[698], однако их в конце концов захватил большой отряд ополченцев во главе с помощником губернатора. Оруноко подвергают лицемерной и жестокой порке (сначала губернатор, потом свои же товарищи-негры), его раны натирают перцем. Задумав самоубийственную месть губернатору, Оруноко убивает беременную жену (которая надеется благодаря смерти «попасть в родную Страну»), но затем впадает в отчаяние от содеянного и не в силах расстаться с телом жены. Губернатор велит казнить принца и в назидание другим рабам рассылает части его трупа по окрестным плантациям.
Позиции самой Бен — как и взгляды, которые она приписывает Оруноко, — крайне противоречивы. Оруноко выступает против рабства, однако в Африке он преспокойно продавал своих пленников европейским работорговцам. Когда его предают товарищи, он горько называет их трусами, «Рабами по Природе своей… годными лишь на то, чтобы служить Орудиями Христиан». Бен изображает себя наперсницей и сторонницей Оруноко, она противится его страшному наказанию, но поначалу старается отговорить от мятежа, устраивает за ним слежку, а когда он все-таки возглавляет побег, вместе с другими женщинами боится, как бы он не вернулся из джунглей и не перерезал им глотки. Хотя в гребцах у нее «индейские рабы», незакабаленных америндов она изображает едва ли не благородными дикарями, которые хороши в своей естественной простоте и, пожалуй, даже не нуждаются в наставлении с помощью Закона или Религии. Однако величие Оруноко объясняется не только его царственным африканским происхождением и блестящим умом, но и образованием в области «Морали, Языков и Естествознания», которое он получил под руководством учителя-француза. Хотя по цвету кожи он напоминает «ценнейшее Эбеновое Дерево или отполированный кусок антрацита», чертами лица и характера он скорее европеец, нежели африканец. Трагедия его смерти столь значительна, что, как доказала в своей проницательной статье Лора Браун, Афра Бен подразумевает сравнение «изрубленного на куски вождя» Оруноко с казненным английским королем Карлом I[699].
Если Мария Сибилла Мериан читала «Оруноко» (в английском оригинале или в переводе на немецкий, опубликованном в Гамбурге в 1709 г.)[700], ее могла позабавить или даже раздражить «путаница» Афры Бен в области естественной истории: в индейской деревне Бен и ее спутников угощают неправдоподобным бизоном с вполне вероятным обилием перца[701], а суринамский климат изображен в виде «нескончаемой Весны», в которой не находится места ни мучительной жаре, ни опасным насекомым. Тем не менее английская писательница могла прийтись по душе голландско-немецкой художнице-энтомологу. Обе некоторое время владели рабами и пользовались их трудом (чего не скрывали в своих публикациях)[702]. Обе извлекали пользу из экзотических предметов колониальной торговли (Мериан — из образцов растений и насекомых, Бен — из перьев и бабочек, которые дарила в Англии королевскому театру и королевским коллекциям). Обеих задело за живое то, что они видели и слышали на суринамских плантациях, хотя ни та ни другая не подвергали сомнению право англичан и голландцев на колонии в тамошних краях.
И все-таки они по-разному подошли к своему предмету. Бен оформила историю Оруноко в Африке и Суринаме как героический роман, который бы понравился европейцам[703], хотя она описывает изуверства невольничьей жизни и предоставляет Оруноко возможность самому разоблачать их. Мериан же записала некоторые конкретные обычаи женщин (и вольных америндов, и краснокожих и черных рабов), даже с сочувствием рассказала об аборте в виде средства сопротивления — этот неудобный факт не должен был прийтись по нраву европейцам.
Нам ничего не известно о судьбе двух других женщин: карибской или аравакской индианки, которую Мария Сибилла Мериан привезла с собой в Амстердам (и которую скорее всего держала не как рабыню, а как служанку)[704], и негритянки, которая нашла для Мериан личинку, взбирающуюся по стеблю «содомского яблока»[705]. Что касается их отклика на «Оруноко», индианка, возможно, нашла бы много странностей в изображении визита к индейцам англичан — начиная с того, что Бен умалчивает об угощении выращенным женщинами маниоком, и кончая тем, как она разделывается с шаманом, называя его простым обманщиком. Африканка же скорее всего сочла бы правдоподобным побег рабов по наущению великого вождя. Примерно так и происходил Первый Побег — по рассказам самих маронов, хотя не без содействия какого-нибудь оби (духа-помощника), о котором Оруноко, однако, не упоминает (возможно, поэтому его и поймали)[706]. Еще африканка наверняка сделала бы Имойнду более активной, а остальных невольниц — более решительными и смелыми. Ведь она бы вспомнила о побеге с Плантации Провидения (1693 г.) под руководством матушки Каала, чей оби общался с духами воды[707].
