[119]. Из письма Грюнвальд следует также, что она могла увязывать беременность и аменорею, хотя известны и такие обывательницы того времени, которые, несмотря на развитие медицинского просвещения, не понимали, что менструации каким-то образом связаны с «репродуктивными функциями организма»[120].
В письме, написанном уже из Дерпта, Грюнвальд избегает прямого называния менструации и замещает его подчеркнутым в рукописи глаголом «не было»:
Слабость, я думаю оттого, что у меня до сих пор не было. Но только я ничего не чувствую, кроме тяжести. Доктор говорит, что я сильно простудилась. 2 недели я не вставала с постели, но теперь мне лучше и хожу, только еще со двора не хожу (письмо № 22, с. 126).
В такой интерпретации причин слабости проступает широко распространенное в XIX в. представление, что смысл месячных заключается в регулярном очищении крови и избавлении от излишнего ее количества. Поэтому Грюнвальд и полагала, что их задержка пагубно сказывается на ее общем самочувствии.
Наконец, наиболее значимый с точки зрения телесности и физиологии эпизод в письмах Грюнвальд – это, без сомнения, уникальное для источников личного происхождения описание аборта и связанных с ним медицинских процедур. Как показывают современные исследования, аборты, запрещенные в России XIX в. и преследуемые по закону, тем не менее были широко распространенной практикой теневой медицины. Информация о том, кто, где и за какую плату может сделать аборт, распространялась по «женским каналам» через повивальных бабок, опытных женщин, прислугу. В зависимости от уровня и квалификации исполнительницы для абортирования прибегали к механическим, химическим и даже ритуально-символическим действиям[121]. Драматический эпизод из жизни Грюнвальд лета 1858 г. позволяет увидеть многие из описанных методов аборта в действии – так, как они практиковались в Петербурге середины XIX в. Выше мы уже говорили о возможных причинах, по которым Тереза решила прервать беременность, и здесь не место снова распространяться о психологической стороне дела, поскольку на первый план выходят другие, инфраструктурные и чисто практические аспекты этого события в ее жизни. Какое-то время после отъезда Добролюбова Грюнвальд не осознавала, что беременна. Возможно, это объясняется тем, что беременность была для нее первой, а социализация замужней женщины у нее отсутствовала (подсказать, что значат ее ощущения, было некому). Именно поэтому Тереза описывает боль в животе, недомогание, тягостное ощущение, для правильной интерпретации которых потребовались услуги сначала некоей Шарлотты Карловны, знакомой Грюнвальд. Та, в свою очередь, вызвала для освидетельствования «Бабушку», т. е. повивальную бабку, которая подтвердила начало беременности («и тут уж я узнала, отчего я больна», письмо № 4). После этого, скорее всего, под нажимом Добролюбова, Тереза Карловна приняла судьбоносное решение и посчитала нужным сделать это, возможно, по совету того же Добролюбова, через доктора – попросила специальных капель («я просила Доктору, чтобы он мне дал капель ты знаешь, для чего»). Капли в то время обычно бывали растительного происхождения. Однако доктор оказался законопослушным и уклонился. Тогда женщине пришлось вызывать «Бабушку», которой в общей сложности было уплачено 20 рублей серебром (письма № 1, 2). Процедура была весьма болезненной, так как повитуха, скорее всего, прибегла к механическому абортированию (с помощью спиц или других подручных инструментов) или к тугому перебинтовыванию – самым надежным, но в то же время наиболее травматическим и опасным средствам того времени. Об этом свидетельствуют слова Грюнвальд о сильной боли во время процедуры:
Она [повивальная бабка], слава Богу, помогла мне и сделала так, что уж бояться нечего, но только я очень кричала, мне было очень больно, и теперь я вся сбинтова[на]. Теперь я, слава Богу, поправляюсь, не могу только много писать (письмо № 1, с. 91).
После абортирования Грюнвальд, на самом деле, стало так плохо, что она вызвала лютеранского пастора и причастилась (письмо № 2). Хотя в итоге все обошлось, эта история едва не закончилась летальным исходом. Среди решившихся на аборт женщин в середине XIX в. смертность была очень высока, поскольку уровень родовспомогательной медицины оставался низким (отсутствовали представления о необходимости асептики и обезболивания), а сами женщины старались всеми силами скрыть от окружающих причину своего тяжелого состояния[122]. Грюнвальд тоже пыталась утаить от пастора истинную картину произошедшего, однако он выведал у нее причины недомогания и читал ей наставления. Знакомая Грюнвальд София Карловна хотела даже жаловаться самому Добролюбову на то, что якобы в тайне от него совершила его возлюбленная. Она не знала, что Тереза с самого начала была с ним в сговоре и сделала «то насильно», «обману[в] Бабушку» (письмо № 2, с. 92).
