.
Ее истории о жизни насекомых строились по той же схеме, что и в «Книге о гусеницах»: каждая картинка с сопровождающим текстом стояла отдельно. Как и прежде, на одной иллюстрации могли оказаться разные виды бабочек, личинки которых кормились одинаковыми растениями, а рядом — пчелы, осы и мухи. Разрыв с классификацией усугублялся присутствием на шести таблицах ящерицы, змеи, лягушки или жабы. Они были либо помещены в той среде, где Мериан наблюдала их, либо добавлены к насекомым и их растительной пище просто «ради украшения», при этом в тексте содержались сведения об их корме и размножении[659]. Растения не были выстроены в зависимости от типа лепестков, листьев или плодов (как сделали бы Плюмье и Слоун). Ни растения, ни насекомые не были также сгруппированы по своей близости к европейским видам или отличию от них: американский виноград, вишня и слива перемежались с клубнями маниока, бамией и «табрубой» (тропическим деревом с зелеными плодами, известным в современном Суринаме как «тапрупа»)[660].
Композиция описаний, как и в «Книге о гусеницах», диктовалась чаще всего эстетическими соображениями, в данном случае европейского читателя искусно вели от привычного к экзотическому и обратно. На первой картинке «Метаморфоза» знакомый ананас и гигантский таракан наводили на мысль о том, что приятность и сладость сочетаются в Америке с насилием и разрушением. А текст к последней таблице напоминал читателю о множестве еще не познанных вещей: «В январе 1701 г. я отправилась в суринамский лес на поиски открытий. Бродя по лесу, я наткнулась на дерево с этим изящным красным цветком; ни название дерева, ни его свойства не были известны местным жителям. Там же я обнаружила очень большую и красивую красную гусеницу с тремя синими бусинками на каждом членике и черным пером, торчащим из каждой бусинки». Впоследствии гусеница превратилась в довольно странную куколку, но вылупившаяся из нее бабочка оказалась похожа на большого атласа, которого можно встретить и в Голландии[661].
Мари Луиз Пратт назвала деятельность европейских натуралистов эпохи Линнея и последующих десятилетий «новой формой… планетарного сознания среди европейцев»: «Одну за другой разные формы жизни на планете предстояло выпутать из клубка их привычной среды и вплести в основанную на европейских стандартах систему всеобщего порядка и единства. Наметанный (образованный, мужской, европейский) взгляд опознавал («осваивал») новые территории и пейзажи при первом же контакте с ними путем включения их в язык системы». Пратт считает такое представление о мире одновременно «наивным и имперским», способствующим экономической экспансии Европы, но не идущим далее наименования и классификации[662]. «Метаморфоз» Мериан явно отражает начальные стадии этой европейской программы по наблюдению и описанию. Тем не менее ее экологический взгляд и почерк оставляют суринамским растениям и насекомым достаточно простора для существования в виде местных названий и взаимоотношений.
Не все одобрили избранную Мериан композиционную стратегию. Джеймс Петивер, задумавший перевод книги о Суринаме на английский, решил внести в нее «систему». Весь материал, по его мнению, следовало перекомпоновать, распределив по трем главам: «О ящерицах, лягушках и змеях», «О дневных бабочках» и «О ночных бабочках, моли и проч.»[663]. Как Марии Сибилле ни хотелось увидеть «Метаморфоз» на английском языке, она бы ни в коем случае не допустила столь чудовищного извращения своего замысла: как и в «Книге о гусеницах», отсутствие «систематичности» привлекало внимание к процессу превращения. В 1705 г. она вернула Петиверу несколько присланных им экземпляров насекомых со словами, что ее интересуют «лишь зарождение, воспроизводство и метаморфоз живых существ, сам переход одного в другое, а также рацион их питания, — как многоуважаемый коллега имел возможность убедиться по моей книге». Она убедительно просит не присылать ей больше мертвых насекомых[664].
