[397]. «Ревностность» новообращенных напоминала ей эпоху первых христиан[398].
Во многих случаях Мари передавала — или утверждала, что передает, — слова новообращенных, чьи разговоры «доставляли ей безмерное удовольствие». Судя по изображенным ею конкретным людям, вместе с верой америнды обретали почти то же, что и она сама: освобождение от неотступной заботы о мирских вещах и примирение с будущим, каким бы оно ни было. Этьен Пигаруиш, бывший алгонкинский шаман, сказал Мари: «Я живу не для животных [на которых охочусь], как раньше, не для бобровых шкур. Я живу для Бога. Теперь, когда я иду на охоту, я говорю: „Великий Вождь Иисус, веди меня. Даже если ты задержишь животных и они не будут появляться передо мной, я все равно буду верить в тебя. Если ты пожелаешь, чтоб я умер с голоду, я согласен. Распоряжайся мной, как ты распоряжаешься всем на свете“»[399]. Новообращенная, получившая при крещении имя Луиза, придя на монастырский двор за дальнейшими наставлениями по поводу причастия, рассказала:
Бог очень милостив ко мне. Раньше [до принятия христианства] смерть детей доставляла мне такие страдания, что я была безутешна. Теперь дух мой настолько убежден в мудрости и благости Бога, что я не буду печалиться, даже если он заберет у меня всех детей. Я думаю про себя: «Если бы для спасения души моему ребенку потребовалась долгая жизнь, Бог не отказал бы ему в этом. Возможно, Тот, Который знает все, увидел, что со временем мой ребенок перестанет верить в него и совершит грехи, которые приведут его в Ад». И я говорю Богу: «Распоряжайся мной и моими детьми. Как бы ты ни испытывал меня, я не перестану в тебя верить… Я хочу того же, чего и ты». И я говорю своим детям, когда они умирают: «Иди, мой милый, к Тому, кто сотворил все на свете. И молись рядом с ним, чтобы я тоже попала туда».
В самом деле, с тех пор как Луиза покрестилась, Господь забирал ее детей одного за другим[400].
Прочие новообращенные женщины, если верить записям Мари, напоминают ее саму по образованию, которое они получили благодаря религии, а также по вытекающей из него деятельности. Юная гуронка Хионреа, при крещении нареченная Терезой, учится в монастыре не только говорить, но читать и писать на французском и алгонкинском языках, после чего начинает — в возрасте четырнадцати лет — проповедовать христианство гуронским посетителям. Она отправляется в родную деревню, чтобы выйти там замуж и продолжать свои проповеди, но попадает в плен к ирокезам, которые женят на ней одного из своих воинов. Спустя десять лет, в 1653 г., она оказывается во главе ирокезского «длинного дома», и живущие там несколько семей вторят ей в католических молитвах[401]. Шестидесятилетняя Анжелика из племени монтанье пробирается по горам и лесам, через февральские снега, на север — к аттикамегам, дабы поддержать их веру совместными молитвами («исполняет роль апостола… одному Богу известно, с какой любовью я заключу ее в свои объятия при нашей следующей встрече»)[402].
Женевьева, далеко не юная вдова из племени ниписсингов, преодолевая леса и реки, несколько сот миль тащит на себе тело мужа, чтобы предать его земле по христианскому обряду. Она появляется у урсулинок в 1664 г., жаждущая наставления в святых таинствах, поскольку среди ее народа нет Черных Балахонов. Она начинает пламенно молиться, опоясывает себя железными веригами и пробует другие орудия самоистязания, экстатически рыдает во время службы в Страстную Пятницу оттого, что Господь передает ей свою любовь к человечеству, учится искать в себе знаки благодати или испорченности, а затем уходит из монастыря, чтобы помешать брату и дальше обменивать пушнину на бренди и чтобы с потрясающим рвением проповедовать христианские истины своим соплеменницам. Женевьева предстает перед нами в виде второй вдовы Мари Гюйар, только говорящей по-алгонкински[403].
Но довольно о новообращенных, которые сами приходили в урсулинский монастырь. Что можно сказать о многочисленных таежных индейцах, враждебно настроенных к христианству? Время от времени их портреты, с чужих слов, тоже появляются в письмах Мари. Вот как, например, выступает против иезуитов на родовом совете гуронка, «одна из старейших и наиболее уважаемых женщин этого племени»:
В наших смертях повинны Черные Балахоны со своим колдовством. Послушайте меня, и я докажу это доводами, справедливость которых вы не сможете отрицать. Они поселяются в деревне, где все чувствуют себя прекрасно; стоит им появиться, как народ начинает умирать и в живых остается три-четыре человека. Они перебираются в другое место, и там происходит то же самое. Они посещают вигвамы в других деревнях, и от болезни и смерти уберегаются только те, к кому они не заходили. Неужели вы не понимаете, что, когда они произносят так называемые молитвы, с их уст срываются заклинания? То же происходит и когда они читают книги. В их вигвамах есть большие палки [ «ружья», поясняет Мари своему адресату], которыми они производят гром и рассылают свои чары во все стороны. Если мы в скором времени не умертвим их, они погубят нашу страну, изведут всех, от мала до велика.
