[593]. В то же время это было представление самой себя, хотя и не похожее на духовные исповеди Анны Марии ван Схюрман или Мари Воплощения. Если те наслаждались свободой раскрытия своего внутреннего Я, то Мериан предпочитала свободу осмотрительности и сокрытия. Так же как она не прерывала полет насекомых, чтобы описать их внутренности, она не останавливалась для того, чтобы распахнуть собственную душу. Чисто внешнее описание Божьих тварей не мешало их движениям и изменению.
Однако через пять-шесть лет Мария Сибилла изменила свой взгляд на лабадистов и, уехав из общины, окунулась в порочный мир Амстердама. Дело в том, что в 1690 г. умерла ее мать и Мериан обрела шанс заново обдумать свои планы. Возможно, ее, как Петруса Диттельбаха, стала тяготить духовная иерархия Валты, тамошнее увлечение дисциплиной и надзором. Вполне вероятно, что она начала беспокоиться за дочерей. В 1690 г. Доротее Марии исполнилось двенадцать лет. Ивон настаивал на религиозном обучении виувердских детей, что на деле означало нагоняи со стороны «Тетушек» и «Дядюшек», а также постоянный страх перед поркой. Йоханне Хелене в 1690 г. исполнилось на десять лет больше, и, возможно, у нее уже возникла привязанность к брату Якобу Хендрику Херолту, за которого она со временем выйдет замуж и который открыто выступал против излишних унижений. Мария Сибилла обучила Йоханну и Доротею живописи. Но какое образование они могли получить в Валте, куда был закрыт доступ многим книгам, объявленным Ивоном «дурными», проникнутыми «мирским духом»? Одно дело было прочитать их и отложить в сторону, как поступила ван Схюрман и отчасти сама Мария Сибилла, другое дело — вообще никогда не читать их[594].
Для художника-естествоиспытателя, который ранее противился всяческим классификациям, могла утратить былую прелесть резкая грань, проводившаяся между избранными и миром. Некоторые братья и сестры очень остро ощущали эту грань: когда они удалялись от Валты, им казалось, будто сам воздух, которым они дышат, сгущается и начинает смердеть[595]. Из посетителей в общину допускались единицы. Когда в 1685 г. туда заехал Джон Локк, он вел все беседы в домике за воротами замка и остался крайне недоволен:
Хотя эти люди, надо полагать… ведут прекрасную, образцовую жизнь, тон, манера разговора и вид тех, с кем я общался, отчасти наводят на мысль о Тартюфе. Помимо всего прочего, их речи как бы намекают на присутствие в них самих большей чистоты, нежели в других, словно им одним уготована дорога на небеса; есть тут и примесь ханжества, например, когда они по любому поводу взывают к Господу, даже если спрашиваешь их о вещах вполне рациональных и конкретных, словно они во всем руководствуются только откровениями[596].
Помимо символического или эмоционального значения для Мериан такой отделенности от мира, она имела и практические последствия. Как, оставаясь в Виуверде, Мария Сибилла могла идти в своей работе дальше альбома с этюдами? Лабадистский печатный станок использовался исключительно для религиозно-дидактической литературы. О том, чтобы тратить общинные деньги на дорогие гравюры, нечего было и думать; кроме того, Пьер Ивон, который в 1684 г. издал трактат против мирских украшений и дорогостоящей живописи, мог посчитать излишней красоту ее цветов и растений[597]. А обмен с другими натуралистами? После опубликования «Книги о гусеницах», пока Мария Сибилла еще жила во Франкфурте, коллекционеры начали приносить и присылать ей свои экземпляры насекомых[598]. В Валте переписку с окружающим миром следовало ограничивать проблемами богословия и религиозной жизни избранных[599].
Летом 1691 г. Мария Сибилла Мериан договорилась об отъезде из Нового Иерусалима со своими дочерьми, а также живописными полотнами, образцами и гравюрами[600]. Скорее всего Ивон поступил с ней так, как поступал ранее с теми избранными, которые решали вернуться в мир: отдал по крайней мере часть денег, внесенных ею при вступлении в общину. (Через год, вслед за ее отъездом и появившимся в печати Диттельбаховым разоблачением общины, Хендрик ван Девентер потребовал себе право распоряжаться значительными средствами, которые он зарабатывал врачебной практикой за пределами Валты, — и вся система совместного владения имуществом была порушена.)[601] Мериан больше ни словом не заикнулась о лабадистах: никаких оценок, ни восхищения, ни осуждения. Она, по обыкновению, держала свою внутреннюю жизнь при себе. Но совершенно очевидно, что пятилетнее «затворничество» в Виуверде оказалось тем, чего только и можно было ожидать: временем, проведенным в коконе, временем познания и скрытого развития женщины, которая не поддавалась насаживанию на булавку. Оно не привело к вызреванию «сверхъестественного Я естественного человека».
