Первая история вполне могла бы выйти из-под пера Мадлен де Скюдери, мадам де Лафайет или других сочинителей романов о французских нравах и французском браке. Ее излагает Клод Мартен в своих Дополнениях к материнской «Жизни». Итак, история о похищении его двоюродной сестры Мари Бюиссон.
«Никогда еще не было на свете человека, более привязанного к мирским вещам» — такими словами начал свой рассказ Клод. В пятнадцать лет Мари Бюиссон была красива, хорошо образованна стараниями своей матери, Клод Гюйар, и имела неплохое наследство от покойного отца. Ее достоинства привлекли внимание знатного офицера королевской армии, который, вместо того чтобы ухаживать за Мари, однажды похитил ее по дороге на мессу, отвез в загородный замок и попытался, сломив ее сопротивление, уговорить выйти за него замуж. Вызволенная взбешенной матерью, Мари Бюиссон дала показания против похитителя перед парижским уголовным судом. Офицера признали виновным, но затем простили. Чувствуя уверенность в себе благодаря связям с братом короля, Гастоном Орлеанским, он предпринял новую попытку на следующий год, когда мать Мари Бюиссон умерла. Офицер потащил Мари к архиепископу Турскому и заявил, что она уже является его женой. При всей своей юности Мари говорила столь убедительно, что сумела доказать прелату: ни за что в жизни она не отдала бы свое сердце такому человеку. Дабы положить конец его посягательствам, она написала королеве, что хочет стать монахиней в урсулинском монастыре, из которого несколько лет назад уехала в Канаду ее тетка и в котором нашла временное пристанище она сама. По словам Клода, это была уловка: всеми помыслами Мари жила в миру. Но, когда она предприняла такой шаг, чувство чести помешало ей оставить обитель, а затем вмешался Господь и переменил ее душу настолько, что монашеская жизнь, которую всегда желала для нее Мари Воплощения, стала для Мари Бюиссон «райским блаженством»[483].
В XVII в. подобные похищения отнюдь не были чем-то неслыханным в аристократических и зажиточных кругах Франции, о них много говорили, и им было посвящено немало популярных романов. Иногда похищение представлялось в виде маневра, в виде хитрости, к которой прибегала молодежь, чтобы уйти из-под родительской власти при выборе брачного партнера. Чаще, однако, это были случаи вроде описанного Клодом Мартеном, когда женщина защищала свое право прислушаться к велению сердца, а не подчиниться мужскому насилию[484].
В североамериканских сказках о похищении/соблазнении затрагиваются совершенно иные проблемы преступания границ. Одна из таких сказок, распространенная как в Северной, так и в Южной Америке, посвящена замужней женщине и ее любовнику из мира животных. В сказках ирокезоязычных племен речь идет о медведе. Иногда медведь похищает жену, а затем соблазняет ее; иногда жена идет с ним по доброй воле. Обнаружив происшедшее, муж жениным голосом подманивает медведя, убивает, варит его половые органы и заставляет жену съесть их. По некоторым версиям, жена затем сама обращается в медведицу и преследует мужа[485]. (Эта сказка помогает нам понять описанный отцом Леженом обычай монтанье отсылать женщин, достигших брачного возраста, а также молодых бездетных жен прочь из жилища, в которое принесли убитого медведя, и не пускать их назад до окончания пира.)[486]
В такой сказке обыгрывается граница между животным и человеком и исследуются источники сексуальности и вожделения. В ней дается воля чувству ревности, вероятно приглушенному в несложных процедурах индейского развода и повторного брака на основе новой половой связи. Сказка кончается жестокой ничьей: муж убивает медведя, однако его преследует медведица-жена. Медведь ассоциировался с миром духов, но он также напоминал слушателям о материальном мире чужаков — индейских захватчиков или французов, которые могут прийти и взять (или попросить себе) жену. Сказка свидетельствует о притягательной силе и опасности всего чужого.
В бытность Мари Гюйар в Европе, во времена ее юности, там тоже ходили истории о женщинах и медведях. Еще в XVI в. Франсуа де Бельфоре в одной из популярных французских книг вспомнил прочитанную им когда-то шведскую сказку о медведе, который похитил прекрасную молодую женщину, приютил ее у себя, а потом она родила ему сына[487]. Большей известностью пользовалась французская (провансальская) сказка о необыкновенном Жане-дель-Урс (Жане-Медведе), который родился в лесу у похищенной медведем жены лесоруба. В некоторых частях Пиренеев было также принято устраивать на Сретенье действа с медвежьей погоней, в которых охваченный похотью медведь бегал за переодетыми в женщин молодыми людьми, пока его не настигали «охотники»[488]. Возможно, Мари Гюйар в своей «суетной» юности слышала такие истории. Нам известно, что французские coureurs de bois рассказывали индейцам в квебекских лесах о подвигах Жана-дель-Урс[489]. Не исключено, что кто-нибудь из гостей поведал в урсулинской обители и америндскую сказку о Медведе и Женщине (разумеется, в ее приличном варианте).