«Когда гуронка кончила свою речь, все согласились, что она права», — завершает рассказ Мари. В самом деле, «ее слова казались правдой… потому что, куда бы ни шли отцы [иезуиты], Бог посылал им в попутчики смерть, дабы придать особую чистоту вере тех, кто будет обращен»[404].
Из всех писем Мари Воплощения это случай ее наиболее полного вживания в образ антагонистически настроенной индианки, которую француженка считала «одержимой демонами». При интересе Мари к голосам наверняка не случайно, что она передает речь женщины, причем женщины, владеющей даром слова и к тому же пропущенной в «Реляции» отца Лальмана за тот год[405]. Обычно, поскольку ирокезы считались врагами христиан и французов, Мари изображала их в виде «варваров», которые издеваются над попавшими в плен верующими, подвергают их пыткам и убивают[406].
Но даже «варвары», оказывается, склонны к обращению в христианство, и с тех пор как ирокезы начали креститься, Мари отзывается о них не менее восторженно, чем о других индейцах. Перемена эта совпала с посещением монастыря во время мирных переговоров 1655 г. ирокезскими посланцами и одной capitainesse из племени онондага. Означенная capitainesse, т. е. жена вождя, произвела большое впечатление на Мари, потому что, как и прочие знатные ирокезки, могла влиять на решения, принимаемые на местных советах, а также назначать племенных послов. Более того, capitainesse была настолько очарована молодой гуронкой Мари Ауентохонс, которая произнесла перед собравшимися речь о христианстве, а также пела гимны на гуронском, французском и латинском языках, что пообещала прислать в монастырь свою дочь[407]. Когда группу ирокезских девочек после солидной подготовки наконец крестили, Мари Воплощения похвалила их «вкус к таинствам Веры», однако с куда большим удовольствием живописала деятельность одной проповедницы: «Эта замечательная ирокезка, совсем недавно прошедшая обращение, стала настолько горячим приверженцем наших святых Таинств, что ходит по всей деревне, наставляя стариков и молодежь, дабы привлечь их к истинной вере. Она подвергалась многим гонениям со стороны соплеменников, но, несмотря на одолевающих ее пособников Ада, продолжает одерживать победу за победой»[408].
Насколько должны были переделать себя обратившиеся в христианство америнды, чтобы отвечать требованиям Мари Воплощения? Какой степени «цивилизованности» она ожидала от них? Хотя она писала своим французским корреспондентам — чему мы с вами свидетели, — что урсулинки не учат взрослых индианок политесу, юным семинаристкам выдавали французскую одежду (предварительно отмыв их от жира), их обучали языкам и рукоделию, им прививали хорошие манеры и музыкальные навыки европейских женщин. Примерно за такую же программу ратовали иезуиты (в частности, в 50‐х годах) для гуронских девочек, которые теперь жили вдали от своих сожженных деревень и, при соответствующем воспитании, могли быть выданы замуж за французов. Примерно такую же программу отстаивала и администрация Новой Франции, особенно в 60‐х годах, когда губернатор Людовика XIV требовал, чтобы «дикари мало-помалу становились воспитанным народом [un peuple poli]». Примерно о том же просили и отдельные ирокезские матери, интересовавшиеся, за сколько времени урсулинки сумеют воспитать их дочерей à la Françoise (на французский манер)[409].
Оглядываясь в 1668 г. на более чем 29 лет воспитания и обучения, Мари отметила, что вместе с другими монахинями она «офранцузила некоторое количество [семь-восемь] дикарок», которые нашли себе хороших мужей среди французов[410]. Но, по ее мнению, такой исход не был ни наиболее вероятным, ни наиболее желательным. «Из каждых ста воспитанниц, прошедших через наши руки, нам едва удавалось цивилизовать одну». Большинство женщин приходили в монастырский двор за беседой или наставлением и уходили, когда им вздумается. Большинство девочек оставались у урсулинок ограниченное время. И не только потому, что их забирали родители для хозяйственных дел или охоты, но и потому, что сами они начинали томиться в четырех стенах: «Мы обнаруживаем [в девочках] покладистость и сообразительность [