выручку наверх в центральную кассу, — в портфеле и в мешочках, в зависимости от характера наличности. В этот день преобладала звонкая монета; он медленно поднимался по лестнице, неся три огромных мешка. Правая рука у него была ампутирована по локоть, поэтому он прижимал мешки к груди левой рукой, поддерживая их подбородком. Издали было слышно его тяжелое дыхание; нагруженный и величественный, он проходил мимо исполненных почтения служащих.
— Сколько, Ломм? — спросил Муре.
Кассир ответил:
— Восемьдесят тысяч семьсот сорок два франка десять сантимов!
По «Дамскому счастью» пронеслось радостное возбуждение. Цифра побежала по магазину. Это была самая высокая сумма, какую когда-либо удавалось выручить за один день магазину новинок.
Вечером, когда Дениза поднималась наверх, чтобы лечь спать, она вынуждена была опираться о стенку узкого коридора, проходившего под цинковой крышей. Едва закрыв дверь своей каморки, она бросилась на кровать, до того у нее болели ноги. Она долго смотрела тупым взором на туалетный столик, на шкаф, на все убожество меблированной комнаты. Итак, ей суждено жить здесь, а первый ее день оказался таким ужасным, таким бесконечным! Ни за что не хватит у нее храбрости начать такой день сызнова. Потом она заметила, что на ней шелковое платье; эта форма тяготила ее. Она решила распаковать свой сундук и вдруг почувствовала ребяческое желание снова надеть старое шерстяное платьице, висевшее на спинке стула.
Но когда она оделась в свое бедное платье, глубокое волнение стеснило ей грудь; рыдания, сдерживаемые с утра, внезапно прорвались потоком горючих слез. Она упала на кровать и, вспомнив о братьях, зарыдала; она рыдала, не унимаясь; у нее не хватало сил раздеться, так она опьянела от усталости и горя.
V
На следующий день, не успела Дениза спуститься в отдел, как г-жа Орели сухо сказала ей:
— Мадемуазель, вас требуют в дирекцию.
Девушка застала Муре одного в большом кабинете, обтянутом зеленым репсом. Он вспомнил о «Растрепе», как прозвал ее Бурдонкль; хотя Муре обычно и презирал роль жандарма, ему пришло в голову вызвать Денизу, чтобы немножко побранить ее, если она снова будет одета, как провинциалка. Вчера он обернул этот разговор в шутку, но его самолюбие было задето замечанием г-жи Дефорж, посмеявшейся над внешним видом его продавщицы. И сейчас в нем оставалось смутное чувство, в котором смешивались симпатия и гнев.
— Мадемуазель, — начал он, — мы приняли вас из уважения к вашему дяде, и не следует ставить нас в печальную необходимость…
И умолк. Дениза, серьезная, бледная, стояла выпрямившись против него, по другую сторону конторки. Шелковое платье теперь уже не было ей велико — оно красиво облегало ее изящную талию, подчеркивая чистые линии девственных плеч; правда, волосы ее, заплетенные в толстые косы, по-прежнему непокорно торчали во все стороны, но она по крайней мере сделала все возможное, чтобы их укротить. Заснув одетой, с полными слез глазами, девушка проснулась в четвертом часу и устыдилась этого припадка чувствительности. Она немедленно принялась переделывать платье и провела целый час перед зеркальцем, расчесывая волосы, — хотя, несмотря на все старания, ей так и не удалось справиться с ними.
— Ну, слава богу! — сказал Муре. — Сегодня у вас вид поприличнее… Только вот эти дьявольские вихры!
Он встал, подошел к ней и поправил прическу тем же фамильярным жестом, что и г-жа Орели накануне.
— Спрячьте-ка это за ухо — вот так… Шиньон у вас слишком высок.
Дениза, не открывая рта, позволяла приводить себя в порядок. Несмотря на клятву быть мужественной, она вся похолодела, входя в кабинет: она была уверена, что ее вызывают, чтобы сообщить об увольнении. И даже явная благожелательность Муре не разубеждала ее; девушка по-прежнему боялась патрона, в его присутствии ей было не по себе; правда, она объясняла свое состояние вполне естественным смущением перед могущественным человеком, от которого зависит ее судьба. Муре заметил, что она вся трепещет от прикосновения его рук, и пожалел, что так снисходительно обращается с нею, ибо больше всего боялся утратить свой авторитет.
— Вообще, мадемуазель — продолжал он, снова отходя за конторку, отделявшую его от Денизы, — старайтесь следить за своей внешностью. Вы уже не в Валони, присматривайтесь к нашим парижанкам… Имени вашего дяди было достаточно, чтобы открыть вам двери нашей фирмы, и я надеюсь, что вы постараетесь оправдать наши ожидания. Беда только в том, что многие здесь не разделяют моих надежд. Вы примете это к сведению, не так ли? Оправдайте же мое доверие.
Он обращался с нею, как с ребенком, и выказывал больше жалости, чем доброты; но интерес ко всякому проявлению женственности невольно настораживался в нем: Муре уже чувствовал ту волнующую женщину, которая рождается в этой жалкой и неловкой девушке. Она же, пока он читал ей наставление, заметила портрет г-жи Эдуэн, красивое и правильное лицо которой сосредоточенно улыбалось из золоченой рамы, и снова ощутила дрожь, несмотря на ободряющие слова хозяина. Это была та самая дама, которую, как передавали в околотке, Муре убил, основав на ее крови свой торговый дом.
Муре все еще говорил.
— Можете идти, — сказал он наконец, сев и снова взявшись за перо.
Она вышла и вздохнула с облегчением.
С этого дня Дениза стала проявлять больше мужества. Несмотря на припадки чувствительности, разум брал в ней верх, повелевая храбро переносить беспомощность и одиночество и весело исполнять выпавший на ее долю долг. Она потихоньку шла вперед, прямо к цели, перешагивая через препятствия; и это выходило у нее просто и естественно, потому что непобедимая мягкость была сущностью ее натуры.
Сначала ей пришлось преодолевать страшную усталость. От охапок одежды у нее до того уставали руки, что первые полтора месяца она по ночам вскрикивала, когда ей случалось повернуться в постели: плечи ломило, она была совершенно разбита. Но еще больше страдала она от башмаков, грубых башмаков, которые привезла из Валони и не могла, по бедности, заменить более легкими. Дениза была постоянно на ногах, с утра до вечера; если видели, что она на минуту прислонилась к стене, ей делали выговор, — дошло даже до того, что ее ноги, маленькие девичьи ножки, распухли, словно раздавленные колодками для пытки; подошвы у нее горели, пятки покрылись волдырями, содранная кожа прилипала к чулкам. К тому же ей вообще нездоровилось: все тело ее ныло от усталости, а неожиданные расстройства в женской сфере придавали ее коже мертвенную бледность. Однако, худенькая и слабая с виду, она все сносила, в то время как многим другим продавщицам приходилось расстаться с магазином, так как работа доводила их до профессиональных заболеваний. Готовность страдать, упорная решимость быть мужественной поддерживали Денизу, и она по-прежнему улыбалась и стояла прямо даже тогда, когда готова была свалиться, выбившись из последних сил, изнемогая от работы, которую не вынес бы и мужчина.