Гораздо важнее пола было для Марии Сибиллы Мериан оправдание, нет, прямо-таки освящение ее энтомологической задачи религией: «Эти потрясающие превращения, — обращается она к читателю в предисловии 1679 г., — происходили так много раз, что не могут не вызывать преклонения перед таинственной силой Бога и его удивительным вниманием к столь крохотным и незначительным летучим созданиям… Вот почему мне хочется представить миру эти Божьи чудеса в небольшой книге. Но не хвалите и не славьте за это меня, славьте одного Господа как Творца даже самых крошечных и неприметных из этих червей». Книга завершалась семистрочной «Гусеничной песней» (Raupen-lied), сочиненной Арнольдом на мотив псалма «О Христос, к тебе тянусь я». Воспевая Божьи творения в виде множества цветов и насекомых, Арнольд преклоняется перед ними, говоря: «Дай же, крошка червячок, нам покорствовать тебе»[558].
Мериан была не одинока в выражении подобных чувств. Йоханнес Гудаарт открывает свой «Природный метаморфоз» религиозными рассуждениями и цитатами из Библии в похвалу насекомым[559]. Сваммердам, посвящая свою «Всеобщую историю насекомых» в 1669 г. амстердамским бургомистрам, лишь походя коснулся Бога; но в 1675 г., когда его духовным руководителем была мистическая прорицательница Антуанетта Буриньон, он опубликовал свой труд о поденках под названием «Ephemeri vita, или Изображение человеческой жизни». Рядом с иллюстрациями, где показывался жизненный цикл этого водяного насекомого, были помещены стихи, в которых его долгий век на стадии личинки и кратковременное взрослое существование сравнивались с перипетиями человеческой жизни[560].
Мария Сибилла еще не обратилась в новую веру, когда приступила к публикации «Книги о гусеницах», но ее акцент на руке Творца и «восторженность» ее отзывов о насекомых и их красоте, несомненно, подготовили слух художницы к восприятию лирических провидческих каденций, которым вскоре предстояло заполнить ее мир. Как выразился за несколько лет до этого Жан де Лабади: «Все, что мы видим и слышим, оповещает нас о Боге или воплощает его. Птичья трель, блеянье овцы, человеческий голос. Небо с его звездами, воздух с его птицами, море с его рыбами, земля с ее растениями и животными… Все говорит о Боге, все представляет его, но мало чьи глаза и уши стараются увидеть или услышать его»[561]. Мария Сибилла принадлежала к тем, кто старался.
Том «Книги о гусеницах» 1683 г. был издан Иоганном Андреасом не в Нюрнберге, а во Франкфурте, куда Граффы вернулись для улаживания семейных и имущественных дел. За два года до этого скончался Якоб Маррель, оставив наследниками дома, капиталов, обширной библиотеки и коллекции произведений искусства свою вдову, Йоханну Сибиллу, и мужей своей дочери Сары и падчерицы Марии Сибиллы. Наследство это, однако, было отягощено долгами. Маттеус Мериан Младший с некоторой жесткостью обвинял в создавшемся положении мачеху и ее мужа: дескать, Якоб и Йоханна Сибилла «растратили состояние [оставленное Маттеусом Мерианом Старшим], так что после смерти Марреля ей пришлось рассчитывать лишь на милосердные подачки дочери»[562]. Вскоре дело дошло до суда, на котором Мария Сибилла взяла сторону матери против мужа Сары, — типичная для XVII в. семейная ссора[563]. Пока шла тяжба, Мария Сибилла выпустила второй том «Книги о гусеницах», продолжала наблюдать за насекомыми, учила живописи группу франкфуртских девиц и переписывалась с оставшейся в Нюрнберге подругой-художницей, Доротеей Марией Ауэрин. К лету 1685 г. тяжба была выиграна женщинами, и Графф, который периодически наведывался в Нюрнберг для зарисовки уличных сцен, окончательно перебрался в дом на Мильхмаркт-штрассе. Вместо того чтобы последовать за ним, Мария Сибилла внезапно забрала мать и двух дочерей и поехала с ними во фрисландский Виуверд — проситься в тамошнюю общину лабадистов. В этой общине уже несколько лет состоял ее овдовевший брат Каспар, и она решила присоединиться к нему[564].
Обращение произошло еще во Франкфурте, на фоне семейной распри. Там же Мария Сибилла была в свое время крещена как лютеранка и, подобно всем родным, вступила в брак в евангелической церкви. Там же возникло движение пиетистов, сплотившихся вокруг Филиппа Якоба Шпенера, который с 1666 г. был франкфуртским пробстом и в 1675 г. издал свой труд Pia desideria («Благочестивые желания»), где призвал к обновлению лютеранской веры и к действенному воплощению ее по всей Германии. Нюрнберг этот призыв затронул мало, зато Франкфурт с энтузиазмом откликнулся на него. Некоторых неофитов Шпенер подвиг на участие в кружках по изучению Святого Писания, на благотворительную деятельность и на объединение в братство мистиков; других привлекла более радикальная идея отказа от всего мирского, которую проповедовала лабадистская община на севере, сначала в Херфорде и Альтоне, затем, после 1675 г., в Виуверде[565].
