Что касается связи Мериан с другими естествоиспытателями, латинские названия растений она, вероятно, черпала из ботанических трудов Каспара Боэна (привычного для XVII в. источника номенклатуры)[544], однако она не упоминает в тексте ни его, ни других ученых, как не сообщает, в чем ее наблюдения совпадают, а в чем противоречат общепринятым взглядам. Вместо нее некоторые имена упоминает Кристоф Арнольд в своих стихах, помещенных в начале обоих томов: Сваммердам; англичанин Муффет, у которого появилась в лице Мериан соперница в Германии; Франческо Реди, с чьим открытием 1668 г. (о воспроизведении насекомых с помощью яиц) она, несомненно, была знакома; Марчелло Мальпиги с его работами о шелкопряде (1669)[545]. Мериан не могла не знать их трудов, но предпочитала просто изображать откладывание яиц и даже упорно придерживалась собственного образного слова Dattelkern («финиковая косточка») вместо обычного немецкого Puppe («куколка»)[546].
Будучи натуралистом-художником, она не хотела, чтобы ее текст забивал картинки, а также не собиралась «портить» свои гравюры буквами от А до Ж или римскими цифрами от I до IV, как делали в помощь читателю Сваммердам и Мальпиги[547]. Ее рисунки должны были пониматься безо всяких технических ухищрений (самое большее, что требовалось зрителю, это небольшая подсказка из текста — «гусеница, изображенная на листочке…»), представлять собой живое воспроизведение, желательно в цвете, красоты природы, ее процессов и взаимоотношений. Возможно, именно это качество работы Мериан подвигло Кристофа Арнольда на вышеприведенные слова: «что Сваммердам нам обещал… всеобщим достояньем стало».
Ближе всего по стилю работы к Мериан стоит Йоханнес Гудаарт из Мидделбурга, акварелист и естествоиспытатель «ремесленнического типа» (если распространить на него определение, которое Лонда Шибингер употребляет по отношению к женщинам, пришедшим в науку без академического образования)[548]. Его «Природный метаморфоз», опубликованный в 1662–1669 гг. как по-голландски, так и в переводе на латынь, тоже был сделан на основе наблюдений над насекомыми, которых автор выкармливал сам, и построен в виде отдельных листов с иллюстрациями и сопровождающего текста. И все же его гравюры, выполненные зачастую не менее тщательно, чем у Мериан, отличались от ее: он изображал насекомых в виде личинок и взрослых особей, нередко, хотя и не всегда, показывал куколок, но никогда — яйца (он еще верил в спонтанное зарождение насекомых) и почти никогда — растения, которыми питаются насекомые[549]. Рисунки Гудаарта были направлены скорее на идентификацию разных видов, чем на передачу процесса изменений и идеи о взаимосвязанности всего в природе. Примерно в то же время, когда Мериан готовила к печати второй том «Книги о гусеницах», вышло новое издание книги Гудаарта — в переводе на английский. Кембриджский естествовед, стараниями которого был выпущен этот труд, остался крайне недоволен «сумбуром», царившим в подлиннике, а потому «привел [Гудаартов] «Метаморфоз» в порядок, расположив Насекомых в соответствии с их природными свойствами, о которых и идет речь»[550]. Изолированные и вырванные в голландском оригинале из контекста, Гудаартовы насекомые вполне допускали такую реорганизацию.
А как обстояли дела с порядком в «Книге о гусеницах» Марии Сибиллы? Царил ли и там дискредитировавший ее издания «сумбур», устранение которого на основе определенной классификации помогло бы еще лучше донести идеи автора? Или в ее томах присутствовал собственный склад и лад?
Сама Мериан объясняет избранный ею порядок лишь в двух случаях. Первый том открывался шелкопрядом и листьями тутового дерева, потому что с них она когда-то начала свои наблюдения. Помимо всего прочего, эти были полезные гусеницы. Второй том открывался пчелами, потому что они неизменно держались роя, в который их поместил Господь. Последующее расположение картинок не подходит ни под какие классификационные критерии того времени — ни под ботанические, ни под энтомологические. Обыкновенные виды растений не шли раньше клеверных, а за ними не следовали кустарники и деревья, как это было принято у традиционных ботаников; древесные растения не были отделены от травянистых, как предлагалось по новой системе; сходные фрукты и цветы не были собраны вместе[551]. В «Книге о гусеницах» 1679 г. шелковица шла в начале, вишня в середине, а дуб — в самом конце. Хотя Мериан различала два типа бабочек (по-немецки Sommer-Vogel и Motte, которых она иногда ласково называла Sommer-Vögelein и Motte-Vögelein) и отмечала, какие из них ведут дневной, а какие — ночной образ жизни, истории их жизни помещались вперемешку. Самый большой «порядок» в указателе (в конце каждого тома) был у нее для Dattelkerne, т. е. куколок, которые она рассортировала по цветам (коричневые, темно-коричневые, золотые, черные и т. п.), однако внутри тома хризалиды одного цвета сплошь и рядом попадали в разные места. Не были сгруппированы отдельно и несколько насекомых, не относившихся к «отряду Чешуекрылых» (как их впоследствии назовет Линней): пчелы и осы, мухи, ручейники и трипсы нередко проходили метаморфоз на одной картинке с бабочками, потому что, по наблюдениям Мериан, их гусеницы или безногие личинки питались одними и теми же растениями.
