о лица.
Гликль бас Иуда Лейб на протяжении всей «Жизни» сокрушается из‐за своей неспособности хладнокровно воспринимать страдание, а у Мари Гюйар дель Энкарнасьон причины тревог и сомнений по ту и другую сторону Атлантики разнятся. До отъезда — в Старом Свете — Мари, как нам известно, больше всего переживала по поводу возможного лицемерия: неужели я лгу насчет своих желаний и даруемых мне милостей?
В Новом Свете проникнутый неуверенностью и печалью диалог касался вопроса о власти и непригодности Мари к руководству. За последние годы в Туре она дослужилась до помощницы игуменьи, но это не вызвало у нее особого беспокойства[368]. Через несколько месяцев после прибытия в Квебек она провалилась в духовную «пропасть», из которой не могла выкарабкаться семь-восемь лет, скрывая это от всех, кроме своего иезуитского Духовника. По утверждению Мари, ее «крестные муки» не имели никакого отношения к америндским женщинам, работа с которыми всегда доставляла наслаждение. Не вызывали сознательного недоверия и туземные вожди, молившиеся возле ее ног в позе, перенятой ими у иезуитов. Мари Воплощения скорее мучилась из‐за своих отношений с Мари де Лапельтри и монахинями монастыря, в котором ее избрали настоятельницей. Она была подавлена, считала себя достойной лишь презрения с их стороны. Она была одинока, склонна к озлобленности и уверена, что они тоже испытывают к ней отвращение. В минуты наивысшего отчаяния Мари видела себя на краю геенны и готова была прыгнуть в огонь, «чтобы досадить Господу»[369].
Дела в обители и впрямь шли непросто: мадам де Лапельтри забрала большую часть своей обстановки и на два года уехала — пожить бок о бок с индейцами Монреаля и Тадусака; Мари св. Иосифа находила «уставные» реформы игуменьи докучными; в довершение всего из Труа-Ривьера было внезапно доставлено написанное странным почерком, «загадочное» письмо, в котором настоятельнице рекомендовали быть более любезной и снисходительной к окружающим[370]. (Из чего мы узнаем, что Мари иногда бывала резка и безапелляционна.) Господь и ее иезуитские наставники удержали Мари от прыжка в огонь, а окончательно разрешила конфликт Пресвятая Дева, которой игуменья поведала о своих муках в праздник Успения 1647 г. Мари мгновенно почувствовала, как ее антипатия к сестрам сменяется сердечной любовью. Свою власть над ними она теперь расценила как служение, причем служение, в котором на карту ставится не ее личная воля, а только Воплощенное Слово[371].
В душе Мари снова воцарился мир, но ее уже не посещали видения и божественные откровения былых времен. Бог объяснил ей, что в Канаде она должна вести «обычную жизнь», строго следуя Уставу и не рассчитывая на особые милости, которые бы отвлекали ее от трудов по обращению язычников. Духовник Мари был того же мнения. Священное слияние с Воплощенным Словом теперь достигалось «без восторга и упоения» — с помощью ежедневных молитв, послушания, причащения и приема Божественных посланий «сердцевиной души». Таким образом, в Новом Свете записки Мари стали играть даже большую роль в ее духовной жизни, нежели в Старом: они не только охватывали новые темы, актуальные для этих лесных краев, но сделались важным средством передачи слов, подсказываемых ей Господом[372].
Ничто не может лучше продемонстрировать отношение Мари к собственным записям, чем ее чувства и поступки во время пожара, уничтожившего обитель морозной декабрьской ночью 1650 г. Она кинулась спасать наиболее ценное для монастыря. В окружении пламени Мари вдруг поняла тщету всего сущего и ощутила поразительную безмятежность и полную свободу духа. Она выбросила в окно монастырские бумаги, затем взглянула на первый вариант своей духовной автобиографии. Поколебавшись, Мари дотронулась до рукописи — и, ведомая безошибочной жертвенностью, преспокойно оставила ее гореть[373].
Переписанная заново духовная автобиография, а также обмен письмами между Мари Гюйар и Клодом Мартеном знаменовали собой прощение, прощение Мари самой себя и Клодом — матери за то, что она покинула его. Излив море слов, мать и сын примирились друг с другом. Перелом в их отношениях произошел в 1641 г., когда Мари узнала об избрании сыном религиозного пути: в возрасте двадцати одного года он был принят новицием к бенедиктинцам, в конгрегацию св. Мавра. Годом раньше она упрекала сына в том, что он позволил каравану судов отбыть в Канаду без письма к матери и что не попал в орден иезуитов. Теперь он выполнил предназначение, которое Мари намечала для него с самого рождения: «Потеряв меня, ты многое обрел, мой отказ от тебя принес пользу. Многое обрела и я, оставив в твоем лице самое дорогое и невосполнимое для меня на этом свете. Добровольно утратив тебя, я нашла себя: вместе с тобой мы очутились в груди милосердного Господа, священному призыву которого оба последовали»[374].
