работы. При этом у многих из них часто появляются возлюбленные, которым они оказывают приоритетное внимание и готовы даже пожертвовать ради них всем[128]. В те же годы в знаменитом романе «Петербургские трущобы» В. В. Крестовский предложил классификацию двух эмоциональных типов публичных женщин – почти бездушных, выполняющих свою работу «на автомате» женщин и сохранивших способность искренне любить (при этом писатель, следуя национальным стереотипам своего времени, считал, что ко второй категории принадлежат преимущественно русские девушки):
Несмотря на весь цинизм своего бытия, на всю глубокую грязь своего падения, они еще не утратили в душе своей нескольких искорок чего-то человеческого, даже чего-то женственного. Эта человечность и женственность проявляется у них именно в способности любить. Хотя это чувство высказывается вполне своеобразно, но пока оно не угасло в душе, надежда на возврат к лучшему еще не потеряна. <…> В натуре их есть нечто собачье. Попробуй посторонний человек обидеть такую женщину словом или делом, она сумеет отгрызнуться или подымет такой гам и вой на весь дом, что хоть святых выноси. Тут будет вволю и злости, и слез, и ругани. Но пусть самым оскорбительным образом обидит ее тот, кого она любит и кого называет своим душенькой, – она перенесет всё, даже самые жестокие побои, и перенесет с безропотной покорностью привязчивой собаки. Для душеньки в ее душе существует одно только чувство, одно побуждение, которое мы называем всепрощением. У каждой почти девушки этой последней категории неизбежно есть свой собственный душенька. К самому роду своей жизни относится она почти индифферентно, понимая его как ремесло, иногда очень тяжелое и печальное, которому, отдавшись однажды, уже надо покоряться всегда, ибо оно дает возможность к существованию, и, стало быть, ничего тут больше не поделаешь. Эти женщины умеют как-то отделить в себе внутреннюю, нравственную сторону своей женственности от внешнего рода жизни. Зачастую встречаешь в них странную двойственность; в одном и том же существе соединяются: женщина в хорошем смысле этого слова, и публичная развратница. Шесть дней в неделю ведет она свой подневольно разгульный образ жизни, питаясь нравственно и мечтая о тех пяти – шести часах дня седьмого, которые останутся в ее полном распоряжении и которые она не замедлит отдать своему душеньке. Каждая женщина известного промысла на несколько часов пользуется правом безотчетной отлучки один раз в неделю из дома своей содержательницы. Это составляет для нее истинный праздник, потому что тут ощущается хотя ничтожный, хотя обманчивый призрак воли и самостоятельности. Посидеть в квартире у душеньки, напиться с ним чаю или проехаться на пароходе на какое-нибудь загородное гулянье средней руки – это истинное наслаждение для такой девушки. Она забирает с собой все скудные деньжонки, которые успела сколотить в течение недели, чтобы отдать их в полное распоряжение друга своего сердца; между тем в роль такого друга зачастую попадает большой руки негодяй, который обращает беззаветное чувство девушки в предмет постоянной эксплуатации. <…> Чем объясните вы себе такое поведение, как не самою настоятельною потребностью любви, потребностью хорошего человеческого чувства, которое само по себе составляет потребность хорошей женской натуры? И эта любовь, при всей странной своеобразности, есть любовь довольно-таки сильная, способная доходить до жертвы последним куском и последней копейкой, до полного самоотвержения[129].
Наблюдения Крестовского, равно как и рассуждения этнографов и врачей того времени, могут быть использованы сегодня с осторожностью как своего рода этнографический материал, фиксирующий повседневные эмоциональные практики публичных женщин того времени. При этом Крестовский стремится свести ситуативные отношения и эмоциональные реакции всего лишь к двум типам, да еще и соотнесенным с этнической и национальной принадлежностью. Врачи и статистики 1870–1890-х годов пойдут еще дальше в попытке объяснить поведение публичных женщин и подведут под эту классификацию доказательную базу наследственности[130]. Например, доктор Тарновский считал, что «проститутки могут быть чрезвычайно сострадательны, добры, привязчивы, способны на самопожертвование и т. п. Но не эти хорошие качества отличают их от честных женщин, а именно их порочность, слагающаяся из тех нравственных недостатков <…>, которые образуют в совокупности нравственный облик, свойственный порочному типу, означаемому именем проститутки»[131]. Совершенно очевидно, что в этих словах звучит презумпция врожденной порочности, характерная для медицинского дискурса о проституции 1880–1890-х годов[132]. Кроме того, рассмотрение только лишь женской стороны по определению двухсторонних отношений приводит к полному исключению клиента и стигматизации женщины. Между тем, если мы желаем понять, как нам самом деле были устроены тогда (да и сейчас) подобного типа отношения и особенно их эмоциональное измерение, нужно изменить ракурс, вернув публичным женщинам и всем, кто вовлечен в сексуальный труд, их агентность (agency), понимаемую не как полная свобода воли, а как конкретный социально обусловленный выбор между различными жизненными траекториями в конкретных обстоятельствах (подобный выбору других видов занятости)[133]. При таком взгляде становится просто необходимым рассматривать природу отношений между конкретным типом клиентов и работниц, а главное – те формы обмена, которые между ними возникают помимо секса, в том числе в форме различных аффектов и обмена подарками. Именно поэтому на первый план выдвигается понятие «аффективного обмена», позволяющее учитывать и фиксировать множество тончайших эмоциональных движений и паттернов, которые связывают мужчину и женщину, если их отношения уже простираются дальше просто удовлетворения сексуальных потребностей. Наконец, такая оптика дает возможность отказаться от слишком прямолинейной антитезы «искренние vs лживые намерения» и позволяет выйти на качественно более продуктивный уровень обсуждения поступков, их мотивации и эмоциональных перформативов.