Классификационные границы просто-напросто плохо отвечали задачам Мериан. Она стремилась показать последовательность событий («в этом томе вы найдете более ста превращений [Verwandlungen]», — сообщала она в 1683 г.), а это было связано с нарушением границ и совмещением представителей растительного и животного миров в пределах одной картинки. Но, хотя ее расположение материала не обладало логичностью классификации, его нельзя назвать «сумбурным». Порожденные вкусами двух художников — Мериан и Граффа, ее мужа и издателя, — книги вели читателей через превращения по приятной и визуально интересной дороге. «Система», на которой основана «Книга о гусеницах» (отдельные таблицы с прилагаемым текстом, связанные воедино прежде всего эстетически), имела научное значение независимо от того, какие новые виды были представлены на ее страницах. Эта книга облегчала восприятие и запоминание процесса метаморфоза и делала упор на взаимосвязанности природных явлений, что само по себе было значительным вкладом в науку. Своей разбивкой на листы и необычным сочетанием явлений в пределах одной картинки она также разрушала старые системы классификации и таким образом расчищала место для тех, кто, вроде Сваммердама, готов был предложить им замену.
Публикация «Книги о гусеницах» была событием, «примечательным» для женщины, как объяснял читателям Кристоф Арнольд в стихотворении, предварявшем издание 1679 г.: «примечательно, что женщины тоже осмеливаются / весьма рассудительно / писать о том, над чем ломали голову многие мужчины»[552]. Сама Мериан лишь однажды пользуется своим особым положением женщины (возможно, не совсем искренне): описывая насекомых на лебеде, она вдруг делает вид, будто слышит читательский вопрос, не нанесут ли серьезный урон природе тысячи появившихся в тот — 1679‐й — год огромных гусениц. «На что, со свойственным мне женским простодушием [meiner weiblichen Einfalt], отвечаю: урон уже произведен и очевиден во множестве объеденных плодовых деревьев и других растений»[553].
Но нельзя ли пойти дальше избитой фразы Арнольда о достижениях, необычных для представительниц ее пола, дальше банальной претензии на скромность самой Марии Сибиллы и поставить вопрос так: может быть, именно культурные обычаи и опыт женщины XVII в. позволили развиться ее экологическому видению природы и способствовали выходу ее работ за рамки привычного?
Мария Сибилла Мериан была не уникальна для своей эпохи. Ее современницы — например, такие, как Маргарета де Хеер из Фрисландии, — включали насекомых в свои натюрморты, хотя не пытались вскармливать и изучать их (этим занимались дочери Мериан, однако значительно позднее и под ее влиянием)[554]. Другие женщины XVII в. коллекционировали бабочек и гусениц, хотя не рисовали их и не писали о них. Все четыре дочери Джона Рея собирали для него образцы, но лишь он записывал наблюдения, называя каждую гусеницу именем нашедшей ее дочери[555]. Более того, Рей уже в ранних наблюдениях, когда ставил своей основной задачей систематизацию, обращал внимание на среду обитания, а затем неизменно описывал метаморфоз отдельных насекомых, если имел о нем представление[556].
И все же Мериан была пионером — она не только воспитывала дочерей, но преступала границы своего пола и образования, чтобы, наблюдая, рисуя и записывая, приобретать новые знания о насекомых. Ее интерес к их выкармливанию, среде обитания и метаморфозу отвечает духу матери семейства и хозяйки XVII в. Мы имеем дело не с женским умом, который чувствует себя неуютно в сфере анализа и всегда тянется к «органическому» миру (такие представления подверглись в последнее время серьезной критике)[557], а с женщиной, стоящей особняком, нашедшей для себя творческую нишу — в данном случае гудяще-жужжащую экосистему — в промежуточном пространстве между домашней мастерской и ученой академией.