Помимо множества девочек и женщин, живших в обители или периодически навещавших ее, у ворот и в приемной появлялось немало мужчин — пройти наставление, отведать мамалыги с мясом, которая выдавалась на монастырской кухне в любое время дня, или просто из любопытства[346]. «Я вижу перед собой благороднейших и храбрейших вождей, — писала Мари Воплощения в 1640 г., — которые становятся на колени, прося меня помолиться вместе с ними перед едой. Они, словно дети, берутся за руки и повторяют каждое мое слово»[347]. «Попадающие в Квебек гуроны почти все время проводят в нашей приемной», — рассказывала она через шесть лет о вождях, которые прибывали для торговли мехами или переговоров с ирокезами. «Матери Мари св. Иосифа поручено наставлять их… Один гурон… настолько скрупулезно слушается [ее], что не делает ничего без ее приказа»[348]. Иногда, если наплыв людей был особенно велик, обе Мари наставляли и мужчин и женщин в вигвамах или прямо во дворе, под открытым небом[349].
Параллельно с обучением, приемом посетителей и благотворительными трапезами шла литургическая жизнь монастыря. Монахини читали ежедневные молитвы и пели псалмы, а иезуиты произносили проповеди в их церкви в Великий пост и по другим особо торжественным случаям, однако Мари куда больше нравилось, когда в службе участвовали новообращенные америнды. Обряд крещения совершался в урсулинской часовне (Мари стала крестной матерью одного алгонкинского подростка, первым наставником которого в вере был отец Лежен)[350], а религиозные шествия по большим праздникам неизменно включали в себя заход и в монастырь урсулинок. Алгонкины и гуроны из Силлери, а также другие индейцы шли кучками, мужчины отдельно от женщин, окруженные спереди и сзади крестами, хоругвями и французами — мастеровыми, чиновниками и иезуитами. В 1648 г., на праздник Тела Господня, урсулинки переодели своего молодого французского слугу, Бенжамена, в костюм ангела и, сопроводив двумя индейскими мальчиками со свечами, послали за гостией для причащения[351]. Летом 1646 г., когда в монастыре умерла от легочной инфекции Шарите Негаскумат, тело маленькой алгонкинки было погребено на французском кладбище, а концы ее савана в похоронной процессии несли монастырские воспитанницы — две француженки и две индианки. Мари Воплощения скорбела о ней в письме Клоду Мартену: будучи всего пяти с половиной лет от роду, Шарите пела вместе с монахинями псалмы и превосходно отвечала катехизис[352].
Учительство было для Мари сутью ее проповеднического труда: она называла его источником радости даже в периоды душевных мук, когда ее изводило сознание собственной презренности. «Все связанное с изучением языков и с обучением Дикарей… было столь для меня сладостно, что я едва ли не грешила излишней любовью к этим занятиям»[353]. Честно говоря, первые уроки алгонкинского были трудны для Мари. Она вообще не имела привычки к изучению языков, а этот оказался так далек от французского, что у нее в голове «словно ворочались жернова». Она поговорила об этом со своим Непорочным Супругом, с Воплощенным Словом, и вскоре свободно понимала алгонкинский и объяснялась на нем. «Мои уроки превратились в молитву, слова чужого языка перестали казаться варварскими и зазвучали пленительно»[354].
Независимых свидетельств о том, как преподавала в Канаде Мари, у нас нет. «Я бы хотела, чтобы моими устами вещало сердце, только бы мои дорогие Неофиты поняли, что значит испытывать любовь к Богу», — писала она знакомой монахине в Тур[355]. Из двух педагогических сочинений еще французского периода — лирических, насыщенных образами «Отступлений» и сухой «Школы богословия»[356] — первое, несомненно, больше подходило для введения ее америндских слушателей в мир, в котором их многочисленных духов (маниту, оренда и прочих) заменили бы триединый Бог, сатана и ангелы-хранители. Иногда она высказывала собственные мысли о Господе, после чего предлагала индейцам последовать ее примеру, а сама слушала[357].
Наконец, в 1661–1668 гг., Мари принялась писать на индейских языках. На алгонкинском из-под ее пера вышли катехизисы, молитвы, словари, а также «большая книга по священной истории и всяким благочестивым предметам»; на ирокезских — катехизис по-гуронски и ирокезский словарь и катехизис. Если катехизисы, молитвенники и словари одновременно готовились и предприимчивыми иезуитами, то написанная Мари Воплощения «Священная история», по-видимому, была первой. А если учесть, что в этом таежном краю у женщин были свои темы для обсуждения и способы выражаться, лингвистическая и педагогическая литература, сочинявшаяся женщиной, была, как считала Мари, «подлинным сокровищем»[358].
