Посылаю тебе письмо, т. е. ответ на твое 12го числа письмо, только ты, Количка, не сердись на меня. Я бы его не послала, но мне думается, что ты бы хотел знать, что я тебе ответила. Особенно на твой вопрос, сколько мне нужно денег, чтобы оставить в покое. Ай, ай, Количька, как же [ты] мог это писать. И еще чтобы я отдала твой потрет. Милочка, разве ты не знаешь, что я скорее отдам свою глупую голову, нежели твой потрет, но довольно об этом. Я тебе, милочка, с радостию прощаю, но только и ты меня прости за ответ и за это письмо (№ 1, с. 91).
Добрый мой Количка, ты опять меня не понял. Ты пишешь, что я тебе подозреваю. Зачем мне это делать. Ведь я тебе писала, что делай, что хочешь, только пиши мне все, как будто ты пишешь своему товари[щу]. Не думай, что я буду огорчаться или скучать. Напротив, я буду ценить и любить еще больше тебя, впрочем, больше любить невозможно. Только для того, мой добрый, дорогой дружочик, я и уехала, чтобы дать тебе вволю и спокойствие, и чтобы ты не тяготился мной (письмо № 23, с. 130).
Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя, милый, добрый друг. Если я тебе опять буду уверять, что люблю тебя, то ты назовешь опять пустыми словами и не поверишь мне. А лучше всего чем-нибудь доказать тебе, как сильно и горячо я тебе люблю. Может быть, время настанет скоро, тогда ты увидишь, правду ли твоя Тереза тебе говорила. Одним я тебе доказала. Ты и этому не поверил мне (письмо № 4, с. 100).
Последняя цитата возвращает нас к разговору в духе бинарных оппозиций искренности vs фальшивости или же истинной любви vs притворных ласк и свидетельствует о том, что именно в таких категориях воспринимал происходящее сам клиент – Добролюбов, все время терзавшийся по этому поводу сомнениями. Этот пример еще раз напоминает, что использовать подобные («эмические») категории для анализа нельзя: они автоматически ставят нас на точку зрения одного из участников той или иной любовной истории.
Похожие примеры обнаруживаются и в письмах Телье, но поскольку ее отношения с критиком были не такими долгими и сложными, как в случае с Грюнвальд, Эмилия довольно быстро оскорбилась словами Добролюбова, которые настолько унизили ее, что она на месяц прекратила ему писать:
Любезный друг мой, твое последнее письмо меня огорчило до смерти. Ты мне говоришь в своем последнем письме, что женщина должна торговать, потому что она сама и есть товар. Зачем же ты так несправедлив ко мне, я и без того уж настрадалась. Мой любезный друг, моя любовь к тебе была ошибкой, потому что раньше я была спокойна, а теперь я словно страждущая душа (письмо № 63, с. 217).
Очень многое в коммуникации между Грюнвальд и клиентом зависело от выбора языка. Хотя она и была билингвой и хорошо владела русским, многие, наиболее важные для себя письма она целенаправленно писала по-немецки, поскольку на родном языке могла выразиться полнее и точнее. Соответственно, использование немецкого Добролюбовым было знаком его хорошего и нежного настроения. Тереза неоднократно повторяла, что если «Колинька» пишет ей по-немецки, то он «не сердится». Добролюбов, судя по всему, тяготился написанием текстов на немецком: ему казалось, что он выражается на нем неуклюже. Это видно в письме Грюнвальд из Дерпта:
Но, дорогой Колинька, я буду на тебя сердиться, потому что ты пишешь, что смешно пишешь по-немецки – нет это не правда, ты пишешь очень хорошо, я тебя очень хорошо понимаю (письмо № 32, с. 158).
В свою очередь, ухудшение отношений влекло за собой переход Добролюбова на русский язык, на котором он не щадил свою корреспондентку и высказывал все, что думал. Соответственно, даже по одному такому параметру, как язык переписки, можно сказать многое о «температуре» настроений и отношений между участниками переписки в тот или иной момент.
Градус отношений – важнейший аспект аффективного обмена, и по стилю писем иногда вполне можно его замерить. Если сравнить письма трех публичных женщин (№ 67–69) и Эмилии Телье к Добролюбову, бросается в глаза разница в стиле и тональности писем. Записки Адель Батай и Марии Шолер, с которыми у Добролюбова были очень краткие, возможно, единичные, контакты, тяготеют к более формульному, клишированному языку этикетной коммуникации первых встреч, когда важнее установить контакт, нежели высказать что-то искреннее. Поэтому такие фразы, как «я соскучилась по Вам и в сей миг осознаю, что люблю Вас, потому что Вы так добры и милосердны» (письмо № 67), или «Ваша любовница, которая Вас любит и всегда будет любить» (там же), или «рассчитываю навек быть вашей подругой» (письмо № 69) для участников переписки не значили ничего, кроме трафаретных формул, которыми было принято обмениваться в таких ситуациях. Письма же Эмилии Телье и тем более Терезы Грюнвальд содержат гораздо больше нешаблонных фраз, рассказов о чувствах и мечтах и могут быть свидетельствами более искренних отношений. При этом важно подчеркнуть, что эти письма не содержат открыто проговоренных эротических переживаний. Они остаются в рамках вполне целомудренного стиля той эпохи, когда сфера сексуального была скорее вытесненной и табуированной и язык любви и нежности очень сильно зависел от этикета и конвенций.
Это хорошо видно на примере многочисленных коротких посланий Грюнвальд к Добролюбову с приглашением прийти к ней с очевидными целями, но призывающих к этому с помощью апелляции к скуке, грусти, тревоге, которые могут быть устранены только явлением Добролюбова:
Приди, ангел Колинька, успокой меня. У меня есть конфекты, и я дожидаюсь тебя (письмо № 10, с. 111).
Милый, добрый Колинька, неужели ты совершенно забыл свою Терезу или ты злишься на меня, так что не хочешь приходить. Любимый Колинька, приходи сегодня вечером, но и завтра я буду тебя ждать, иначе, если ты не придёшь, то я совсем сойду с ума, мне так грустно, что я не знаю, что мне делать. Приходи же, мой ангельчик, сделай свою Терезу снова счастливой и радостной (письмо № 11, с. 112).
Такой режим переписки может, к слову, объясняться еще и тем, что отношения между адресатом и адресантом в этот момент находились отнюдь не в первой фазе после знакомства, а длились уже два года, и наиболее романтичная и страстная стадия была давно позади. Связь с Телье, напротив, находилась в ранней фазе развития, отчего письма и записочки Эмилии носят более раскованный и игривый характер, впрочем, также не выходящий за рамки эпистолярных приличий:
…ты мне сказал, что будешь вести себя примерно. Я совершенно этому не верю, но завтра можешь прийти после того, как пообедаешь. Ты поработаешь весь день при мне, а ночью я лягу спать под кроватью, а ты сверху. Наверное, эта идея тебе не кажется хороша, ну, там видно будет. Так до свидания, до скорого! Целую тебя в губы дважды (письмо № 57, с. 202–203).
Разлука корреспондентов заставила их по-новому взглянуть на роль каждого в аффективном обмене и в каком-то смысле подвести итоги, поскольку герои понимали: вероятность новой встречи и воссоединения стремится к нулю. Выше уже цитировались два письма Грюнвальд с благодарностью Добролюбову за все, что он для нее сделал. Позволим себе еще раз их процитировать, обращая внимание читателя не столько на чувство собственного достоинства, проступающее в этих строках, сколько на осознание важности тех услуг и помощи, которые Добролюбов оказывал Терезе, и материальных благ, какими он ее одаривал:
Я все думаю, мой ангел, о прошлом, о беспокойстве и заботе, которые я к тебе проявляла, со времени нашего знакомства, но поверь, мой дорогой ангельчик, что я временами была очень-очень счастлива, только мое счастье и радость моя были тихими, ты не мог их замечать. Да и как могла я не быть счастлива – ты дал мне, мой дорогой Колинька, новую жизнь. Что бы я была без тебя. Ты был мне как отец, как хороший отец, когда все меня оттолкнули, ты принял меня и сделал счастливой (письмо № 26, с. 139).
Ах, Колинька! ведь это так печально, я же всю жизнь страдала, пока не узнала тебя. Но до того как с тобой познакомилась, с того времени я сделалась совершено другим человеком. Ты был моим благодетелем, моим спасителем, а сейчас, когда мне в последний раз нужна твоя помощь, именно сейчас ты мне отказываешь, тебе же легче взять в долг, чем мне (письмо № 37, с. 170).
Речь здесь идет, конечно, не только о материальной, но и о духовной стороне транзакций. Добролюбов, действовавший, с одной стороны, под влиянием представлений о необходимости спасения падших женщин, а с другой, мечтавший найти идейную спутницу жизни, требовал в ответ полной и самоотверженной отдачи от спасенной им Грюнвальд, чего в итоге он не дождался: эта была не ее роль и не ее идентичность. В этом смысле ситуация аффективного обмена не является, конечно, в полной мере эквивалентной чисто экономическому обмену благами и услугами. Она может задействовать и задействует эмоциональную и интеллектуальную сферы личности.
Культурная история проституции в России XIX – начала XX в. еще не написана. Начиная с середины 2010-х годов, однако, набирает силу новая волна исторических, культурологических и гендерных исследований этой темы, внушающая осторожный оптимизм. Круг привлекаемых исследователями источников теперь включает не только врачебно-статистические работы конца XIX столетия, но широкий корпус архивных документов, причем из разных уголков обширной империи[136]. Применение современных подходов к анализу проституции и коммерческого секса, можно надеяться, будет постепенно вытеснять богатую культурную мифологию, сложившуюся вокруг этого феномена в русской и других литературах. Современный русскоязычный читатель судит о проституции в основном по таким известным текстам, как «Невский проспект» Н. В. Гоголя, «Преступление и наказание» и «Записки из подполья» Ф. М. Достоевского, очерки И. И. Панаева, «Что делать?»