добавить, что именно среди повивальных бабок и акушерок был высок процент одиноких, без родственников и семьи, женщин[114].
После переезда в Дерпт быт и повседневные занятия Терезы, как следует из ее писем, существенно изменились: она совмещала учебу на курсах, постепенное вхождение в ремесло акушерки, посещения рожениц, ведение домашнего хозяйства, а иногда и устраивала праздники:
Мой день ангела я провела очень весело, праздновали мое выздоровление, немного потанцевали, мне это обошлось только 4 р[убля] с[еребром] и из 22 человек большинство были семейные, и это был единственный день за 10 месяцев, когда я была немного весела. Шитьем я сейчас совсем не занимаюсь, потому что много работы с больными и должна часто сутками сидеть, но это меня не утомляет, сейчас я, слава богу, совершенно здорова (письмо № 31, с. 154).
Вопрос о достоверности сообщений Грюнвальд из Дерпта об учебе мы уже рассмотрели выше. Здесь же, говоря о повседневной стороне ее жизни, остается добавить, что, судя по сохранившимся источникам, в 1860–1862 гг. она вела вполне благопристойный образ жизни и вплоть до лета 1863 г. свидетельств о ее проступках в архивах обнаружить не удалось. Благодаря постоянной финансовой помощи Добролюбова, а потом Чернышевского, женщине удавалось поддерживать средний уровень жизни, какой вели тогда многие мещанки, горожанки, гувернантки, акушерки.
На этом фоне быт парижанки Телье предстает гораздо более однообразным, но если сделать поправку на краткость их переписки и гораздо менее близкие отношения между ней и Добролюбовым, то становится понятно, что ее письма вряд ли могли содержать описание ее быта. Цель их была в другом – поддерживать интерес и эмоциональную привязанность критика, надеясь на его возвращение и присылку денег. Поэтому все упоминания быта у Телье вращаются вокруг постоянной нужды, долгов, походов в ломбард, необходимости снова выходить в поисках клиентов, посещать балы-маскарады. Скучная повседневность, увы, остается за кадром. Только единожды Эмилия обмолвилась, что прочла какие-то три книги, рекомендованные Добролюбовым, и они ее «очень развлекли» (письмо № 60, с. 209).
Телесность
Важным мотивом, общим для писем Грюнвальд и Телье, являются отсылки к сфере телесности и женской физиологии, открытое обсуждение которой в XIX в. было табуировано, особенно среди высших сословий. Сегодня исследователям приходится искать дневники, переписку и мемуары, сохранившие переживания людьми той эпохи собственного тела, воплощенности, сексуальности. И если мотивы, связанные с телом и телесностью, многократно возникают в публикуемых текстах Грюнвальд и Телье, то с сексуальностью дело обстоит сложнее. Описаний каких-либо открытых проявлений полового влечения или переживаний собственной сексуальности в узком смысле слова в публикуемых письмах нет, но, возможно, сверхтонкая настройка оптики последующих исследователей и сможет в них это обнаружить.
Мы не слишком ошибемся, сказав, что, помимо финансовой нужды, Грюнвальд чаще всего жаловалась на здоровье. Боль, недомогание, слабость – все подобные телесные проявления беспокоили ее и вызывали желание поделиться этим беспокойством с адресатом, чтобы получить в ответ слова сочувствия. Сложно сказать, что было причиной недомоганий – плохое питание, наследственность, образ жизни, аборты[115] или все вместе. Судя по письму Н. М. Михайловского Добролюбову, Грюнвальд страдала золотухой[116], болезнью ушей, простудами с лихорадкой – и это лишь те заболевания, которые прямо названы в письмах (лейтмотив «я очень больна» – письма № 20, 21). Вполне возможно, что они – лишь надводная часть айсберга, поскольку в петербургский период жизни большая часть общения между возлюбленными протекала очно, вживую, а не посредством корреспонденции. В дерптский же период упоминания о болезнях у Грюнвальд претерпевают своего рода рационализацию – становятся более развернутыми и, как правило, перетекают в описание способов лечения и медицинских мер, предпринимаемых в том числе после обращения к докторам. Более уверенное владение медицинским языком было связана и с близостью клиники Дерптского университета, одного из ведущих центров медицины в Российской империи того времени: по-видимому, посещение акушерских курсов и некоторые знакомства в медицинской среде (женщина упоминает об этом) сделали медицинскую помощь более доступной для Терезы. Вот, например, как описание болезни в ее изложении соседствует теперь с описанием лечения:
Милый, Добрый Количка, спешу уведомить тебя, что я получила твое письмо, т. е. первое в ф[еврале], но читала его через два дня, потому что я еще была очень больна. Сегодня получила 2е письмо и спешу отвечать. Об своей болезни я ничего не могу сказать. У меня была лихорадка, потом сильная слабость. Мне делали ванны по два раза в день (письмо № 22, с. 126).
Сейчас я, слава богу, здорова, но снова была больна, оттого что испугалась пожара.