А как бы индианка и негритянка отозвались о «Метаморфозе», созданию которого они, по сути дела, способствовали? Прежде всего, они, возможно, захотели бы увидеть в книге если не свои имена, то по крайней мере названия племен (а может быть, то и другое вместе); между прочим, Мари Воплощения всегда упоминала квебекских америндов, чьи жизни и речи она отражала в своих письмах. Мериан же указала двух естествоиспытателей, а также двух плантаторов, в чьих владениях она наблюдала некоторых насекомых, но о своих помощниках-неевропейцах говорит просто «черная рабыня» (а не Якоба, Вамба, Тара, Вора или Гритье, если взять для примера несколько имен из списка вновь прибывших в Парамарибо за 1699 г.)[708] или просто «индейцы» (без указания того, были ли это карибы, араваки, варрау, тайроны, акаваи или вайяны).
В более широком плане америндскую женщину могло удивить, что, рассказывая своим сородичам о растениях и насекомых, автор «Метаморфоза» умалчивает об их применении (по терминологии европейцев) в магических и ритуальных целях. Для Peii, или шамана («священника», как называет его Мериан), табак ассоциировался с могучими духами, которых он вызывал через жеванье и куренье табака для обряда собственного очищения и для исцеления больных; ему были также ведомы другие важные растения. Возможно, карибская женщина не знала его секретов, к тому же шаман проделывал основную часть работы не с помощью растений, а высасывая вредные соки из тела больного, впадая в экстаз и тряся кубышкой из горлянки[709]. Однако всем карибам были известны растения, которые могли наряду с заклинаниями защитить от грозных духов природы или способствовали хорошей охоте, посадке маниока и семейной жизни[710].
Индианка также участвовала в церемониях, где насекомых использовали с целями, ранее не известными Марии Сибилле. Как среди карибоязычных племен, так и среди араваков в обряд инициации мальчиков и девочек входило, например, испытание муравьями и осами. Руку подростка могли сунуть к жалоносным муравьям, к его груди могли привязать муравьев и/или ос. (В XIX в. посвятительному обряду с осами подвергались только мальчики; возможно, такая традиция установилась уже в предыдущем столетии.) Вайяны придумали плести циновки в виде тигра, краба, мифического животного или духа и сажать на них ос, усыпленных соком какого-то растения. Такую циновку привязывали к голому телу подростка, и он проходил обряд, во время которого осы пробуждались[711]. Так индейцы передавали следующим поколениям терпеливость, необходимую для охоты, и большую плодовитость. Насекомые также использовались в карибском ритуале, предназначенном для мужчины после рождения первенца. Пролежав восемь дней в гамаке, где его держали на хлебе из маниока и воде, отец подвергался испытанию жалоносными муравьями и только затем допускался к веселой попойке[712].
Африканка тоже знала способы применения животного и растительного мира, достойные того, чтобы их включили в сокровищницу знаний. Она бы вспомнила о божествах и духах росшего в Суринаме гигантского хлопчатого дерева и о приношениях, которые подвешивались к его ветвям. Ее мать, возможно, была одной из хранительниц и заклинательниц змеи papa («удава»), священного орудия богов, и негритянка знала, что таким змеям нельзя наносить вред, иначе они отомстят тебе. Ее брат должен был узнать, какая пища табуирована для отца (эти сведения были признаком отцовства); жабы, про которых Мериан просто говорит, что они считаются у негров «очень вкусным блюдом», могли быть trefu (запрещены) мужчинам в их семье[713].
Для африканки могущество членистоногих особенно наглядно выступало в сказаниях и мифах. «[Негры] от природы склонны к красноречию», — напишет отец Лаба, исходя из опыта лет, проведенных на Мартинике[714]. Главным героем сказаний, которые африканцы привезли из‐за океана и развили далее, был паук Анансе, преимущественно трикстер, чье имя фигурирует в названиях большинства сюжетов. Европейцам тоже приходилось о нем слышать. Голландский торговый агент Виллем Босман, который пробыл на побережье Гвинеи с 1690 по 1702 г., говорит о «пауке ужасающих размеров» у себя в комнате: «Негры называют такого паука Анансе и верят, что он сотворил первых людей»[715]