— Он счастливее тебя, — сказал Мурэ вставая.
— Счастливее? Еще бы! — согласился Валаньоск. — Пожалуй, только порок и может чуточку развлечь.
Мурэ пришел в себя. Он думал, как бы ускользнуть, но так, чтобы его уход не носил характера бегства. Поэтому он решил выпить чашку чая и вернулся в гостиную, оживленно болтая с приятелем. Барон Хартман спросил его, хорошо ли, наконец, сидит манто. Ничуть не смущаясь, Мурэ ответил, что отрекается от него. Раздались восклицания. Г-жа Марти спешила налить ему чаю, а г-жа де Бов стала бранить магазин, говоря, что платье там всегда обуживают. Наконец, Мурэ очутился рядом с Бут-моном, который сидел все на том же месте. Никто не обращал на них внимания. На тревожный вопрос Бутмона о том, какая его ждет судьба, Мурэ, не дожидаясь, когда они выйдут на улицу, ответил, что дирекция решила отказаться от его услуг. После каждой фразы Мурэ отпивал глоток чая. Он безмерно возмущен, говорил он Бутмону. О, вышла целая ссора, после которой он никак не может успокоиться; он был так взбешен, что даже покинул заседание. Но что делать! Не может же он порвать с этими господами из-за разногласий о служащих. Бутмон сильно побледнел, но ему не оставалось ничего другого, как поблагодарить Мурэ.
— Что за ужасное манто, — заметила г-жа Марти, — Анриетта никак с ним не справится.
И действительно, продолжительное отсутствие хозяйки уже начинало всех стеснять. Но в эту минуту она, наконец, появилась.
— Вы тоже от него отрекаетесь? — весело воскликнула г-жа де Бов.
— Как это?
— Господин Мурэ нам сказал, что вы никак не можете с ним сладить.
Анриетта постаралась выразить величайшее удивление:
— Господин Мурэ пошутил. Манто будет сидеть превосходно.
Она улыбалась и с виду была совершенно спокойна. Она, видимо, смочила веки водой: они были опять свежи, без малейшего следа красноты. Еще вся трепеща и истекая в душе кровью, она мужественно скрывала свои страдания под маской светской любезности и с привычной улыбкой принялась угощать Валаньоска сендвичами. И только барон, хорошо ее знавший, заметил легкое подергиванье губ и мрачный огонек, еще не погасший в глубине ее глаз. Он угадал, что за сцена произошла в спальне.
— Что ж, о вкусах не спорят, — говорила графиня де Бов, беря сендвич. — Я знаю женщин, которые даже простую ленту покупают только в «Лувре», а другие признают только «Бон-Марше»… Повидимому, это зависит от темперамента.
— «Бон-Марше» уж очень провинциален, — вставила г-жа Марти, — а в «Лувре» такая толкотня!
Дамы опять заговорили о больших магазинах. Мурэ пришлось высказать свое мнение; снова оказавшись в окружении дам, он принял тон беспристрастного судьи. «Бон-Марше» — прекрасная фирма, очень почтенная и солидная, зато у «Лувра» клиентура, конечно, элегантнее.
— Короче говоря, вы предпочитаете «Дамское счастье», — сказал, улыбнувшись, барон.
— Да, — спокойно отвечал Мурэ. — У нас покупательниц любят.
Все женщины согласились с этим. Совершенно верно, в «Дамском счастье» чувствуешь себя, как в приятном обществе, ощущаешь бесконечную ласку и заботу, разлитое в воздухе обожание, это и привлекает даже самых неприступных. Огромный успех магазина коренится именно в этом галантном обольщении.
— Кстати, как моя протеже, — спросила Анриетта, чтобы подчеркнуть свое свободомыслие. — Что вы из нее сделали, господин Мурэ?.. Я говорю о мадмуазель де Фонтенай. — И, обращаясь к г-же Марти, добавила: — Она маркиза, милая моя; это девушка, оставшаяся совсем без средств.
— Она подшивает образчики в тетради и зарабатывает по три франка в день, — ответил Мурэ, — но я надеюсь выдать ее замуж за одного из наших рассыльных.
— Ах, какой ужас! — воскликнула г-жа де Бов.
Мурэ взглянул на нее и невозмутимо возразил:
— Почему же ужас, сударыня? Разве не лучше выйти замуж за славного парня, работягу, чем очутиться в положении, когда тебя может подобрать на улице любой негодяй?
Валаньоск шутливо вмешался.
— Не подстрекайте, сударыня, иначе он станет уверять, что все старинные французские семьи должны заняться торговлей ситчиком.
— Для многих из них это во всяком случае было бы почетным концом, — возразил Мурэ.
Все рассмеялись: парадокс казался уж чересчур смелым. А Мурэ продолжал восхвалять то, что он называл аристократией труда. Щеки г-жи де Бов слегка порозовели, ее приводила в бешенство необходимость прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы сводить концы с концами; зато г-жа Марти, которую мучили угрызения совести при воспоминании о бедном муже, наоборот, соглашалась с Мурэ. Как раз в эту минуту слуга ввел в гостиную учителя, зашедшего за женой. В лоснящемся, жалком сюртуке он казался еще более иссохшим и изможденным от непосильной работы. Он поблагодарил г-жу Дефорж за ее хлопоты в министерстве и бросил на Мурэ боязливый взгляд человека, встречающего воплощение того зла, которое сведет его в могилу. И он совсем опешил, когда Мурэ вдруг обратился к нему:
— Вы согласны, сударь, что трудом можно всего достигнуть?