Уши мои стали было лучше, но из-за этого ужаса снова стало хуже, но мне обещают их вылечить, я принимаю травяные ванны (письмо № 28, с. 146).
Порадуйся, милый, добрый Колинька, за мои уши, им сейчас намного лучше, но профессор Детинген все равно будет делать мне продувания через нос и рот, потому что ухо воспалено (письмо № 32, с. 158).
Можно допустить, что с какого-то момента Тереза смогла более последовательно описывать собственные недомогания благодаря тому, что начала посещать акушерские курсы, на которых слушательницам рассказывали о широком наборе болезней и об основах медицины. В конце лета – осенью 1860 г., в этот наиболее благоприятный период жизни, Грюнвальд стала больше заботиться о себе, своем теле и внешнем виде. Похудевшая после весенней болезни, она старалась пить парное молоко, чтобы восстановить вес и силы (письмо № 29): это был широко распространенный в то время способ лечения чахотки. Благодаря некоторой финансовой стабильности, а также в силу необходимости постоянно появляться на публике Грюнвальд начала больше следить за собой, ходить с покрытой головой – «в чепчике» (как благовоспитанная порядочная женщина):
Теперь если бы ты меня видел, мой друг, я думаю, ты бы лучше полюбил, потому что я стала больше на себя обращать внимание. Одеваюсь гораздо опрятнее и хожу в чепчике, что другие находят, что мне идет чепчик, поэтому мои волосы постоянно гладки. Ведь ты не любил, когда я была растрепанная, и ручки всегда чистенькие. Здесь все удивляются, что у меня маленькие руки и ноги, и потому называют die kleine gnädige Frau (письмо № 30, с. 151).
В этом признании отчетливо проявляется мужской взгляд Добролюбова, которым Тереза пытается посмотреть на себя со стороны.
Если обсуждение болезней, внешнего облика и гигиены еще напрямую не указывает на какой-то особый образ жизни, свойственный публичным женщинам, содержанкам или любовницам, то два других сюжета, упоминаемых в письмах, имеют непосредственное отношение к сексуальным услугам. Письма Грюнвальд и Телье не содержат какого-либо особенно откровенного и интимного описания чувств или ласк. Все они происходили за кадром и, очевидно, не проговаривались в корреспонденции. Письма использовались в первую очередь, чтобы нечто сообщить, к чему-либо побудить, вызвать жалость у адресата. Однако, будучи средством коммуникации, письма хранят упоминания о такой важной стороне сексуальной жизни, как невозможность по каким-либо причинам вступить в интимную связь. Именно в этой связи в письмах, наряду с частыми болезнями, упоминаются и менструации. Как подчеркивает историк медицины и сексуальной культуры прошлого Н. А. Мицюк, «эта область девичьей повседневности, очевидно, была настолько табуированной для переписки, что в источниках личного происхождения не удалось обнаружить ни одного указания на начало регул. Исключительным источником информации явилась медицинская литература»[117]. Конечно, речь здесь в первую очередь о девушках и женщинах из дворянского сословия, однако источников личного происхождения (писем и дневников) представительниц более низких сословий до нас дошло на порядок меньше, поэтому каждое такое описание оказывается исключительно информативным.
Как следует из переписки Добролюбова, клиенты домов терпимости и посетители частных квартир часто сталкивались с ситуацией, когда женщина не могла принять мужчину из-за месячных («ей нельзя»), и он уходил разочарованным[118]. Отсюда следует, что проговаривание этой стороны сексуальной повседневности довольно быстро становилось рутинным и постепенно выходило из серой зоны умолчаний и недомолвок, поскольку только прямое упоминание позволяло обеим сторонам экономно распорядиться деньгами, силами, временем и собственным телом. Тем самым поведение начинало регулироваться не этикетом, а договоренностями экономического характера. Показательно, что Телье свободно пишет Добролюбову о своем менструальном цикле, который помешал ей выйти на улицу в поисках клиентов:
Ainsi j’ai engagé mes deux chaînes, ma montre, mes bagues, ton bracelet – tout ce que j’avais! Et j’ai eu mes règles qui m’ont empêché de sortir (И вот я заложила две свои цепочки, часы, кольца, твой браслет – все, что у меня было! У меня начались месячные, и я не могла выйти из дому (письмо № 62, с. 213, 215)).
Грюнвальд же упоминает о менструациях в другом контексте, связанном с историей беременности и аборта: указание на отсутствие менструаций должно было дать Добролюбову понять, от кого ребенок:
Я все думала, что так живот болит, а месячное у меня не было до твоего отъезда 6 недель, а потом еще 2 недели (письмо № 4, с. 98).
Указание на неспособность отличить «болезнь живота» и беременность в данном случае подтверждает, что отсутствие надежной диагностики последней в середине XIX в. влияло на то, как женщина переживала этот опыт потенциально неопределенного состояния, растянутый во времени от момента аменореи до первых движений плода