esprit], однако они могут ни с того ни с сего перелезть через изгородь и убежать с родителями в лес, где находят больше удовольствия, нежели в самых привлекательных сторонах наших французских монастырей… Кроме того, Дикари безумно любят своих отпрысков, и, если [родители] узнают, что дети загрустили, они готовы на все, только бы заполучить их обратно»[411].
Почти все семинаристки вернулись к «вольной» лесной жизни, «хотя и как добрые христианки» (quoi que très-bonnes Chrétiennes)[412]. Пожалуй, Мари предпочитала для них скорее такое будущее, чем выход замуж за французов[413]. Еще в 1642 г. она хвалила предприимчивость трех новоиспеченных алгонкинских христианок — Анн-Мари Утирджиш, Аньес Шабвеквеш и Луизы Аретевир, — которые в период охоты помогали матерям выделывать шкуры. Как они сами написали Мари, одна организовывала публичные моления, вторая выбирала гимны, которые они будут петь, а третья склоняла всех к признанию грехов[414]. На таких женщинах, а также на гуронке Терезе, монтанье Анжелике и алгонкинке Женевьеве (и их сородичах-мужчинах) и зиждилась главная надежда Мари Воплощения по превращению таежного края в страну христиан[415].
Этот христианский край должен был, по представлению Мари, несколько отличаться от страны, в которой царствовали маниту и оренда (оки). Хозяйственная жизнь индейцев с ее разделением труда и ответственности могла идти своим чередом. Мари лишь однажды повторила за первыми иезуитскими миссионерами тезис о том, что после принятия христианства алгонкиноязычным племенам следует перейти к оседлости. Очевидно, уже в середине 40‐х годов Мари поняла, что христианские обряды могут выполняться и кочевыми народами — при помощи либо кочующих вместе с ними иезуитов, либо новообращенных из их же среды. Ее также не волновал вопрос о том, как новая вера отразится на восприятии индейцами своей племенной принадлежности, не приведет ли к изменению братских союзов.
Мари требовала от верующих лишь двух вещей. Прежде всего, отказа от каких-либо нехристианских религиозных обычаев, от шаманских обрядов и любого обращения к шаманам (за снадобьем, советом или толкованием снов), от ритуальных праздников и плясок, призванных умилостивить оки и маниту. Если у америндов, независимо от европейцев, было «прекрасное представление» о Деве, родившей спасителя по имени Мессу (как его называли монтанье), то все их «смехотворные сказки» о Мессу, который спас мир с помощью ондатры, нужно было забыть[416]. Вторым требованием Мари было следование христианским нормам брака. Это означало разрыв с индейскими установлениями, поощрявшими добрачные половые связи для нахождения подходящего супруга или супруги, разрешавшими (в некоторых общинах) внебрачные связи обоим супругам, а также позволявшими разводы, заключение новых браков, а иногда и полигамию. И все же осуществлять надзор за половой жизнью своих воспитанниц Мари, видимо, не собиралась. Вместе с Мари св. Иосифа она легко убедила семинаристок, что если они будут ходить полуголыми, то их покинет ангел-хранитель: «эти американские женщины, хоть и Дикари, обладают стыдливостью и порядочностью», — не раз повторяла она, рассказывая об успешном одевании индианок[417]. Внебрачные соблазны мужчин Мари принимала гораздо серьезнее. Чего стоил один красноречивый Этьен Пигаруиш, который, поддавшись безумной страсти к женщине из племени онончатаронон, бросил свою алгонкинскую жену и общину и пошел по старой дорожке — вернулся к шаманству…[418]
И все же главным, незыблемым условием брака было для Мари Воплощения принятие христианства обоими супругами. Если один из помолвленных не крещен, лучше отложить обещания женитьбы в сторону. Христианин, супруга которого отказывалась от обращения в его веру, даже мог расторгнуть брак по-америндски. Так, Мари рассказывает о трудном положении, в котором оказался проповедовавший в деревнях «туземный апостол христианства», монтанье Шарль Мейашкуат: «У этого прекрасного христианина самая злобная и невыносимая из языческих жен. Он терпеливо сносит ее ярость и все выходки и не хочет пока расставаться с ней, надеясь обратить ее к Богу и спасти душу их малолетней дочки; дело в том, что в этой стране такой обычай: если супруги расходятся, детей забирает жена»[419]. В других случаях христианка-жена пробовала обратить мужа — и решала оставить его, когда ее попытка не удавалась. Для Мари Воплощения на карту тут было поставлено многое. Через индейскую семью, через живущую в вигваме или «длинном доме» жену америнды могли стать «очень хорошими христианами» — неважно, с «политесом» или без.
