. В Суринаме Anansi-tori (креольские варианты историй про Анансе) рассказывались во время обрядов поминовения, перемежаясь в течение года с жертвоприношениями умершим, пиршествами и траурными церемониями; их могли рассказывать и по другим случаям, но не в дневное время. Суринамский Ананси совершает хитроумные поступки, иногда даже подлости, чтобы защитить себя и получить желаемое; иногда его жертвами бывают существа меньше его (тараканы), а иногда — значительно больше (тигры и цари)[716].
В сказке, которую почти наверняка в той или иной версии слышала африканка, принесшая Мериан гусеницу с паслена, рассказывается о том, как паук Ананси умудрился прокатиться верхом на Тигре. Ананси похвастал Царю, что сумеет склонить к этому Тигра; Царь, усомнившись, передал его слова Тигру, которого возмутила такая наглость. Тигр побежал к Ананси, а тот заявил, что Царь лжет. Он, дескать, с удовольствием разъяснил бы недоразумение Царю, но так плохо себя чувствует, что не в силах добраться до него сам. И Тигр повез Ананси к Царю у себя на спине. По дороге Ананси под разными предлогами исхитрился надеть на Тигра уздечку, и, когда они подъезжали к царскому дворцу, паук уже погонял Тигра хлыстом[717].
Но Ананси не каждый раз выходил победителем, о чем наверняка слышала или сама рассказывала африканка. В другой сказке этот самый изворотливый на свете человек-паук собрал всю хитрость и ловкость, какие только сумел найти, запрятал их в горлянку и долго безуспешно пытался залезть с ней на вершину хлопчатого дерева. Когда сын услужливо подсказал ему, как лучше взять горлянку, Ананси понял, что ему не удалось и никогда не удастся собрать в одном месте все существующее хитроумие. В гневе он разбил тыкву на мелкие кусочки[718].
Гликль с ее «Притчей о птицах» должна была понравиться эта история о том, как распространилось по свету хитроумие; возможно, она бы даже предложила собственный вариант. Мари Воплощения, которую раздражали индейские мифы о сотворении мира с их ондатрами и черепахами, едва ли сочла бы Ананси помощником в нравоучительных беседах. Мария Сибилла Мериан, коль скоро ее интересовало сопоставление культур («Батат… можно варить, как морковь, по вкусу он напоминает каштаны… только нежнее»)[719], отметила бы, что использование растений в магических целях америндами и африканцами похоже на знахарское траволечение, принятое в сельских местностях Германии; что артроподы играли определенную роль (хотя и не сопоставимую с ролью Ананси) также в баснях Эзопа; что сказка «О том, как Ананси оседлал Тигра», имеет некоторые аналогии с перевертышем из старинной европейской легенды о том, как Филлида каталась верхом на Аристотеле[720]. Но она обнаружила бы и серьезные различия между обрядами инициации у карибов и в Европе.
Нам неизвестно, что на самом деле знала Мария Сибилла Мериан про карибские и африканские обряды. Возможно, ее индианка поведала ей о магических свойствах растений, а негритянка — о священном статусе некоторых змей (как они рассказывали о растениях, вызывающих аборт), но Мериан решила не вносить эти сведения в «Метаморфоз». Мы не можем проверить ее в отношении случаев, с которыми лучше знакомы другие европейцы, поскольку она не находила (по крайней мере, не описывала) гусениц на хлопчатом дереве, а красивая змея, притаившаяся под жасминовой изгородью на рисунке № 46, — не удав. Однако не исключено, что Мериан просто боялась, как бы сообщения о колдовских чарах не подорвали ее авторитет естествоведа женского пола. Вероятно, тут был предел, который она посчитала нужным поставить себе.
Тем не менее дух Ананси, пусть косвенно, присутствует в «Метаморфозе» (как индейские взгляды и сюжеты проникли в письма Мари Гюйар). Давайте вернемся к гигантским паукам и колибри с таблицы № 18, к этой удивительной картинке, которая вызвала в Европе много подражаний и подсказала Линнею название для данного вида пауков: Aranea avicularia, «птичий паук»[721]. «Если им не попадается муравьев, — пишет Мария Сибилла, — они похищают из гнезд небольших птиц и высасывают их кровь». Далее она уточнила, что этими птицами были колибри, вообще-то «составляющие в Суринаме пищу священников, которым (так мне сказали) запрещено есть что-либо другое».
Что у шаманов существовало табу на пищу, особенно на мясо, это точно[722], но видела ли Мериан своими глазами волосатого тарантула, сосущего кровь колибри, неизвестно. Если она наблюдала это сама, откуда взялись в гнезде колибри четыре яйца вместо положенных двух?[723] Знаменитый естествоиспытатель XIX в. Генри Уолтер Бейтс действительно наблюдал на притоке Амазонки, как Mygale avicularia (такое название пауки получили в его время) убивает вьюрка, однако заметил, что это обстоятельство явилось «полнейшей новостью» для бразильских туземцев. Современные специалисты по тропической биологии утверждают, что, хотя подобная атака возможна, она представляет исключение: птицы не являются основной или даже привычной альтернативной добычей «птичьего паука»[724]. Следовательно, Мериан знала об изображенном ею эпизоде понаслышке, причем услышала она о нем от рассказчика про Ананси. Независимо от того, сколько естественно-исторической правды присутствует в тексте и на картинке, здесь явно кормится Ананси, причем кормится самой лучшей пищей — пищей шамана.