— Трудом и бережливостью, — поправил учитель, вздрогнув. — Добавьте: и бережливостью, сударь.
Между тем Бутмон совсем замер в кресле. Слова Мурэ все еще звучали у него в ушах. Наконец, он встал, подошел к Анриетте и тихо сказал ей:
— Знаете, он объявил мне — правда, в высшей степени любезно, — что меня увольняют… Но, черт подери, — он в этом раскается! Я сейчас придумал название для своей фирмы: «Четыре времени года», я обоснуюсь возле Оперы!
Она посмотрела на него, и глаза ее потемнели.
— Рассчитывайте на меня, я ваш союзник… Подождите.
Она отозвала барона Хартмана к окну и заговорила с ним о Бутмоне, как о человеке, который тоже может всполошить весь Париж, если создаст собственное дело. Когда же она коснулась учреждения паевого товарищества для своего нового протеже, барон, давно переставший чему-либо удивляться, не мог сдержать испуганного движения: ведь это уже четвертый по счету молодой талант, которого она ему препоручает, — нельзя же ставить его в такое нелепое положение. Однако он прямо не отказал, а мысль о создании конкуренции «Дамскому счастью» ему даже понравилась; он и сам замышлял создать такие конкурирующие предприятия в банковом деле, чтобы отбить охоту у других. Кроме того, вся эта история забавляла его. Он обещал подумать.
— Нам нужно обсудить это сегодня же вечером, — шепнула Анриетта Бутмону. — Приходите к девяти… Барон на нашей стороне.
Гостиная вновь наполнилась шумом голосов. Мурэ все еще стоял среди дам, — постепенно к нему вернулась вся его обворожительность: он шутливо защищался от обвинений в том, что разоряет их на тряпках, и брался доказать с цифрами в руках, что благодаря ему женщины экономят на покупках до тридцати процентов. Барон Хартман смотрел на него и снова восхищался им как собрат по прожиганию жизни. Итак, поединок окончен, Анриетта повержена во прах. Значит, не она будет той женщиной, которой суждено прийти. И барону показалось, что он снова видит скромный силуэт девушки, которую мельком заметил в передней. Она стояла терпеливо, одинокая, но сильная своей кротостью.
XII
Работы по постройке нового здания «Дамского счастья» начались двадцать пятого сентября. Барон Хартман, как и обещал, поднял этот вопрос на очередном заседании «Ипотечного кредита». Мурэ увидел, наконец, свою мечту близкой к осуществлению: фасад, который должен вознестись на улице 10-го Декабря, будет как бы символизировать расцвет его благосостояния. Поэтому Мурэ хотелось отпраздновать закладку. Он превратил это в целую церемонию, с раздачей наград продавцам и служащим, а вечером угостил их дичью и шампанским. Все заметили, как он был жизнерадостен во время закладки и каким победоносным жестом закрепил первый камень, бросив лопаточку цемента. Уже несколько недель подряд он был чем-то встревожен, и ему не всегда удавалось скрыть это; торжество закладки успокоило его, отвлекло от страданий. В продолжение всего дня он вновь был весел как вполне здоровый человек. Но когда начался обед и Мурэ вошел в столовую, чтобы выпить со служащими бокал шампанского, он был снова чем-то встревожен, улыбался через силу, а лицо у него вытянулось, словно под влиянием тяжкого недуга, в котором нельзя признаться. Действительно, ему снова стало хуже.
На следующий день Клара Прюнэр попыталась уязвить Денизу. Она подметила немую страсть Коломбана, и ей вздумалось посмеяться над семьей Бодю. В то время как Маргарита, в ожидании покупательниц, чинила карандаш, Клара громко сказала ей:
— Знаете моего воздыхателя, который служит в лавочке напротив?.. В конце концов мне становится жаль его. Ведь он просто сохнет в этой темной конуре: туда не заходит ни один покупатель.
— Он вовсе не так уж несчастен, — заметила Маргарита, — он женится на хозяйской дочке.
— А в таком случае вот было бы забавно его отбить, — отозвалась Клара. — Честное слово, надо попробовать!
И она продолжала в том же духе, с удовольствием посматривая на возмущенную Денизу. Последняя все прощала ей, но мысль об умирающей двоюродной сестре, которая не пережила бы такой жестокости, взорвала Денизу. В эту минуту появилась покупательница, а так как г-жа Орели отлучилась в подвальный этаж, Дениза приняла на себя обязанности заведующей и позвала Клару.
— Мадмуазель Прюнэр, вы бы лучше занялись дамой, чем проводить время в болтовне.
— Я не болтала.
— Потрудитесь замолчать, прошу вас. И сейчас же займитесь с покупательницей.
Кларе пришлось смириться. Когда Дениза, не повышая голоса, становилась строгой, никто не смел ей перечить. Она завоевала безусловный авторитет уже одной своей кротостью. С минуту она молча прохаживалась среди притихших девиц. Маргарита снова принялась чинить карандаш: ломается без конца — да и только. Она одна попрежнему одобряла помощницу заведующей за ее сопротивление домогательствам Мурэ. Маргарита не признавалась в том, что у нее есть незаконный ребенок, зато постоянно твердила, покачивая головой, что если бы девушки представляли себе, сколько горя влечет за собой легкомыслие, они были бы куда осмотрительнее.