Письма Грюнвальд и Телье дают богатейший материал для анализа поведения публичных женщин именно под таким углом зрения. Прежде всего можно говорить о смене социальной идентичности и статуса в случае Грюнвальд и кратковременных колебаниях в случае Телье. Речь идет о том, что после выхода из дома терпимости Тереза начинает жить и встречаться с Добролюбовым уже не в положении публичной женщины, а скорее содержанки, хотя и это название после ее отъезда в Дерпт тоже перестает в полной мере определять ее статус и идентичность. Эмилия уверяла в письмах, что из-за связи с Добролюбовым некоторое время (около месяца) не принимала клиентов, однако затем все же была вынуждена вернуться к прежнему роду занятий. В обоих случаях ключевую роль в изменении социального статуса играл клиент. Добролюбов в этом смысле был типичным представителем студенчества, составлявшего львиную долю посетителей домов терпимости и частных квартир. После того как он начал работать в редакции «Современника», он продолжал пользоваться платными сексуальными услугами. Среди литераторов и журналистов подобное поведение было очень широко распространено[134]. Однако в случае с Добролюбовым было и дополнительное объяснение – специфика его личности, особый разночинский этос и идеология, для которых были характерны многочисленные разночинские комплексы и интернализованные убеждения[135]. Именно со стороны Добролюбова исходила инициатива длительных отношений, потому что по разным психологическим и социальным причинам он нуждался не только в удовлетворении сексуальных потребностей, но и обязательно в эмоциональной и духовной близости (обмене) с женщиной. Демократизм и прогрессивность взглядов критика сочетались со стеснительностью и болезненностью, а щедрость и готовность платить – с тем важным для некоторых публичных женщин обстоятельством, что он был сиротой, вынужденным самому зарабатывать себе на жизнь упорным интеллектуальным трудом. Все это, очевидно, и располагало и влекло к нему женщин, которых он посещал. Пока они не вступали с ним в длительные отношения, они не могли знать о негативных сторонах его натуры (подозрительности, мнительности, ревнивости, самолюбии и эгоизме), которые проявлялись позже.
Такая психологическая конфигурация предопределяла сближение клиента с публичной женщиной, а затем интимные услуги обрастали целой сетью разговоров, бесед (в том числе интеллектуальных), посещений, чаепитий: Тереза несколько раз упоминает, что ждет милого «на чай» с «конфектами» (письмо № 10). Аффективный обмен предполагал двусторонность и множественность ролей (не только любовники, но и близкие – подобно отцу или матери, брату и сестре, мужу и жене), поэтому, повторимся, Грюнвальд и в меньшей степени Телье платили Добролюбову не только телом, но и мелкими услугами – организацией стирки и штопаньем белья, заботой, ласками, эмоциональной привязанностью (в конце концов, в случае Грюнвальд это могла быть и любовь – что бы ни подразумевалось под этим понятием), наконец, благодарностью за доверие и «выкуп». Скорее всего, такие двусторонность и взаимность были асимметричными, т. е. не предполагали одинаковых чувств и аффектов с обеих сторон, но это была широко распространенная жизненная ситуация, когда забота позволяла создать эффект взаимности хрупких отношений.
Одним из ярких проявлений асимметричности аффективного обмена может служить степень свободы в выборе тона и регистра переписки. Бросается в глаза часто заискивающий и нежный тон Грюнвальд и Телье в их письмах к Добролюбову: они редко могли позволять себе упреки, обиды, критику, в то время как их адресат, судя по их реакции, очень часто позволял себе именно это. Конечно, он был гораздо более свободен в выборе тактики и стиля письма, поскольку был социально и финансово независим, в отличие от женщин, которые буквально зависели от него. Именно поэтому многие письма Грюнвальд реактивны и доносят до нас голос мужчины, с которым она все время ведет сложную в тактическом плане полемику – успокаивает его, пытается переубедить в чем-либо, развеять его подозрения относительно своей неверности, оправдывается. Вот характерные примеры: