Важно отметить, что эти письма не только написаны уже после окончательного расставания Грюнвальд с Добролюбовым, но и по-немецки – на родном языке, который позволял Терезе во всей полноте выразить волнующие ее чувства и мысли. Благодарность Николаю Александровичу – лейтмотив почти всех ее сохранившихся писем, что не исключало, однако, и других, негативных, эмоций, которым Грюнвальд тем не менее никогда не давала волю и первенство.
Поскольку в нашем распоряжении нет никаких документов о повседневности и отношениях Грюнвальд и Добролюбова в период с середины июля 1857 г. и по июнь 1858 г., можно только гадать, как прошли те одиннадцать месяцев. Однако отсутствие переписки с большой долей вероятности указывает на простое бытовое обстоятельство: они жили вместе, на одной квартире или, по крайней мере, совсем рядом друг с другом, что позволяло не пользоваться городской почтой, иначе хотя бы какие-то письма Терезы могли бы сохраниться в архиве. Возможным указанием на место проживания Грюнвальд весной 1858 г. является упоминание в ее письме двухкомнатной квартиры в одном из домов, построенных архитектором Л. В. Глама (см. письмо № 2 и комментарий к нему, с. 93). Очевидно также, что Добролюбов в тот период вел себя крайне скрытно и не афишировал свои отношения с бывшей публичной женщиной в кругу своих однокашников и коллег по «Современнику». Чернышевский позже вспоминал, что, когда Добролюбов летом 1858 г. объявил ему о своем намерении жениться на Грюнвальд, он буквально «разинул рот: ничего подобного в жизни Добролюбова я не предполагал»[57].
Лето 1858 г. стало переломным в жизни Грюнвальд и Добролюбова. После года напряженной работы в «Современнике» и дополнительных занятий репетиторством Добролюбов нуждался в отдыхе и около 25 июня 1858 г. отправился в Старую Руссу – тогда уже довольно известный курорт. Почему он не взял с собой Грюнвальд, остается только гадать – то ли боялся огласки их связи, то ли из-за банального недостатка средств для отдыха на двоих, то ли потому что к тому времени уже начал тяготиться их совместной жизнью. Накануне отъезда они провели вместе две недели на съемной квартире Дмитрия Долинского в Петербургской части города, что ближе к Малой Невке (возможно даже, что это был одноэтажный домик, см. примеч. 14 к письму № 2). Наверное, этот период был едва ли не самым счастливым для обоих. Дальше случилось непоправимое.
Центральным событием июля 1858 г. для Грюнвальд (да и для Добролюбова) стал аборт. Она, по понятным причинам, несколько раз возвращается к нему, под разным углом зрения, в своих письмах к Добролюбову. Приведем самое первое, наиболее развернутое описание того, как это происходило, в письме (№ 1), написанном между 16 и 20 июля 1858 г.:
Милый Количка, я очень была больна, два дни я все думала, что я помру. Я просила Доктору, чтобы он мне дал капель ты знаешь, для чего, – он говорит, зачем вы хотите так делать, а вы бы от этого были здоровы и полные, вы сами вредите себя. Так я послала за Бабушкой, она, слава Богу, помогла мне и сделала так, что уж бояться нечего, но только я очень кричала, мне было очень больно, и теперь я вся сбинтова[на]. Теперь я, слава Богу, поправляюсь, не могу только много писать (с. 91).
Фактическая сторона произошедшего не оставляет сомнений: Грюнвальд сначала просила доктора дать ей неких капель для вытравливания плода, а когда тот отказался, прибегла к помощи «бабушки» – повивальной бабки, которая за 20 рублей серебром (немалая сумма по тем временам) провела всю процедуру – вероятно, как тогда было принято, путем тугого бинтования, перетягивания живота или при помощи спиц[58]. Вопросы остаются только относительно того, от кого был этот ребенок, на какой неделе была совершено прерывание и по какой причине. Из другого письма (№ 4) Грюнвальд становится ясно, что беременность началась незадолго до отъезда Добролюбова, т. е. в середине июня, но она получила подтверждение только спустя две недели после 25 июня, т. е. около 9 июля 1858 г.:
Тогда я сходила к Шарлотт[е] Кар[ловне], т. е. просила у Софии К[арлов н]ы, чтобы она достала мне этих капель, откуда хотела. Она меня не поверила, да и я сама думала, что я уж была в таком положении. Я все думала, что так живот болит, а месячное у меня не было до твоего отъезда 6 недель, а потом еще 2 недели. Когда я получила твое сердитое письмо, тут уж я окончательно просила Софью К[арловну] сходить к Шарлотте К[арловне], и чтобы Шар[лотта] К[арловна] освидетельствовала меня. А София К[арловна] и после этого не поверила мне, а позвала другую Бабушку, и тут уж я узнала, отчего я больна (с. 98–99).
Из другого письма Терезы выясняется, что Добролюбов был осведомлен о свершившейся процедуре, по крайней мере, постфактум: Грюнвальд не скрывала от него, что именно она решилась сделать:
Тебе ведь надо более жалеть, потому что ты бы об этом бы ужасно беспо[ко]ился, а может быть, ты и этого не веришь. Ты все подробности можешь узнать от Софии К[арловны] и от Бабушки. София К[арловна] ничего не говорила Шарлотте К[арловне], она и не скажет ей, а только она хочет тебе жаловаться, что я сделала. Она думает, что ты ничего не знаешь, она говорит мне: какие же вы глупые, как бы он-то обрадовался, а вы делаете так скверно. Теперь он будет думать, что вы его не любите. Это-то и заставило мне [в]спомнить твои слова. Я и сделала и то насильно: обманула Бабушку, да, впрочем, ты узнаешь об этом сам (с. 92).