Теперь Клод с удовольствием обыгрывал в письмах двойное значение слова «мать», а Мари радостно подписывалась как мать и сестра. Навечно разлученные, они желали друг другу большей святости, жизни во Христе и венца мученичества («Если бы я услышала подобное о тебе, мой дорогой сын, я бы несказанно обрадовалась», — писала она в 1650 г., после рассказа о том, как ее крестного Жозефа Онахаре сожгли живьем за приверженность христианству)[375]. Между делом она давала ему множество советов о духовной жизни, меняя свой тон по мере того, как он с годами поднимался все выше и выше: Клод получил сан священника, затем должность приора нескольких монастырей, стал одним из помощников главы ордена и, наконец, начал посылать ей собственные религиозные публикации[376]. Когда в 1649 г. он посетовал, что у него нет прямых свидетельств того, как она выглядит, Мари приподняла монашеское покрывало и показала свое лицо слуге, который должен был доставить письмо сыну во Францию[377]. Когда он поинтересовался ее «тайнами» — т. е. ступенями внутренней жизни, — она в конце концов удовлетворила его любопытство и включила в рассказ о себе чувства, которые испытывала в отношении Клода и своего замужества.
Сам Клод сообщал в письмах матери новости, справлялся о ней и просил ее наставлений[378]. Похоже, он был весьма откровенен по поводу своих «тайн», так как рассказал о длительной борьбе с гетеросексуальным влечением, которая началась в 1652 г. с непроизвольной эякуляции в присутствии пришедшей за религиозным наставлением молодой женщины и закончилась лишь десять лет спустя, когда он, по примеру св. Бенедикта, катался по крапиве и смаковал ожоги. «Невозможно сколько-нибудь долго жить духовной жизнью, — хладнокровно заметила Мари, — не проходя через подобные испытания»[379].
После смерти Мари Клод обманул ее и через издание книги присовокупил себя к жизни «этой замечательной Матери». Ее письмо, в котором она брала с него обещание, что никто, кроме него самого и его двоюродной сестры, не увидит автобиографии, он поместил в виде предисловия к вышедшей в 1677 г. «Жизни», раскрыв перед читателями не только смирение, из‐за которого Мари не хотела распространяться перед миром о дарованных ей милостях, но и собственное похвальное предательство, выразившееся в их обнародовании. Он разыскал копию полного исповедания грехов, составленного ею в 1633 г. для иезуитского Духовника («Я искал его более двадцати лет», — признался Клод), расспросил о Мари сестер-урсулинок и других знавших ее людей, обратился к воспоминаниям детства, а также использовал цитаты из своей тридцатилетней переписки с матерью, на основе чего снабдил каждую главу «Дополнением» (зачастую превышающим по объему сам текст), указывая источники информации и раскрывая все подробности. «У этой книги не один Автор, а двое, — сообщает он читателям. — И каждый играет важную роль»[380].
Два голоса в этом томе временами вторят, а временами противоречат друг другу. Мари, например, никогда не говорила напрямую о сексуальном желании. Она упоминает о «тяготах» брака в целом и о своей убежденности, что Бог поставил ее в это положение только для того, чтобы она произвела на свет сына, и еще дабы испытать ее потерей мужниного имущества. Но, когда Мари была послушницей в урсулинском монастыре в Туре, ей, по ее собственным словам, пришлось бороться с «чудовищной мерзостью» (saletez horribles) и мирскими соблазнами, которых она не подозревала в себе или, во всяком случае, которые считала преодоленными много лет назад[381]. Резонно предположить, что вериги и власяница Мари Гюйар, помимо всего прочего, предназначались для избавления от плотских желаний.
Тем не менее Клод был уверен, что склонность к целомудрию никогда не покидала мать: она еще в детстве хотела уйти в монастырь «и испытывала острую неприязнь к обычаям, заведенным в браке; преданно исполняя все супружеские обязанности, поскольку этого желал Господь, она со своей стороны не просила, чтобы их возложили на нее». Половой акт не произвел на нее никакого впечатления, не оставил следов ни в душе, ни в сердце, испарилось даже воспоминание о нем. Для читателей, которые могут задаться вопросом, откуда об этом известно сыну, Клод прибавляет: «так она сама однажды поведала квебекской монашенке в разговоре по душам, когда они затронули тему ее супружества»[382].
Что касается достижений, которых можно ожидать от женщины, тут мать смотрела несколько дальше сына. Оба сомневались в том, что женщина способна сочинять, а тем более публиковать богословские труды. Литература о вере и духовном развитии, вроде «Писем» Жанны де Шанталь, «Пути к совершенству» Терезы Авильской или духовных сочинений и писем самой Мари, — это одно, а серьезные теологические рассуждения — совсем другое. Мари постоянно пользовалась своим приобретенным через видения или в молитвах — т. е. богоданным — пониманием библейских текстов и вероучения, однако, как она признается в «Отчете» от 1654 г., никогда не посягала на книгу об этом («меня удерживало сознание собственной недостойности и ничтожности [