Нельзя сказать, чтобы это слово вышло из употребления среди современников Мериан. Когда отец Лаба описывал годы, проведенные на Мартинике и других Антильских островах, Я. Д. Херлейн — свои наблюдения над Суринамом[686], а астроном Петер Кольбен — путешествие на мыс Доброй Надежды, все они исходили из тезиса о существовании высоких и низких культур и народов. Лаба употреблял термин «дикари» в отношении карибов, из которых только единицы были обращены в христианство, а своих африканских рабов, прихожан и кающихся грешников называл просто «неграми». Он внимательно изучал их образ жизни и нередко одобрительно отзывался о нем: ему особенно нравилось уважение, которое чернокожие проявляли к старшим, а также согласие карибских жен работать гораздо более напряженно, чем это было заведено у их мужей. Но африканцы отличались природной «распущенностью» («на свете нет племени, более склонного к плотским порокам, нежели они») и религиозным «непостоянством»: «Их бурный темперамент, их переменчивый и распущенный нрав, чувство безнаказанности и легкость, с которой они совершают всевозможные преступления, едва ли способствуют приятию ими Религии, основанной на справедливости, умерщвлении плоти, смирении, воздержании, отказе от удовольствий, любви к врагам, презрении к богатству и т. п.». Африканцы легко поддавались обращению, однако вера их была неглубокой, и они сочетали христианство с идолопоклонством и колдовством. Что касается америндов, с ними дело вообще было безнадежно, поскольку они отличались «природным безразличием к религии»[687].
По мнению Кольбена, «готтентоты» (как он и его современники называли народ кой-коин) были «отнюдь не глупыми и ограниченными», на чем настаивали другие европейцы. Кроме того (в отличие от тех, кто считал африканцев «невосприимчивыми к Религии»), Кольбен отмечал у них «способность думать о Боге и признавать его». Как напомнила нам Мари Луиз Пратт, Кольбен не просто видел у «готтентотов» сплошной хаос, а применял для описания их жизнеустройства европейские термины вроде слова «правительство». Тем не менее он размещал их на шкале цивилизации в совершенно определенном месте, отводя им в лучшем случае роль «замечательных слуг, возможно самых преданных на свете»[688].
Классификация по уровню культуры предполагалась уже самим жанром книг о путешествиях, неотъемлемой частью которых считались главы типа «Нрав, характер и свойства черных рабов» и «Разнообразные обычаи дикарей» (так же, как во времена Мари Воплощения они непременно должны были присутствовать в иезуитских отчетах об индейцах Квебека)[689]. От натуралиста меньше ожидали недвусмысленных суждений о народе, хотя все зависело от того, в каком аспекте рассматривался научный материал. Ханс Слоун в своем «Путешествии на Ямайку» объединяет сразу несколько жанров, в которых по-разному использует культурную классификацию. В пространном вступлении, где он в разговорном стиле много рассказывает как о жителях острова, так и о своих пациентах, Слоун, например, замечает, что у ямайских индейцев и негров, «по моим наблюдениям, фактически нет Религии. Разумеется, у них существуют некоторые Обряды… но они в основном настолько далеки от Актов Поклонения Богу, что включают в себя много Непристойности и Бесстыдства». Научная часть его текста состояла из отдельных очерков, посвященных растениям (которые он систематизировал по числу лепестков) и их использованию туземцами. Если в длинной главе о табаке встречался следующий пассаж: «В какую бы местность он ни попадал, [табак] прямо-таки завораживал жителей, начиная от более утонченных европейцев и кончая варварами готтентотами», то слово «дикарь» крайне редко фигурировало в обоих фолиантах. В большинстве статей о применении растений и животных рассказывалось без попыток дать ему оценку (например, о гусеницах хлопковой совки: «излюбленное кушанье негров и индейцев, которые варят из них суп»)[690].
Присущее Мериан сочетание научного стиля с беседами гораздо больше, чем у Слоуна, способствовало созданию этнографических заметок, безразличных к границе между цивилизованным человеком и «дикарем». Возможно, оно способствовало и этнографическому стилю в живописи? До нас не дошло ни одной картины кисти Марии Сибиллы Мериан, на которой бы изображались люди, будь то европейцы или неевропейцы[691]. Но если мы хотим получить представление о том, в каком духе она бы изобразила африканцев, среди которых жила, нам поможет в этом полотно Дирка Фалкенберга, учившегося у ее близкого друга Михила ван Мюсхера. Через год после выхода «Метаморфоза» Йонас Витсен — один из видных граждан Амстердама, коллекцию которого Мериан не раз видела и который наверняка приобрел книгу (или получил ее в подарок) — нанял Фалкенберга в качестве счетовода и художника на трех суринамских плантациях, недавно доставшихся по наследству его жене. Фалкенберг создал в этих владениях серию пейзажных рисунков, а также живописное полотно с неграми одной из плантаций, вероятно Палменрибо, откуда несколько лет спустя рабы совершили побег[692]. Хотя картина Фалкенберга следовала определенным канонам голландской жанровой живописи, в ней выражен и этнографический взгляд художника.