Даже нескольких кратких упоминаний об этих событиях в письмах Грюнвальд, как кажется, вполне достаточно, чтобы увидеть, насколько травмирующим оказались они для ее психики и материнского чувства. Уступив Добролюбову и пойдя у него на поводу, она решилась на аборт, скорее всего, потому что он потребовал его сделать, – лишь бы не волновать и не беспокоить его, что прочитывается в письме № 2 («Тебе ведь надо более жалеть, потому что ты бы об этом бы ужасно беспо[ко]ился»). По прошествии месяца после опасной процедуры Грюнвальд еще больше сожалела о свершившемся и даже в какой-то момент очень раздраженно отвечала на очередные упреки мнительного Добролюбова:
Была я еще перевязана, а ты пишешь Бог знает что, чтобы утешить хоть сколько-нибудь меня, хоть именно за то, что я через тебя потеряла. Ты сам, кажется, знаешь, как я всегда желала иметь то, что ты заставил потерять, и это для меня большое несчастие (письмо № 4, с. 99).
Дорогая, хорошая моя деточка, ты ведь сейчас моя единственная деточка, которая одна приносит мне радость. Ты не должен меня печалить, одного я уже потеряла, и ты должен меня радовать и не держать зла? (письмо № 4, с. 102).
Именно в этих строках, наконец, раскрывается сокровенные чувства Грюнвальд: она проецирует на Добролюбова свое нереализованное материнство. Полтора года спустя она будет писать ему из Дерпта о том, что в ее жизни был не один, а два аборта, о чем она очень сожалеет («а я два раза теряла», письмо № 31, с. 155).
Приведенными примерами и эпизодами как будто бы исчерпывается проблематика телесности и женской физиологии в публикуемых письмах, однако небольшое смещение ракурса с описания тела на язык и риторику писем даст дополнительный материал для разговора о такой важной стороне сексуальных услуг, как обмен эмоциями, или, как его называют современные исследователи проституции, «аффективный обмен»[123].
Аффективный обмен
Поведение и саморепрезентация публичных женщин в общении с клиентами всегда были и до сих пор остаются одними из самых сложных для изучения, и особенно для изучения исторического, явлений сексуальной сферы. В зависимости от угла зрения, выбранной парадигмы или идеологических предпочтений наблюдателя трактовка может разниться в диапазоне от приписывания женщинам каких-либо врожденных качеств до полного игнорирования социального контекста. Главный камень преткновения во многих работах по истории проституции связан с проблемой верификации чувств женщины, оказывающей сексуальные услуги, поскольку, в отличие от других типов труда, здесь интимная сфера совпадает (по крайней мере, частично) с «профессиональной». Если в других случаях участники и наблюдатели в состоянии разграничивать интимные чувства (в различных формах вплоть до домогательств на рабочем месте), сексуальный обмен создает как будто бы уникальную ситуацию, в которой интимное и деловое могут оказываться неразличимыми. Это наложение порождает целый комплекс проблем, в частности, проблему искренности или притворности эмоций, которые женщина выражает по поводу того или иного клиента[124]. Ситуации, когда чувства сведены к минимальным проявлениям, трактуются как рыночные (услуги в чистом виде), однако если между женщиной и ее клиентом возникает эмоциональная привязанность, это создает широкий спектр ситуаций, с очень богатым набором аффективных проявлений, поддающихся разным интерпретациям.
Для того чтобы снять проблему искренности/истинности эмоций, можно обратиться к методам культурной антропологии и теории эмоций, которая разработала богатый инструментарий для анализа так называемых эмоциональных перформативов, или эмотивов (понятие, введенное У. Редди). Это такие заявления о своих эмоциях и состояниях, которые не являются ни истинными, ни ложными, делаются субъектом в первом лице, как правило, обращены к другому субъекту и акцентируют изменение эмоционального состояния (и даже, как показывают нейропсихологические исследования, способны менять эти состояния на физиологическом уровне)[125]. Как подчеркивает Редди, эмоциональные перформативы инструментальны: с их помощью люди не столько выражают искренние эмоции, сколько воздействуют на собеседников, в рамках принятых социальных конвенций или нарушая их, чтобы достичь нужного им эффекта[126]. Как представляется, такое понимание эмоций позволяет увидеть в эмоциональности, сбивчивости и аффектированности писем Грюнвальд и Телье скорее не признак женского письма как такового[127], а, возможно, особый социально детерминированный способ эмоциональной перформативности, характерный для женщин данной профессии. Конечно, эта гипотеза потребует проверки на более обширном текстуальном материале. Пока же вернемся к проблеме разграничения рыночного и нерыночного в отношениях публичных женщин с клиентами, тем более что она оказывается тесно связанной с практиками эмоционального и аффективного обмена. Уже дореволюционные эксперты и мемуаристы, посещавшие дома терпимости, обратили внимание на коллизию с взаимным наложением интимного и делового, рыночного и нерыночного в практиках публичных женщин. Так, один из первых в России очерков проституции (анонимный) фиксировал, что работницы домов терпимости, как правило, четко разделяют любовь к мужчине и выполнение своей