«Ей шестьдесят два года, но она еще очень активна, много работает… изысканно любезная женщина». Такую запись сделал в 1711 г. юный ученый из родного города Мериан после того, как посетил художницу-естествоведа и купил несколько ее книг и акварелей. Она приобрела международную известность, стала одной из достопримечательностей Амстердама, человеком, с которым необходимо было познакомиться, как необходимо было побывать на анатомических лекциях Фредерика Рёйса, посмотреть коллекцию Николаса Витсена и полюбоваться огромными картами в городской ратуше. Когда в Амстердаме был Петр Великий, его лейб-медик заглянул на Керкстраат и приобрел для царя некоторые картины Мериан[725]. Хотя подписок, собранных на книгу о Суринаме в Германии и Англии, не хватило для ее издания на этих языках (во всяком случае, при жизни автора), «Метаморфоз» широко читали в кругу натуралистов. Примерно в 1714 г. Мария Сибилла выпустила голландский перевод своей двухтомной «Книги о гусеницах», использовав старые гравюры на меди и дополнив книгу более поздними наблюдениями, но одновременно сократив текст и сделав его менее личностным. «Очень способная девушка из семьи нюрнбергской знати» исчезла вместе со своим садом и многими другими лирическими пассажами[726].
Мария Сибилла также обрела неофициальный титул, узаконивавший ее аномальное положение: художницу стали называть «юффрау Мериан» («барышня Мериан») — так обычно обращались к молодой незамужней женщине, но в некоторых случаях это было уважительное обращение к живущей самостоятельно даме зрелого возраста. Отзыв ее юного франкфуртского гостя свидетельствует о том, что она по-прежнему с горечью вспоминала свое замужество и скрывала правду о разводе и годах, проведенных в лабадистской общине. Ее жизнь с Граффом была «скверной и несчастной» (übel und kümmerlich) — такое впечатление создалось у Уффенбаха. «После смерти мужа она переехала в Голландию», что явно неверно[727]. Видимо, Мария Сибилла передала дочерям — за счет их отца — ощущение того, что они в первую очередь Мерианы, а не Граффы. Около 1715 г., когда умер муж Доротеи Марии, Филип Хендрикс, та взяла себе на время не отцовскую фамилию, а девичью фамилию матери[728].
Отношения Марии Сибиллы с Доротеей Марией и Йоханной Хеленой полны загадок — хотя бы потому, что мы (в отличие от случаев с Гликль и Мари Гюйар) не располагаем ни автобиографией, ни материнскими письмами к детям. Впрочем, сохранились письма, в которых Мериан касается дочерей, а также тексты, в которых они говорят о матери. Одно время Мария Сибилла, кажется, воспринимала себя как главу довольно большой семьи, усилия которой она объединяла: в 1702 г. Филип Хендрикс должен был поставлять ей из Ост-Индии экземпляры всякой живности, которые она собиралась продавать, а в 1712 г. то же самое ожидалось от Йоханны Хелены из Суринама; в 1703 г. одна из дочерей, вероятно Доротея Мария, должна была помогать в переводе на английский «Метаморфоза», и, как мы знаем, Доротея же рисовала вместе с матерью в Суринаме[729]. Но Мериан, упоминавшая в «Метаморфозе» своих африканских и америндских информантов, а также помощников-рабов, даже не заикается о собственных дочерях. Потому ли, что считает их естественным продолжением себя? Или потому, что признание в научном труде сотрудничества мужа и жены было приемлемым (и признавалось, в частности, в «Книге о гусеницах»), а сотрудничество матери и дочерей могло показаться недостаточно солидным?
Как бы то ни было, ее дочери поступили иначе — в третьем томе «Книги о гусеницах», подготовленном Марией Сибиллой из неопубликованных материалов по европейским насекомым, но вышедшем из печати сразу после смерти Мериан в 1717 г. Это уж точно было семейное предприятие: на титульном листе стояло имя издателя — «Доротея Мария Хенрици [sic вместо «Хендрикс»], младшая дочь» покойной Мериан, а в тексте было обещано приложение о насекомых Суринама, «которых изучала живущая там в настоящее время дочь Йоханна Хелена Херолт». Господь взял к себе их мать, сказано в предисловии Доротеи, и теперь эта столь энергичная женщина может отдохнуть. Если бы не двухлетняя болезнь Марии Сибиллы, книга вышла бы раньше; Доротея закончила материнский труд на благо всех любителей насекомых