Мари Воплощения приехала в Канаду, чтобы подвести ее наиболее разумные души к вере в Царя среди всех племен и народов. Перед смертью она благословила собравшихся возле ее ложа туземных «Семинаристок», отдавая им предпочтение перед французскими пансионерками и шепча в агонии: «Всё для Дикарей»[420]. В трудах на этом поприще ей почудилось невероятное сходство между ее собственной внутренней жизнью (и духовными возможностями) и духовным потенциалом новообращенных индейцев — сходство, которое в этом отношении фактически стирало грань между «дикарем» и «европейцем». Эта идея подобия присутствует во множестве писем во Францию, независимо от того, призваны ли они были побуждать к молитвам, пожертвованиям или к простому любопытству, предназначались ли для широкого распространения или для прочтения одной парой глаз. Хотя такое представление и оправдывает присутствие в Новом Свете французских миссионеров, оно, по крайней мере, опровергает мнение, будто в кругу христиан французы всегда стремятся к доминированию.
Лишь в 1663 г., когда Мари вынуждена была признать, что за 24 года работы ни одна индианка не захотела дать монашеские обеты и остаться в монастыре, страсть к универсализации пришлось умерить. «Мы испытали своих дикарок, — писала Мари во Францию одной урсулинской монахине. — Они не выносят затворничества. По натуре они склонны грустить, и, если ограничивать привычную девочкам свободу идти куда им вздумается, они впадают в тоску»[421]. Но Мари сама затосковала от затворничества в Туре и ожила лишь благодаря своему канадскому призванию и просторности нового монастырского двора. Только через несколько лет после ее смерти могаукская новообращенная Катарина Текакуита организовала в Со-Сен-Луи нечто вроде общины, в которой женщины могли вести аскетическую жизнь без затворничества[422]. Хотя Мари сообщает, что не встречала среди америндских христиан подлинных мистиков, надо признать, что ее собственный мистицизм в Новом Свете существенно изменился, вписавшись в повседневные хлопоты. Похоже, она считала, что и индианки, как бы они ни были поглощены трудами, могут в глубине души общаться с Богом.
Защищаемая Мари Гюйар странная идея сходства, ее тяга к универсализации не были распространены в американской тайге. Монахи-мужчины питали более умеренные надежды на духовность индейцев, а их восприятие несходства америндов с европейцами и его последствий было более острым. Иезуиты, похоже, гораздо пессимистичнее смотрели на препятствия, воздвигавшиеся на пути христианских преобразований «дикарским» образом жизни. «Я бы не сказал, что наблюдал у Дикарей хоть один поистине высоконравственный поступок, — утверждал Поль Лежен после первой зимы, проведенной среди монтанье. — Они думают исключительно о собственном удовольствии. Прибавьте сюда страх оказаться виноватым и стремление считаться хорошим охотником, и вы будете иметь все их побудительные мотивы»[423]. «С точки зрения человеческого благоразумия, — писал Жером Лальман после первого сезона среди гуронов, — я с трудом верю, что на свете может быть другое место, которое было бы столь сложно подчинить Законам Иисуса Христа… прежде всего потому, что вряд ли найдется народ, который бы чувствовал себя вольготнее их и был менее приспособлен к подчинению своих желаний чьему-либо авторитету, все это до такой степени, что отцы не имеют власти над своими детьми, вожди — над своими соплеменниками, а законы страны — над кем-либо из них, кроме тех случаев, когда индеец с удовольствием подчиняется им сам»[424].
Мари не могла не слышать подобных мнений и не читать их в «Реляциях», поскольку часто общалась с Леженом и Лальманом по административным делам, не говоря о том, что оба были ее Духовными Руководителями. И все же она не делала столь мрачных обобщений, а скорее подчеркивала природную «мягкость» и «покладистость» америндских женщин. «Рождение Дикарем естественно придает мужчинам непостоянство», — отметила она в своей самой отрицательной характеристике индейской натуры, но этот недостаток исправлялся «чудом» крещения, о чем свидетельствовала преданность христианству гуронов, попавших в плен к ирокезам[425]. (Возможно, Мари особенно нравился этот аргумент, потому что в Европе «непостоянство» считалось исключительно женской чертой.) Она, которая никогда не шлепала своего сына, никогда — в отличие от иезуитов — не рекомендовала и шлепанье индейских детей; она, которая шла своим религиозным путем и в доме мужа, и в доме зятя, никогда не настаивала на том, чтобы америндские жены считали своим долгом беспрекословно слушаться мужей. Что касается «вольготности дикарской жизни», Мари (как мы убедились) определяла ее не в терминах подчинения власти, а в терминах свободы передвигаться по лесу и видела в ней препятствие не к совершению христианских поступков, а к монашескому призванию.