Как бы то ни было, в историях с похищениями, которые посылала своим французским корреспондентам Мари, речь шла о нарушении границы между христианами и нехристианами. В 1642 г., вскоре после приезда в Канаду, она рассказывает о молодой гуронке, дочери новообращенных родителей, которая еще не была крещена и согласилась выйти замуж за любимого человека, имевшего одну жену. Пришедшие в ужас родители согласились на этот брак, только если муж бросит первую жену и примет христианскую веру. Оставив жену, он, однако, не выполнил второго условия, и тогда родители гуронки забрали ее у мужа и поместили в урсулинский монастырь. Погоревав несколько дней, она заявила о своем желании готовиться к обращению в христианство и о том, что не хочет видеть мужа, пока он не последует ее примеру. Тогда родители взяли ее домой, в миссионерскую деревню гуронов, и запретили говорить с мужем.
Спустя некоторое время [продолжает рассказ Мари], идя по какому-то делу, она встретила мужа. Она пустилась бежать, он — следом. Она вошла в хижину одного француза, он [муж] — за ней. Она спряталась, боясь заговорить с ним; муж сказал, что они уйдут оттуда только вместе. Наконец он обратился к ней с самыми лестными речами, уговаривая вернуться и жить с ним, но все было напрасно. Он рассердился и стал кричать, грозя убить всех вокруг, если ему не отдадут жену. Между тем она незамеченной выскользнула из хижины и прибежала к родителям. Так она избавилась от докучливого мужа. Пока тот взывал к ней, она говорила про себя: «Мне будет хорошо верить в то, во что я хочу верить; я хочу креститься, мне нравится послушание».
Мари завершает историю рассказом о том, как новообращенные гуронки посчитали, что жена «ослушалась» (т. е. что она хотела встретиться с мужем, несмотря на запрет), и о ее последующем наказании публичной поркой (по мнению Мари, неуместном). На следующий день молодая женщина пришла в монастырь, где получила наставления от самой Мари и была при крещении наречена Анжелой[490].
Более поздняя история, которую Мари отослала во Францию в 1667 г., сходна по теме, но отличается общим настроем и имеет другую концовку. Алгонкинка, бывшая в свое время воспитанницей у урсулинок, попала в плен к ирокезам. Когда ирокезов разбили французы, алгонкинка вернулась в монастырь. Захвативший ее в плен ирокез сохранил с ней отношения мужа «и испытывал такую страсть, что [по словам Мари] постоянно находился в нашей приемной, боясь, как бы алгонкины не похитили ее. Наконец мы были вынуждены отдать ее ему при условии [что он тоже примет христианство]… Никогда не думала, что Варвар способен на такую привязанность [amitié] к иноплеменнице. В отчаянии он утрачивал дар речи, закатывал глаза, топал ногами, вообще вел себя, словно безумный. Молодая женщина только смеялась над ним, что никоим образом его не обижало». Они покинули монастырь обвенчанными[491].
В этих двух историях Мари Воплощения находится как бы между Францией и Америкой. В первой из них гуронка Анжела своим неприятием «язычника»-мужа напоминает Мари Бюиссон из Тура. При этом игуменья еще не знала о похищении племянницы: оно случилось весной того же 1642 г., но весть о нем, видимо, не успела к летнему каравану судов в Америку[492]. И хотя Анжела сама поведала урсулинке большую часть истории, свойственная Мари тяга к универсализации упрощает чувства, которые испытывает гуронка. Сердитый муж, грозящийся убить всех, «если ему не отдадут жену», мог бы занять место ревнивого или сладострастного супруга как по ту, так и по эту сторону Атлантики. (Восемь лет спустя Мари почти теми же словами опишет, как ее сын кричал в урсулинской обители в Туре: «Отдайте мою маму!»)[493]
Вторая история по своему звучанию ближе к индейским, хотя Мари и отмежевалась от своих героев фразой: «Никогда не думала, что Варвар способен на такую привязанность к иноплеменнице». Это история не столько христианки и нехристианина, сколько алгонкинки и ирокеза. Бывшая пленница смеется над сохнущим по ней ирокезом безо всяких европейских объяснений. Сила влюбленного, который кричит и топает ногами, а также уверенность женщины, которая смеется в ответ, как бы перекидывают мостик к сказке про Медведя и Женщину.
В гуронском мифе о сотворении мира Атаентсик проваливается в яму под деревом и попадает в новый мир, и этот образ туннеля или родовых путей используется для многих героев индейских сказаний (в том числе трикстеров), когда они переходят к новым приключениям. Последовав за явившимся ей во сне видением, Мари Воплощения тоже попадает через туннель в альтернативный мир. Часть его пейзажей она видела четко и вставила в свои записки о Новом Свете, другие остались сокрыты туманом. Зато они были известны индейцам, обращенным ею в христианство. Их пытаемся найти и мы, из сегодняшнего дня. Но Мари предпочла не развеивать туман — та самая Мари, которая считал