Что слышала и что читала Мария Сибилла? Посещала ли она проповеди Шпенера и благочестивые сходки у кого-нибудь на дому? Была ли знакома с Йоханной Элеонорой фон Мерлау? Элеонора родилась несколькими годами раньше Марии Сибиллы в том же Франкфурте, где Шпенер в 1680 г. выдал ее замуж за одного из влиятельных пиетистов; она с детства ощущала в себе присутствие Бога, и Иисус Христос посылал ей откровения о том, что находится на небесах, которые она чистосердечно изложила[566]. Не получала ли Мария Сибилла сочинения Жана де Лабади (по-французски или в переводе на голландский и немецкий) от своего брата Каспара? Например, его разоблачения растленного общества и идиллическую картину «своеобразного Рая, который можно было бы иметь на земле», если бы люди сохранили «простоту и искренность», что были присущи верующим в древности? Или его трактат о «себе» и самосовершенствовании? Или посвятительное письмо Анне Марии ван Схюрман, в котором он превозносил ее знание языков и прочих человеческих и небесных наук, а также ее мастерство живописца и гравера и призывал писать на духовные темы («Торопись же, сестра моя, дабы породить духовные плоды!»)?[567] А не прочла ли сама Мария Сибилла духовную автобиографию Анны Марии ван Схюрман «Eukleria, или Выбор счастливой доли», написанную из лабадистского затворничества и поведавшую миру о том, что никакие отрады философии не могут сравниться с подлинной христианской дружбой?[568]
Совершенно очевидно, что у Каспара Мериана кардинально изменилось восприятие жизни за год до отъезда в Виуверд, когда он после привычных коронационных процессий и топографических планов взялся за остросатирические иллюстрации к «Похвале глупости» Эразма Роттердамского и «Кораблю дураков» Себастьяна Бранта[569]. В случае с Марией Сибиллой Мериан единственные свидетельства перемены — ее отклик на Божественное присутствие в природе в виде метаморфоза, а также последнее письмо Кларе Имхофф в Нюрнберг, в котором она рекомендует влиятельному семейству своего мужа («вероятно, ему понадобится добрый совет»)[570]. Наконец, о переломе свидетельствует сам факт отъезда.
Ее ожидала очень серьезная трансформация. Хотя Марии Сибилле не пришлось расставаться с дочерьми, многие перемены в ее жизни были не менее радикальны, чем пережитые Мари Гюйар при вступлении в урсулинский монастырь в Туре. Речь шла не просто о принятии учения Жана де Лабади, согласно которому следовало вот-вот ожидать пришествия великого царя Иисуса Христа, а самого Лабади считать одним из его провозвестников; речь шла о немедленном удалении из мира насилия, гордыни и похоти и начале новой жизни — жизни кающегося нонконформиста. Недостаточно было лишь входить в сообщество франкфуртских пиетистов, дважды в неделю испытывавших вместе религиозный восторг, а в остальное время заниматься повседневными делами; необходимо было порвать с греховным будничным существованием и полностью перейти в лоно «Реформированной церкви, удалившейся от мира и в настоящее время собранной во Фрисландии, в Виуверде»[571].
Лабади умер еще в 1674 г., и теперь община собиралась превратиться в Новый Иерусалим под руководством его преемника, Пьера Ивона. Сюда принимали все языки: по приезде Мария Сибилла должна была слышать вокруг французскую, голландскую, немецкую и даже английскую речь, проповеди читались по-французски и по-голландски. Сюда принимали все сословия: среди примерно 350 человек, принадлежавших к общине в середине 80‐х годов, были бочары, плотники, повара, прядильщики, купцы, врачи и священники; виувердское поместье Валта, в котором располагалась община, было подарено ей тремя новообращенными патрицианками — сестрами Аарссен ван Соммелсдейк. Не чуждые уступок мирской иерархии, сестры Соммелсдейк вместе с пастором Ивоном и его женой жили в господском замке, а не в более простых помещениях, где размещались все остальные, однако языком социального почтения, к которому прибегала Мария Сибилла в письмах Кларе Имхофф, в общине не пользовались. Главной иерархией в Валте была степень духовности, а потому к «первому сословию» принадлежали избранные, т. е. Братья и Сестры, тогда как менее почетное «второе сословие» составляли претенденты на вступление в общину, все еще снедаемые любовью к самим себе[572].
Истинное раскаяние вело к тому, что Ивон называл нищетой духа, т. е. к отрешению от всего мирского. Для начала следовало отрешиться от гордыни, от похвал, которые ученые люди расточали твоим талантам и твоей самобытности. Отрешиться от роскоши, от изящных нарядов и драгоценностей, которые Мария Сибилла надевала в гости к нюрнбергской знати. Все это нужно было отбросить от себя, как змея сбрасывает кожу, и заменить грубым балахоном Валты. Нужно было отказаться от своего имущества, от домов во Франкфурте и на Мильхмаркт-штрассе, от тяжб из‐за наследства, от собранных коллекций прекрасной живописи. Все вещи следовало незамедлительно отдать общине для совместного пользования, а чтобы быть принятым в «первое сословие», надо было распроститься со всем имуществом, принадлежавшим тебе в греховном мире. Марию Сибиллу Мериан должны были сразу воспринять как избранную, поскольку в 1690 г. она писала франкфуртским властям, что не владеет никакой собственностью в их городе: все, что приписывается ей, на самом деле принадлежит Иоганну Андреасу Граффу