На картине изображены десятка три африканцев — мужчин, женщин и детей. Действие происходит на пустоши перед крытыми соломой хижинами, в которых жили только рабы. День клонится к вечеру, и на их темно-коричневой и черной коже играют солнечные блики. Люди показаны не за работой и не прислуживающими европейцам (как на более ранних полотнах Франса Поста, где тот представил бразильских рабов у отжимных прессов для сахарного тростника)[693]; по-видимому, они собрались танцевать винти, танец, в котором часть плясунов бывает одержима духами[694]. Гремят барабаны, негры начали курить трубки и пить, чтобы привести себя в состояние экстатического транса. Две женщины и несколько мужчин уже танцуют, остальные пока наблюдают со стороны или переговариваются друг с другом. Один мужчина целует женщину, что вполне типично для голландской сцены танцев. Видел ли сам Фалкенберг такой поцелуй? Отец Лаба утверждал, что в некоторых африканских плясках мужчины и женщины целуются («вот насколько этот танец противен целомудрию»), тогда как Джон Габриэль Стедман позднее говорил, что никогда не видел целующихся на публике африканцев («вот насколько они деликатны»). Как бы то ни было, поцелуй, изображенный на картине, очень нежен, а у женщины за спиной висит младенец — иными словами, это семья из тех, которые перечисляются в списках суринамских рабов того времени и которые, в частности, вел Фалкенберг[695]. Одного мужчину рвет, что тоже характерно для голландских картин с изображением танцев. Наблюдал ли и это сам художник? Снадобье, которое пили перед винти, вполне могло вызывать рвоту. Единственная настоящая уступка молве о «непристойности и бесстыдстве» негров — мужчина на заднем плане, пробующий приласкать немолодую женщину с отвисшими ниже талии грудями. И все же серьезным и довольно чинным африканцам Фалкенберга далеко до буйных ярмарочных крестьян и деревенских гуляк, которых любят изображать голландские жанристы[696].
На переднем плане картины присутствуют два человека, выделившихся из толпы. Один из них — с достоинством стоящий поодаль юноша в европейской шляпе (пленный принц?), его трубка заткнута за пояс набедренной повязки, такой человек вполне мог бы возглавить побег соплеменников. Напротив него сидит на барабане молодая женщина с младенцем за спиной, она отвернулась от танцующих и смотрит прямо на зрителей. Справа на тот же барабан опирается ребенок постарше, который показывает пальцем на нее и младенца. У ее ног разложены принадлежности для винти — трубка, чаша, кубышка из тыквы-горлянки. Возможно, негритянка ждет, когда подействует снадобье и в нее вселится бог. Но вид у нее трезвый и печальный, у этой женщины, которая устремила взгляд в нашу сторону, хотя и не смотрит нам в глаза, такая женщина вполне могла бы рассказывать Марии Сибилле Мериан о тяготах рабства.
Подобно отчету о жизни и письмам Мари Гюйар дель Энкарнасьон, «Метаморфоз» вышел из-под пера женщины, что смещало акценты по сравнению с тем, как воспринимали колонии мужчины. Но их тексты также демонстрировали, насколько разными могут быть и взгляды женщин: Мериан предлагала партикуляристское признание непривычных для нее обычаев и информантов, сестра Мари лелеяла универсализирующую мечту о схожести с америндскими женщинами, души которых обратились к Богу.
Промежуточный между ними женский взгляд представляет Афра Бен в книге «Оруноко, или Царственный раб», которая вышла в 1688 г., через 24 года после того, как ее автор провела около двух лет на двух соседних плантациях, Пэрем-Хилл и Сент-Джонс-Хилл, в тогда еще английской колонии Суринаме[697]. (Неподалеку от этого места будет впоследствии создана лабадистская Плантация Провидения.) История принца Оруноко и его прелестной жены Имойнды, безжалостно обращенных в рабство и переправленных с Золотого берега в Суринам, поведана в виде серии эпизодов, в которых Бен была «Очевидцем», но иногда играла и более активную роль. Оруноко красноречиво говорит с мужчинами Пэремской плантации о тяготах и унижениях невольничьего существования: о каторжном труде и угрозе плетки, о том, что их не взяли в плен в честной войне, а просто-напросто продали, о том, что ими владеет и помыкает «никому не известный» и «испорченный» народ. Под предводительством Оруноко взрослые и дети бежали в джунгли (собираясь жить как мароны)