В последнем десятилетии XVII в. Амстердам был процветающим торговым, финансовым и промышленным центром с населением примерно в 200 тысяч человек, что было гораздо больше, чем в городах, где Мария Сибилла Мериан провела свою юность. В этом городе одинокая женщина, наделенная ее способностями, связями и дочерьми, вполне могла пробить себе дорогу[602]. Старшая дочь, Йоханна Хелена, вскоре вышла замуж за Якоба Хендрика Херолта, который, забыв про общинное хозяйствование своей лабадистской поры, окунулся в голландскую торговлю с Вест-Индией и Суринамом[603]. Мария Сибилла возобновила преподавание и собственные занятия живописью, которые подкармливали ее в годы жизни в Нюрнберге и Франкфурте; на акварели Мериан с изображением цветов, насекомых и птиц находились знатные покупатели, например просвещенная Агнес Блок с ее богатым мужем. Йоханна Хелена тоже начала продавать свои цветочные картинки (замечательный рисунок наперстянки был приобретен Агнес Блок), ее даже взяли в числе нескольких художников писать акварели с растений в Амстердамском ботаническом саду[604]. К 1697 г. скандал вокруг имени Марии Сибиллы в Нюрнберге улегся, и семья Имхоффов после долгих лет молчания написала ей в Амстердам, на что она отозвалась теплым письмом. К 1698 г. Мериан обзавелась хорошо обставленным домом на Керкстраат и другом, на помощь которого всегда могла рассчитывать: это был живший через несколько каналов от нее художник Михил ван Мюсхер[605].
Ей было трудно объяснить падшему миру только одно — свое положение женщины, разведенной при необычных обстоятельствах, так что в завещании и других документах 1699 г. она называет себя «Мария Сибилла Мериан, вдова Иоганна Андреаса Граффа», хотя этот господин преспокойно жил с новой женой в Нюрнберге[606].
В те же самые годы оба тома ее «Книги о гусеницах» дошли до научных библиотек Англии. Продолжалась и энтомологическая работа: Мария Сибилла растила гусениц из окрестностей Амстердама, а также распространила свои наблюдения на муравьев и другие виды насекомых[607]. С особой радостью ее приняли в свой круг амстердамские натуралисты и коллекционеры. Если анатомические вскрытия и лекции профессора Фредерика Рёйса и других докторов медицины были закрыты для нее, то в недавно открытый Ботанический сад допускались как мужчины, так и женщины (на картине, идеализированно представляющей тамошние лекции, можно разглядеть в толпе двух женщин, возможно, Мериан и Блок). С Агнес Блок она могла любоваться выращенным той экзотическим ананасом, а также обсуждать долгую переписку Блок с ученым ботаником из Болоньи[608]. С Каспаром Коммеленом, директором Ботанического сада, она могла рассматривать растения из Северной и Южной Америк, из Африки и Индокитая, экземпляры или семена которых поставляли купцы и сотрудники голландской Ост-Индской компании[609].
Мериан посещала собранный Фредериком Рёйсом музей анатомических и прочих «раритетов» (дочь Рёйса — Рахиль — была наиболее одаренной из ее учениц), рассматривала полки с «иноземными» насекомыми и другими «чудесами природы» в кабинете редкостей Левина Винсента[610], не говоря уже об общении с самым страстным коллекционером: бургомистром Николасом Витсеном, президентом Ост-Индской компании. В 90‐х годах он наслаждался заказанными им цветными рисунками растений и насекомых, которые недавно получил из последней колонии компании — на мысе Доброй Надежды. «Я с удивлением изучала различные виды существ, привезенных из Ост- и Вест-Индии»[611].
Но, как признается в предисловии к своему «Метаморфозу» сама Мериан, в этих коллекциях ей недоставало чего-то важного, а именно: происхождения и последующих превращений насекомых. Красивые экземпляры были остановлены посреди движения, выхвачены из контекста, они утратили причастность к процессу. Собственная коллекция растений и насекомых из тех же краев, составленная Марией Сибиллой с помощью дочери и зятя-купца Херолта, едва ли была лучше. Более того, все эти коллекции не оказывали почти никакого влияния на современные книги о насекомых, например в «Гусеницах» Стефена Бланкарта (1688) была помещена всего одна бабочка Нового Света — экземпляр из Суринама, — изображенная без своих превращений. «Все это подвигло меня на то, — пишет Мериан, — чтобы предпринять длительное и дорогостоящее путешествие в Суринам»