приятно: если мне шитьем заняться, то я не могу заниматься. Так как мне нужно ходить часто, то я делаю себе шубу, и она обходится в 42 р[убля] с[еребром]. Дорого, да что же делать. Надо будет хоть заработать. Впрочем, я буду скоро доставать своим занятием, только не шитьем (письмо № 30, с. 151–152).
Любопытно наблюдать, как поднимаются самооценка и самоуважение Грюнвальд, когда окружающие начинают обращаться к ней почтительно «милостивая сударыня». Поскольку она начала посещать курсы, которые предполагали общение с докторами и пациентками клиники, вполне естественно, что у Терезы стали завязываться какие-то знакомства. Так, в октябре отпраздновать день ее ангела собрались 22 человека, большинство из которых были люди семейные (письмо № 31) и, очевидно, доктора и медицинский персонал клиники:
Ты спрашиваешь, в каком обществе я нахожусь. Я знакома только с докторами и их женами. У меня сейчас два больных, в настоящее время одна прелестная молодая госпожа 17ти лет, но другая еще прелестнее, но она старше, ей 28 лет. Она меня щедро одарила. Я уже приняла достаточно много детей. А еще я имею право без экзамена принимать детей, только не могу выписывать лекарства.
Больные меня очень любят за мои руки. В Дерпте не было акушерок с такими маленькими руками как у меня, и еще говорят, что у меня очень маленькие ноги. Видишь, Колинька, я становлюсь заносчивой (письмо № 32, с. 158–159).
Это письмо датировано 6 января 1861 г.; из него следует, что обучение на курсах шло рука об руку с практикой – принятием родов. Возможно, Грюнвальд оказывала услуги и частным образом. Тогда же Грюнвальд попросила Добролюбова прислать ей из Парижа в подарок маленькие наручные часы: «Здесь все акушерки ходят с часами, и мне тоже нужно их иметь, потому что я постоянно опаздываю, ведь у меня нет часов, но прошу тебя, мой ангельчик, не сердись мне они не для щегольства, а только чтобы я знала свое время» (письмо № 31, с. 155). Какова же была радость Терезы, когда к Новому, 1861 г., она получила желаемый подарок (письмо № 32). Появление у Грюнвальд часов может быть косвенным свидетельством того, что она действительно ходила в каком-то статусе на лекции или в клинику, поскольку у нее возникает другое ощущение рабочего времени, отсчитываемого не от процесса или задачи, а от расписания лекций и распорядка работы клиники.
Однако благополучный период в жизни Терезы длился недолго: где-то в ноябре 1860 г. с ней случилась «неприятная история», опять же, если верить ее признаниям[78]:
мне нужно было принять роды у тяжелой больной, и она умерла, и ребенок пострадал. За это мне нужно было предстать перед судом. Но я заплатила, и сейчас на свободе – но мне это стоило очень много денег, не было бы у меня денег, меня бы сослали, но, слава Богу, сейчас все позади, и за это я должна тебя благодарить, мой добрый Колинька (письмо № 32, с. 159).
В письме Чернышевскому (№ 38) она упоминает 200 рублей, которые ей пришлось уплатить, видимо, как штраф за неудачно проведенные роды, повлекшие смерть матери и ущерб здоровью ребенка. Сложно сказать, насколько правдив и точен этот рассказ, поскольку никаких подтверждающих его полицейских или судебных документов в Эстонском национальном архиве мне обнаружить не удалось. Возможно, никакого следствия и не было, если Грюнвальд в самом деле удалось откупиться от неприятностей. Во всяком случае, в XIX в. в Российской империи действительно существовала практика особого рассмотрения во врачебных управах всех смертельных случаев при родах для выяснения ошибок в действиях повивальных бабок[79].
Несмотря на этот инцидент, Грюнвальд, если доверять ее письмам, в конце апреля – мае 1861 г. смогла получить в Дерпте казенное место так называемой «свободной» повивальной бабки, за которое якобы нужно было внести 700 рублей серебром, чтобы получить казенную квартиру в три комнаты и разрешение «держать у себя больных» (письмо № 40, с. 175). Здесь сразу два обстоятельства вызывают подозрение. Во-первых, в тогдашней практике в России роды проходили на дому у роженицы или в клинике, но не на дому у акушерки. Во-вторых, факт взимания такой гигантской суммы за казенное место должен был смутить Чернышевского (да и Добролюбова), поскольку законодательство и обычная практика того времени предполагали, что «при трудоустройстве повивальных бабок местные власти обязаны были оказывать всяческое содействие»[80], т. е. предоставлять квартирные и прогонные деньги и другие льготы. В остзейских губерниях, конечно, могла быть в этом отношении своя локальная специфика, но из дальнейших пояснений Терезы становится ясно, что 700 рублей – это что-то вроде взятки, которую с нее потребовали, чтобы она получила казенное место акушерки, или же, возможно, она сама решила «подсуетиться»:
Этот раз я прошу Вас, мне после не нужно будет присылать денег, потому что я буду сама заслуживать себе денег, здесь ведь очень много значит новая Бабка, особенно здесь все такие старые, так я через это много могу выиграть, срок мне дали до 10го июня, тогда я 14го поступлю на службу. Эти деньги для того нужно внести, потому что многие хотят это место, ведь и правда без денег ничего нельзя сделать, да кроме того я буду до смерти своей обеспечена (письмо № 40, с. 175).