Но «Метаморфоз» имел и серьезные отличия от ее книги о европейских гусеницах. Прежде всего, Мериан совершенно очевидно попыталась связать свои наблюдения с исследованиями других натуралистов. Здесь уже не встретить доморощенных терминов вроде немецкого Dattelkern («куколка»), которым она оперировала в «Книге о гусеницах», вместо него употребляются привычные для ее современников голландское poppetiens и латинское aureliae (или nymphae). К каждому растению приложено либо местное (индейское), либо голландское название, либо то и другое вместе. Каспар Коммелен добавил латинские названия для всех известных ему растений, а также указал, есть ли оно в Амстердамском ботаническом саду и упоминается ли в более ранних трудах по неевропейским растениям. Его краткие комментарии, мелким шрифтом напечатанные внизу почти на двух третях страниц, привнесли в книгу голос ученого мужчины, не подрывая при этом авторитета Мериан по части насекомых. Сама она называет в предисловии четырех энтомологов (Муффета, Гудаарта, Сваммердама и Бланкарта), не совсем искренне утверждая, что, подобно им, представляет только свои наблюдения, оставляя выводы на долю читателей. На самом деле ее «женское простодушие» отошло в прошлое, и она прямо заявляет: мнение Левенгука о том, что пятьдесят красных бородавок по бокам одной из гусениц — глаза, не соответствует ее разысканиям, эти бородавки не могут быть глазами. (Она оказалась права.)[665]
Прислушивалась ли она к голосу Господа и теперь, когда в «Метаморфозе» зазвучали голоса ученых да и ее собственный голос обрел гораздо большую авторитетность? Фактически обращение к Богу звучит в формуле, к которой Мериан прибегает в предисловии: «Пока Господь дарует мне жизнь и здравие, я хотела бы присовокупить наблюдения, сделанные мною в Голландии и Фрисландии, к уже изданным по Германии и опубликовать их на латинском и голландском языках». Но это единственное упоминание Господа во всем тексте: природа Суринама не нуждалась ни в каких подпорах. Разумеется, Мериан продолжала верить в Бога как создателя. В 1702 г. она пишет Фолькамеру, что в своей книге покажет «удивительных животных и прочие творения Господа Бога в Америке». При переработке и дополнении своей «Книги о гусеницах» для голландского издания (через несколько лет после выхода «Метаморфоза») она пишет во введении о «воле Творца, по которой столь малым существам приданы поразительные жизнь и красота, изображение которых неподвластно кисти и краскам художника». Животные, обнаруженные Мериан в Америке, еще больше разожгли ее страсть к наблюдениям. Дело, однако, не только в этом: со времени первого издания «Гусениц» божественное присутствие вообще отошло в ее трудах на второй план, во всяком случае, с гимнами гусеницам было покончено[666]. Мария Сибилла Мериан не просто охладела к лабадистскому сепаратизму, она преодолела его и пришла к бесстрастному ощущению божественного присутствия и его власти в мире. Она сделала это спокойно, постепенно и, видимо, не участвуя напрямую в бурливших вокруг нее в Амстердаме спорах о деизме, атеизме и витализме. Вместо силы, постоянно движущей природными изменениями, Бог стал трансцендентным Творцом. Былой восторг перед присутствием Господа сменился восхищением перед плодами его творения[667].
Два года в Южной Америке, похоже, подтвердили эту смену мировоззрения. Органическая природа была там более красивой, но и более опасной, чем в Европе. Хотя в «Книге о гусеницах» Мериан рассказала о вреде, который принесло их нашествие в 1679 г., и показала на рисунках дырки, проеденные личинками в листьях, от того труда оставалось впечатление «чистой», «непорочной» природы (если прибегнуть к лабадистской терминологии), вполне пригодной для постоянного присутствия в ней Бога. Напротив, природа Суринама была представлена не только как более грозная по отношению к человеку, которому приходилось выдерживать тараканьи набеги на свою еду и платье и (в отличие от Марии Сибиллы) не прикасаться к некоторым волосатым гусеницам, дабы не испытывать боли в распухших руках, но как более разрушительная по сравнению с Европой и в отношении животного царства в целом[668]. Устрашающая таблица № 18 с изображением пауков и муравьев не имела себе подобных ни в первом издании «Книги о гусеницах», ни в добавлениях, которые Мериан сделала для последующих. На обглоданной ветке гуайявы ловят добычу, с одной стороны, коричневые паутинные пауки, с другой — огромные черные пауки: эти последние «не плетут длинной паутины, как уверяют нас некоторые путешественники. Они целиком покрыты шерстью и снабжены острыми зубами, которыми наносят глубокие и опасные укусы, одновременно впрыскивая в рану какую-то жидкость. Их привычную пищу и добычу составляют муравьи, которым трудно избежать снующих по дереву хищников. У этих пауков (как и у всех прочих) по восемь глаз: одной парой они смотрят наверх, второй — вниз, третьей — направо и четвертой — налево. Если им не попадается муравьев, они вытаскивают из гнезд небольших птиц и сосут их кровь»[669]. На рисунке черные пауки пожирают не только муравьев, но и колибри (о чем см. ниже).
Муравьи тут тоже заняты: они поедают жука и предпринимают ответную атаку на пауков. В текстах Мериан не забыты традиционные «прилежание» и взаимодействие муравьев (они сооружают «живые мосты» и строят подземные гнезда «столь замечательной формы, что можно подумать, будто они созданы рукой человека»), но иногда они творят насилие: «Раз в год они бессчетными массами вырываются из гнезд и наводняют дома. Они перебегают из комнаты в комнату, высасывая кровь из всех живых существ, больших и маленьких. В мгновение ока они поглощают о