Между тем она продолжала писать и на родном языке — со скоростью, которую трудно вообразить себе при всех ее обязанностях (Мари трижды избирали настоятельницей на шестилетний срок, а в промежутках она исполняла в монастыре другие должности). В середине лета, сразу по прибытии судов из Франции, Мари принималась за письма сыну и родственникам, сестрам-урсулинкам и в прочие французские монастыри, друзьям и потенциальным жертвователям канадской миссии. Помимо размышлений и советов на духовные темы, она посылала рассказы об увиденном ею самой и услышанном от многочисленных индейцев и французов, которые приходили в приемную «повидаться и посоветоваться с ней», а также о том, что читала в сигнальных экземплярах ежегодных «Реляций иезуитов»[359]. Она даже сама печаталась в «Реляциях», поскольку отцы Вимон, Лальман и другие главы иезуитов заказывали ей сообщения обо всем, что касалось урсулинок и туземцев, входивших в их круг общения, а парижский иезуит Франсуа дю Кре просил материалы для своей все разраставшейся «Истории Канады»[360]. И, разумеется, была еще духовная автобиография, которую испрашивал дон Клод Мартен и которая была, наконец, отослана ему в 1654 г. К началу осени, когда суда поднимали якоря и направлялись во Францию, у Мари болела рука от всей этой писанины[361].
Давайте же рассмотрим ее записи с точки зрения того, что они говорят нам об отношении Мари Гюйар к самой себе, к сыну и его жизни на родине, а также к различным племенам и языкам Нового Света. Увы, все ее рукописи на америндских наречиях утрачены (некоторое представление об их структуре можно получить из аналогичных работ иезуитов), однако существенная часть того, что писалось по-французски, дошла до наших дней[362].
Все французские сочинения, утверждает Мари, слагались непринужденно, без обдумывания композиции и без редактирования (т. е. не так, как семикнижие Гликль бас Иуда Лейб). С этим можно согласиться применительно к летней корреспонденции, которую Мари строчила второпях[363]. Но она настаивает на том же и по поводу сотни с лишним листов сочинявшейся для Клода Мартена духовной автобиографии, с которой спешки не было: «Не считай, — объясняла она сыну, — что эти записи, которые я посылаю тебе, были заранее продуманы, дабы соблюсти некую систему, как это принято в солидных трудах… Взявшись за перо, я не знала и слова из того, что собираюсь написать, но витавший надо мной дух Благодати подсказывал нужное ему… Кроме того, я постоянно отвлекалась и прерывала работу, поскольку меня звали неотложные дела»[364]. Однако годом раньше Мари изложила и Клоду, и своему исповеднику план автобиографии, прибавив, что «она не выходит у нее из головы». Впрочем, возможно, слова действительно заносились на бумагу в порыве творческого вдохновения. Рукопись, дошедшая до Клода Мартена, почти не имела подчисток и исправлений[365].
Если что и варьировалось, так это степень гласности, на которую рассчитывала Мари для своих записей. Сочиняя заметки для «Реляций иезуитов» или некрологи о сестрах-урсулинках из Квебекского монастыря, она знала, что во Франции они немедленно пойдут в печать, с указанием автора или без оного[366]. Ее письма с изложением новостей, а также с духовными наставлениями и утешениями, предполагала Мари, будут передаваться из рук в руки в урсулинских монастырях Франции или среди знакомых тех благочестивых мирян, с которыми она переписывалась. Ее сочинения на алгонкинских и ирокезских наречиях создавались для педагогических нужд урсулинских монахинь, хотя Мари, вероятно, надеялась, что они пригодятся и непосредственно тем из ее новообращенных, кто разумел грамоте. Ее наиболее личное послание (автобиография 1654 г.) предназначалось исключительно для сведения сына, а если тот умрет, не успев сжечь записи, то в них могла заглянуть лишь племянница, Мари Бюиссон, к тому времени поступившая в урсулинский монастырь в Туре[367].
Самопознанию в автобиографических текстах Мари способствовали многочисленные диалоги. Как и Гликль бас Иуда Лейб, она вела внутренние споры о своей родительской роли, однако у Гликль они шли от нее самой, тогда как в случае с Мари они подогревались письмами сына. Обе женщины обращали свои речи и записи к Господу, но если Гликлев Бог отвечал ей не прямо, а через библейские цитаты, то Воплощенное Слово и Супруг Мари постоянно комментировал события от собственног