Эти строки почти не оставляют сомнений, что отцом ребенка был Добролюбов: по крайней мере, Тереза неоднократно намекала на это, да и сам Николай Александрович позже высказывался об этом в письмах к самым близким приятелям («…у нас был бы теперь ребеночек»[59]). Почему же Тереза решила сделать аборт? Такой шаг, подсказывают ее письма, был сделан, скорее всего, под давлением со стороны Добролюбова (речь об этом еще пойдет ниже). Каких-либо высказываний самого критика на этот счет в нашем распоряжении нет, но легко предположить, что он, едва твердо вставший на ноги как журналист, не был готов содержать ребенка. Кроме того, имелась еще одна причина, которая могла заставить Добролюбова настаивать на аборте, а Терезу – ускорить его исполнение. Критик был весьма подозрителен и ревнив: в письмах он упрекал Грюнвальд, что «она занята своим кавалером» (с. 99), т. е. всерьез полагал, что после отъезда из Петербурга она быстро нашла ему замену и забеременела. Письма Грюнвальд за июль-август 1858 г., когда Добролюбова не было в столице, наполнены ответами на его придирчивые вопросы и обидные упреки. Особенное раздражение должны были вызывать у него простодушные рассказы Терезы о том, как она, якобы только недавно оправившаяся после аборта, бывает на вечерах у знакомой Софии Карловны, выезжает на какие-то «балы» и Смоленские гулянья (см. письмо № 3, с. 96). Несмотря на недоверие Добролюбова, надо признать, что описания произошедшего в письмах Грюнвальд и ее уверения в собственной верности критику звучат вполне правдоподобно, не говоря уже о том, что сообщаемые ею детали своей беременности, физиологические подробности и окружающий их эмоциональный фон представляют собой уникальный эго-документ, позволяющий нам судить о том, как женщина середины XIX в. переживала нежелательную беременность и решалась на ее прерывание. К этой проблематике мы еще вернемся ниже. Пока же необходимо сказать несколько слов о позиции Добролюбова и его точке зрения на происходящее, поскольку инициатива в дальнейших событиях принадлежала ему.
Ревность и подозрительность критика часто сменялись серьезной рефлексией, предметом которой становились поступки не только Грюнвальд, но и свои собственные. Известие об аборте и о потере ребенка вызвало у него лавину переживаний и привело к творческому всплеску – написанию трех исповедальных стихотворений конца июля – начала августа 1858 г., которые образуют как бы второй раздел в «грюнвальдском цикле», начатом еще в 1857 г., на волне первых встреч с Терезой. Наибольший интерес с точки зрения ее биографии представляет стихотворение «Ты меня полюбила так нежно», созданное 31 июля 1858 г. – в тот самый день, когда Добролюбов, надо полагать, получил в Старой Руссе отправленное 28 июля из Петербурга письмо возлюбленной с подробным описанием аборта.
Вначале героиня предстает безусловной жертвой, причем не только и не столько уродливых социальных отношений, но и своего спасителя:
Но не знала меня ты в то время.
Ты подумать тогда не могла,
Чтобы тот отягчил твое бремя,
В ком ты миг облегченья нашла;
Чтобы тот, кто тебя от паденья
Спас в горячих объятьях своих,
Чтоб тебя он привел к преступленью
Против чувств твоих самых святых.
Ты ошиблась, ошиблась жестоко…
Много слез ты со мной пролила,
Ты во мне ту же бездну порока,
От которой бежала, нашла.
<…>
«Отчего ж ты меня не целуешь?
Не голубишь, не нежишь меня?
Что ты бледен? О чем ты тоскуешь?
Что ты хочешь? – всё сделаю я…»
Нет, любовью твоей умоляю,
Нет, не делай, мой друг, ничего…
Я и то уж давно проклинаю
Час рожденья на свет моего…[60]
В этом, самом трагическом из стихотворений «грюнвальдского цикла» спасающий оказывается порочнее спасаемой. Такая трактовка идет вразрез со сценарием, освященным влиятельной литературной традицией. В знаменитом стихотворении Некрасова «Когда из мрака заблужденья…» (1847) героиня «освятилась и спаслась», войдя «хозяйкой полною» в дом лирического героя, нравственность которого не подвергается никакому сомнению. Добролюбов же в этом автобиографическом стихотворении отвергает счастливый и бесконфликтный исход отношений, описанный у Некрасова, пытаясь зафиксировать в тексте и сублимировать собственные мучительные переживания, связанные с драматическим поворотом в их с Терезой отношениях. Его стихотворение повествует о том, как героиня, ради любви к своему спасителю, пошла у него на поводу и совершила «преступление» против самых святых чувств – материнских, т. е. аборт. Размышления Добролюбова на эту тему были, судя по всему, настолько мучительны, что спровоцировали сильнейший приступ раскаяния в собственном недавнем раздражении и тех упреках, которые он бросал возлюбленной. «Несколько дней уже я хожу как помешанный… Недавно случилось одно обстоятельство, в котором я оказался таким серьезным мерзавцем, что все литературные мерзости, которые на меня возводят, ничто уже перед этим», – 1 августа писал Добролюбов близкому институтскому приятелю А. П. Златовратскому, очевидно, имея в виду то давление, которое он оказал на Терезу