Правда, полтора года спустя, в феврале 1862 г., Грюнвальд будет снова писать об этой сумме все тому же Чернышевскому: «Не думайте, добрый Николай Гаврилович, что дорого стоит место, после 12ти лет мои 575 с процентами отдадут мне обратно, здесь в Дерпте уж так заведено, что плотят вперед» (№ 43, с. 179). Это новое объяснение вызывает большие сомнения: вряд ли в Дерпте существовал такой порядок[81].
За этой суммой Грюнвальд обратилась к Чернышевскому, а не к Добролюбову, и была весьма настойчива в своих просьбах – писала в Петербург и в июне, и в июле 1861 г., причем во второй раз в ее сведениях появились дополнительные и, надо признать, еще более странные штрихи:
Не знаю, как мне теперь сделать, мне уже дали место, потому что я крепко надеялась, что получу денег. Я теперь просто боюсь идти туда, потому что меня посадят, скажут, что я обманула, если я не внесу штрафу 200 р[ублей] с[еребром], тогда меня посадят через неделю, да и место потеряю, которое бы всю мою жизнь обеспечило и для Ник[олая] Ал[ександровича] было бы хорошо, потому что я могла бы много и ему помогать, если бы я могла остаться на месте, я бы получала слишком 150 р[ублей] с[еребром] в месяц, да кроме того квартира (письмо № 41, с. 177).
Из этого письма выяснялось, что Грюнвальд каким-то образом все же получила место и или уже уплатила кому-то часть суммы, или только обещала уплатить, оттягивая срок. С этого момента показания Терезы в письмах к Чернышевскому и Добролюбову становятся крайне путаными и подчас разнятся: сложно установить, что происходило в Дерпте на самом деле. Например, откуда в процитированном выше фрагменте появляется какой-то штраф в 200 рублей за невнесенный платеж, если это не официальная плата, а что-то типа взятки? Возможно, в этот момент Грюнвальд уже перестала держаться фактов и начала наводить тень на плетень, лишь бы получить от Чернышевского искомую сумму. Тот прислал только 40 рублей (см. примеч. 148 к письму № 34) и, наконец, предупредил Добролюбова, что с Терезой происходит нечто подозрительное. Критик и сам, похоже, об этом догадывался и где-то в начале августа 1861 г. прислал Грюнвальд раздраженное письмо, полное упреков в обмане и вероломстве. Ее планы грозили полностью разрушиться. Отвечая Добролюбову 18 августа 1861 г., Тереза, видимо, все больше запутываясь, на сей раз ссылалась на новую беду – якобы на новую смерть своей роженицы:
Теперь померла другая больная, и ребенок также помер [в] самое то время, когда я должна была делать эксамен. Я сама не очень виновата, что они померли, за мной поздно прислали. Прихожу, она уже измучилась. После этого приходит Профессор и говорит мне, что я виновата. В полиции теперь это дело разбирают. Были бы у меня эти деньги, которые я просила взаймы у Николая Гав[риловича], я бы могла получить хорошее место, могла заниматься частными и могла бы в год заслуживать до 1000 руб[лей] с[еребром] в год да кроме того, казенная квартира. А теперь страшно заниматься, потому что меня испытывают со всех сторон и дают больных самых опасных. Милый, добрый Количка, опять прошу тебе: не думай, что я вру или хочу выманивать деньги, но я тебе говорю, положа руку на сердце, я хотела тебе облегчить [жизнь], я думала, что если Н[иколай] Г[аврилович] пришлет 675 р[ублей] с[еребром], я уже внесла 50 р[ублей] с[еребром], то думала, что тебе вовсе не придется мне присылать денег (письмо № 35, с. 163–164).
Бросается в глаза, что судебное разбирательство здесь соседствует с необходимостью внести теперь уже не 700, а 675 рублей за искомое место (остальную часть она уже якобы уплатила). Такое нагромождение злоключений должно было выглядеть совсем уж неправдоподобным, даже если в реальности имело место что-то близкое к этому (например, обещавший ей место чиновник готов был ждать взятки довольно долгое время, довольствуясь задатками). Одновременно Тереза сообщала в том же письме, что 28 августа или 19 сентября ей предстоит экзамен по акушерству и детским болезням, т. е. ее учеба на курсах продолжалась.
В сентябре 1861 г. Грюнвальд отправила Добролюбову следующее жалобное письмо, в котором продолжала просить о 675 рублях, которые нужно было внести за место (№ 36). При этом на этот раз она задействовала новые аргументы – обещала прислать в подтверждение своих слов какие-то документы, как только она их получит. Добролюбов в те тяжелые недели конца октября уже не вставал с постели и к крайнему для Терезы сроку 25 сентября ничего не прислал. От отчаяния в конце сентября, как следует из ее писем, она заняла 350 рублей, а на недостающую сумму в 325 рублей заложила свои вещи: