Этот опыт, вероятно, оставил в душе Марии Сибиллы смешанные чувства. С одной стороны, были мечты о героическом испытании себя в дальнем и опасном краю и искушение познакомиться с новым, экзотическим миром насекомых. (Губернатор ван Соммелсдейк прислал виувердским лабадистам длинную змею в виде чучела, набитого суринамскими индейцами. Возможно, он посылал и бабочек.) С другой стороны, было ощущение провала, поскольку религиозное предприятие в джунглях окончилось неудачей. Затея Мериан с Новым Светом не воплощала былое религиозное рвение, а означала поворот ее устремлений в сторону мирского. Ни в письме в Нюрнберг 1697 г., ни в завещании 1699 г. нет и намека на сохранившееся у нее увлечение лабадизмом; в своем предисловии к «Метаморфозу» она отзывается о годах, проведенных во Фрисландии, уклончиво, словно об обычной исследовательской поездке. И все же ее очередное избавление от имущества и предпринятая вместе с воспитанной в Виуверде дочерью поездка за океан напоминают не столько интеллектуальную любознательность амстердамских естествоведов, сколько экпериментаторскую легкость на подъем Жана де Лабади и Анны Марии ван Схюрман[630]. Мериан ни за что не создала бы «Метаморфоза», если бы осталась среди избранных, но она никогда не отправилась бы в Суринам, если бы прежде не осмелилась стать лабадисткой.
Страна, куда попали Мария Сибилла и Доротея поздним летом 1699 г., была населена индейскими племенами, из которых европейцы сталкивались в первую очередь с араваками и с носителями карибских языков. Еще там обитало около 8 000 африканцев, большинство родом с западного побережья, от Гвинеи до Анголы; около 600 нидерландских протестантов, в основном из Голландии и Зеландии; примерно 300 португальских и несколько германских евреев; масса беженцев-гугенотов, пытавшихся начать новую жизнь после отмены Нантского эдикта; горсточка английских семей, решивших остаться в колонии после ее перехода в 1667 г. в руки голландцев; был даже один юный поселенец с родины Мериан, из Франкфурта-на-Майне[631]. Владельцем и управителем колонии считалось так называемое «Суринамское общество», акции которого были поделены между Вест-Индской компанией, городом Амстердамом и наследниками Корнелиса ван Соммелсдейка. Из форта Зеландия и близлежащего городка Парамарибо, расположенного в нескольких милях от устья реки Суринам, губернатор писал в Амстердам многоуважаемому правлению о сложностях поддержания порядка в условиях, когда индейцы (в нарушение мирных договоренностей) грозят мятежом, а французы — нападением из Кайенны; он посылал копии деклараций своего совета, по которым, скажем, запрещалась всякая торговля и азартные игры между белыми, с одной стороны, и «краснокожими или черными невольниками», с другой, а также битье в барабаны и воскресные танцы рабов без четкого разрешения губернатора[632]. Трое пасторов пытались наставлять европейских протестантов, отправляя христианские обряды в небольших храмах в Парамарибо и других местах, а ашкеназы и сефарды, несмотря на различие обрядов, пользовались одной кирпичной синагогой, находившейся посреди их плантаций в Йоден Саванне, у излучины реки Суринам[633].
Сахар был в колонии единственной статьей экспорта и навязчивой идеей. «Меня высмеивали, потому что я искала не сахар, а что-то еще», — говорит Мария Сибилла Мериан, и плантаторы действительно хвастались, что «ни одна почва на свете не сравнится с суринамской по своему плодородию и по тому, насколько она подходит для возделывания сахарного тростника»[634]. Вдоль берегов Суринама, Коттики, Комменвейне и их притоков раскинулось почти двести хозяйств с их полями тростника, толчеями (в которых тростник толкли для выдавливания из него сока) и сахароварнями. С марта по октябрь из Парамарибо отправлялось на кораблях множество бочек блестящего неочищенного сахара, предназначенного для рафинадного производства в Амстердаме. С обратными рейсами прибывали копченая рыба и другая провизия из Нидерландов — настолько плантаторы не хотели отрываться от выращивания своего сладкого продукта. Когда приходила пора сбора налогов, они исчислялись в сахаре: по пятьдесят фунтов с каждого человека старше двенадцати лет, белого, краснокожего или черного; по двадцать пять фунтов с ребенка[635].
Трудились невольники, в основном африканцы (они поставлялись в Суринам голландской Вест-Индской компанией, продавались на аукционе в Парамарибо и клеймились своими владельцами), а также небольшое число индейцев. На плантации Самуила Насси, расположенной чуть ниже по течению от Плантации Провидения, было в 1699–1700 гг. около 300 рабов, что, вероятно, составляло рекорд колонии для одного землевладения; у Абрахама ван Вреденберга, которого посетит Мария Сибилла, работало 89 человек; Эсфирь Габай, чье имя нередко фигурировало в списках экспортеров, производила сахар всего с 41 невольником[636]. Европейцы и африканцы на голландских плантациях объяснялись друг с другом на недавно созданном креольском языке с английской основой, который современники называли Neger-Engels («негритянский английский»); на плантациях евреев креольский язык в основном опирался на португальский[637].
Еще в 1676 г. в голландской брошюре о пользе и прибыльности теплых стран вроде Гвианы приводились цитаты из Библии, оправдывающие закабаление язычников, хотя владельцам рабов и рекомендовалось обращаться с ними милосердно[638]. Об этой рекомендации нередко забывали в Суринаме, где были выработаны хитроумные способы наказания краснокожих и черных невольников. В письмах лабадистов 80‐х годов рассказывается об «испанской дыбе»: раба, пытавшегося бежать, в особой позе (руки скреплены с коленями) привязывали вдоль обруча или вокруг толстого бревна, а затем пороли. Если раба ловили через несколько недель, у него вырезали ахиллесово сухожилие — это мы узнаем от Я. Д. Херлейна, который совершил поездку в Суринам примерно в то же время, когда там была Мария Сибилла. После второго побега у невольника могли отнять правую ногу («Я сам был свидетелем того, как рабов подвергали такому наказанию», — пишет Херлейн). При менее серьезной провинности невольника подвешивали за руки к дереву, привязывали к ногам груз и били плетью — сначала его владелец, потом другие рабы[639].
Но некоторым невольникам побег удавался, и еще на заре американского рабовладения, при англичанах, африканцы создали в верховьях Суринама и его притоков несколько самостоятельных «маронских» деревень. Мария Сибилла Мериан наверняка слышала о двух крупных побегах начала 90‐х: одном, в 1690 г., с плантации Имануэля Мачадо недалеко от Йоден Саванны, втором, три года спустя, выше по течению, с Плантации Провидения. «Лабадистские негры… с плантации Ла-Провиданс» — так называла суринамская администрация потомков беглых негров из второй группы, а их более дальние потомки, из XX века, рассказывают следующую историю: «В неволе их почти не кормили. Дело было на Плантации Провидения. Там тебя пороли, пока не распухнет задница. А потом давали немного вареного риса без ничего в тыквенной кубышке. (Так мы, во всяком случае, слышали.) И тогда боги сказали им [африканцам], что это не человеческая жизнь и что они им помогут. Пускай каждый идет, куда хочет. И они убежали»[640].
Что касается «краснокожих рабов», некоторые из них присоединялись к побегам негров и даже вступали с ними в брак. Большинство их соплеменников жило отдельными карибскими и аравакскими поселениями вдоль берегов Сарамакки и Маровейне, а также в тех местах морского побережья, Суринама и других рек, которые не были заняты европейцами. Индейские мужчины охотились, ловили рыбу, делали каноэ и сражались с врагами; женщины сажали маниок, ямс и другие клубнеплоды (вероятно, индианки и познакомили с ними европейцев), изготовляли горшки, корзины и гамаки. Отношения с колонистами иногда были враждебными (америнды не забыли, как Соммелсдейк сжег пять их деревень, а голландцы вспоминали об индейских набегах и отравленных стрелах), но часто обе стороны вели мирную торговлю: у индейцев были для обмена тропические птицы и растения (в том числе клубни и корни), каноэ, гамаки и пленные, у европейцев — ткани, ружья, ножи, ножницы и гребни[641]. Карибы, араваки и африканцы прекрасно знали тот мир, для открытия которого Мериан прибыла в Америку.
Мария Сибилла поселилась с Доротеей в Парамарибо, где в октябре 1699 г., в разгар засушливого сезона, она зарисовала и описала первый метаморфоз[642]. На первых порах ей помогли имевшиеся связи, в том числе среди здешней элиты: семья покойного губернатора Соммелсдейка (в его доме, помимо наследников, жила карибская наложница, дочь вождя, которую Корнелис «взял в жены» в качестве жеста миролюбия по отношению к ее племени)[643]; семья убитого одновременно с губернатором командующего войском Лауренса Фербоома, юная дочь которого впоследствии поедет вместе с Мериан в Амстердам. Мария Сибилла купила или получила в подарок нескольких невольников (она называет их myne Slaven, «мои рабы»), в том числе индейца и индианку[644]. Их язык не был «зверским» и непонятным, потому что Мария Сибилла часто цитирует своих индейцев. Вероятно, они общались на «негритянском английском», который они с Доротеей выучили, как задолго до этого, по приезде во Фрисландию, выучили голландский.