[61]. Угрызения совести в итоге привели Добролюбова в начале августа 1858 г. к непростому решению – жениться на Грюнвальд. Сообщил он об этом только самому близкому человеку – старшему товарищу по «Современнику» Чернышевскому, который в начале августа несколько раз ездил в Новую Деревню разговаривать с Терезой Карловной (упоминания об этом см. в ее письме № 4, с. 99), после чего 11 августа 1858 г. написал Добролюбову следующее письмо:
В самом деле, трудно будет Вам жить спокойно, если Вы женитесь. Не будет, по всей вероятности, счастлива и она с Вами. <…> С другой стороны, против благоразумия восстают и собственные мои романические бредни, которыми я всегда был заражен. Всё это приводит к тому, что я совершенно не знаю, как думать и говорить относительно Вашего проекта женитьбы, если Вы сами не бросили его. Не советую ничего. Как Вы поступите, так одобрит мой нерешительный и неопытный в подобных делах ум. Об одном только мог бы я просить Вас: дайте себе время обдумать то или другое решение по возможности хладнокровно. Еще вот о чем прошу Вас: когда воротитесь сюда, прежде всего заезжайте ко мне, и мы потолкуем[62].
Чернышевский действовал прагматично, отговаривая друга связывать свою жизнь с девушкой, которая была, по его мнению, «добрая, честная, но совершенно необразованная, не умевшая даже и держать себя хоть бы так, как умели держать себя горничные, жившие в услужении у семейств не то что светского, а хоть бы невысокого чиновничьего круга»: «…жениться на ней значило бы убить себя и ее»[63]. Якутский прокурор Дмитрий Иванович Меликов, общавшийся с Чернышевским в его вилюйской ссылке, припоминал еще более резкое его мнение о любви Добролюбова и Грюнвальд: «Отзываясь с большим почтением о Добролюбове во всех отношениях, Николай Гаврилович считал его глубоко несчастным человеком. Его погубила любовная связь с горничной[64], женщиной ничтожной, не соответствующей Добролюбову и не любившей его. Добролюбов, несмотря на все свои обеты друзьям, не мог найти в себе настолько воли, чтобы отделаться от нее, расходился с нею и снова сходился»[65]. Более адекватной реальному положению дел следует, вероятно, считать более раннюю из этих двух оценок, высказанную Чернышевским еще в 1858 г. под непосредственным впечатлением от общения с Терезой; именно эту оценку он старался навязать другу и, надо полагать, вполне успешно.
Тереза Карловна наверняка так и не узнала о благородном замысле Добролюбова, который, вернувшись в Петербург в конце августа 1858 г., сразу поехал к Чернышевскому, где и было окончательно принято решение не только не жениться, но и вовсе взять курс на расставание. С конца августа бывшие возлюбленные начали жить раздельно. Расходы на оплату ее квартиры взял на себя, конечно же, Добролюбов. Как можно думать, судя по письму № 5 (с. 103), съемная двухкомнатная квартира была найдена в доходном доме Логинова на Невском проспекте (сейчас дом № 61, рядом с метро «Маяковская» и кинотеатром «Художественный»). Сам же Добролюбов поселился, по приглашению Некрасова, в доме Краевского на Литейном проспекте (сейчас дом № 36). Расстояние между этими двумя домами составляет около 1,3 км, т. е. его можно довольно быстро пройти пешком. В письме к закадычному институтскому другу И. И. Бордюгову 29 августа 1858 г. Добролюбов сообщал, что «Тереза живет отдельно», «занимает теперь две очень миленькие комнаты»[66]. На этой квартире в течение нескольких недель в сентябре 1858 г. жил и брат Добролюбова Владимир, приехавший из Нижнего Новгорода и ожидавший обустройства для себя комнаты в доме Краевского[67].
Решимости совсем порвать с Терезой у Добролюбова не было, и они продолжали встречаться – в основном на ее квартире, так как это было удобнее. Тереза посылала Добролюбову через некоего Антона (возможно, дворника) краткие, без даты, записочки с просьбами прийти на чай или заглянуть на более долгий срок (письма № 6–8). Наверняка встреч было гораздо больше, чем сохранилось записок. Можно думать, что в сентябре – ноябре 1858 г. у Грюнвальд еще сохранялась некоторая надежда на продолжение отношений, пусть и не в виде совместной жизни, но хотя бы в форме регулярных встреч. Добролюбов, однако, чувствовал и думал иначе. Он постепенно приходил к выводу, что их отношения не только исчерпаны, но и не были похожи на подлинную любовь:
Мои отношения с Терезой все более и более принимают какой-то похоронно-унылый характер, особенно с тех пор, как прекратилась их внешняя сторона. Я понял, что никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. Мне и теперь жаль ее, мое сердце болит об ней, но я уже умею назвать свое чувство настоящим его именем. Любви к ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях[68].
Идеальную спутницу жизни он представлял иной – духовно близкой, стоящей на его интеллектуальном уровне:
Если б у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли до такой степени, чтоб она читала даже вместе со мною мои (или, положим, всё равно – твои) произведения, я был бы счастлив и ничего не хотел бы более. Любовь к такой женщине и ее сочувствие – вот мое единственное желание теперь. В нем сосредоточиваются все мои внутренние силы, вся жизнь моя[69].
Так подошел к концу 1858 г., который Тереза и Добролюбов провожали, возможно, еще вместе (см. письмо № 8). Однако начиная с декабря 1858 г. критик втайне от Грюнвальд ездил к некой Бетти[70], а затем на несколько месяцев увлекся сестрой Ольги Сократовны Чернышевской Анной Сократовной Васильевой[71]. В такой ситуации Тереза, конечно же, чувствовала, что возлюбленный скоро оставит ее, и использовала самые разные доводы и ухищрения для того, чтобы продлить уже обреченные отношения:
Видишь, милый Колинька, ты говорил, что я на тебе надеюсь. Я даже не надеюсь, буду ли я с тобой иметь возможность хоть говорить в будущем году? Ведь я не знаю, что ты думаешь и что ты хочешь делать. Все-таки мне кажется, что ты или уедешь, или оставишь меня вдруг, тогда это для [меня] было бы ужасно (письмо № 8, с. 107).
Именно в этот период в посланиях Терезы все чаще начинает появляться мотив преодоления своих недостатков и саморазвития:
Прости, милый мой Количка, право, я так искренно желаю исправиться и быть умной, что если бы я могла найти такую добрую маменьку как твоя была, то я, кажется, сделалась бы совсем другим человеком. Если же ты оставишь меня без внимания, то кто же поддержит меня, и чтобы я могла наконец сделаться умным, а не быть [такой] глупой и бессмысленной, как я есть теперь (там же).
Легко догадаться, что с помощью подобных аргументов Грюнвальд рассчитывала затронуть самые тонкие струны добролюбовской души, апеллируя к его сокровенным чаяниям о более развитой спутнице жизни. Чувствуя настоящие потребности критика и, возможно, даже выслушивая его упреки в свой адрес, Тереза все чаще стала просить его присылать ей книги и учебники, которые она старалась читать и тем самым показать «милому Колиньке», что она не такая глупая, как он о ней думал. Иногда она пытается разыграть роль «бедной и глупенькой» женщины, просветить и образовать которую может только Добролюбов (об этой теме речь еще пойдет далее). Одновременно Тереза взяла на себя обязанности домохозяйки критика: неоднократное упоминание пересылаемых простыней, рубашек и чулок в письмах Терезы указывает на то, что она организовывала стирку белья[72] и частично обшивала любимого человека.
Еще осенью 1858 г. Добролюбов познакомил Терезу с более широким кругом близких институтских товарищей – Иваном Бордюговым, Михаилом Шемановским и Борисом Сциборским. Когда Бордюгов поздней осенью приезжал в Петербург лечиться, они собирались вместе. В 1859-м в Светлое Христово Воскресение, как вспоминала Тереза об этом гораздо позже (см. письмо № 25), товарищи опять встретились, веселились и разговлялись «шоколадной пасхой». В тот же период Добролюбов представил Терезу также и жене Чернышевского Ольге Сократовне, которая, судя по некоторым фразам, ей очень понравилась; девушка советовала своему «Колиньке» чаще ходить к Чернышевским: «Там тебя умеют ценить и уважать» (письмо № 22, с. 127). Одним словом, жизнь Грюнвальд стала напоминать нормальную жизнь бедной городской мещанки. Не хватало только источников дохода: нужно было искать способы зарабатывать себе на хлеб честным трудом. В письмах Терезы ближе к концу 1859 г. мы находим как минимум два упоминания о взятой на дом работе – скорее всего, шитье или починке белья (письмо № 16, с. 118). Под самый новый, 1860-й, год она сообщала Добролюбову: «Я хочу заняться чем-нибудь в праздники. Я получила 12 р[ублей] с[еребром] за работу. На это я сшила миленькое платье и сделала еще пару мелочей» (письмо № 18, с. 120). Иных свидетельств о каких-либо других заработках у нас нет, и Добролюбову приходилось по-прежнему материально помогать Терезе.
Начиная со второй половины 1859 г. Грюнвальд (надо думать, ради экономии), съехала из квартиры в доме Логинова на Невском и стала жить в каком-то неизвестном нам доме вместе с как минимум одной подругой – тоже немкой, некоей Амалией. Возможно, она-то и надоумила Терезу решиться на смелый шаг – надолго, если не навсегда расстаться с Добролюбовым и уехать из Петербурга в Дерпт в поисках лучшей жизни. Скорее всего, именно об этом замысле она хотела поговорить с Николаем Александровичем, когда писала: «Любимый Колинька, приходи же ко мне сегодня вечером, я совсем одна, и хотела бы поговорить о кое-какой поездке» (письмо № 18, с. 120).