[730]. В некоторых экземплярах «Книги о гусеницах» был помещен вплетенный между страниц поздний портрет Марии Сибиллы, в котором опять-таки подчеркнуто ее происхождение. Художница указывает рукой на растение с устроившимися там куколкой и гусеницей, а вверху картины, на видном месте, прикреплен герб Мерианов[731].
Материнская тяга к приключениям передалась и дочерям. Йоханна Хелена в 1711 г. (или ранее) уехала в Суринам. Ее муж, Якоб Херолт, был одним из смотрителей Парамарибского приюта и опекуном имущества его сирот, а Йоханна собирала образцы земноводных, рыб и насекомых, которые она надеялась выгодно продать в Европе, изучала насекомых и растения и зарисовывала их[732]. Ее рисунки, обещанные, но так и не появившиеся в «Книге о гусеницах», очевидно, были опубликованы анонимно в посмертных изданиях работ Мериан (снова семейное предприятие). Возможно, Йоханна Хелена и Якоб Хендрик Херолт остались в Суринаме до конца своих дней[733]. Тем временем осенью 1717 г. Доротея Мария отбыла в Санкт-Петербург в качестве второй жены швейцарского художника Георга Гзеля (который ранее вместе с двумя дочерьми квартировал в доме Мериан на Керкстраат). Она преподавала с ним в недавно организованных художественных классах Петровой Академии наук, а также писала цветы и птиц для царской Кунсткамеры. Перед отъездом из Нидерландов Доротея продала все картины, гравюры и тексты к материнским книгам о насекомых Суринама и Европы амстердамскому издателю Йоханнесу Оостервейку[734].
В последующие два года Оостервейк своими изданиями на латыни европейских «Гусениц» и суринамского «Метаморфоза» представил публике несколько иной образ естествоиспытательницы. В обеих книгах появились хвалебные стихи и предисловия, написанные учеными людьми. Рифмованные двустишия еврейского врача Саломона Переца шли куда дальше Арнольдовых пеонов в честь блестящей женщины, предварявших «Книгу о гусеницах» 1679 г. В обоих изданиях превозносились женщины, изучающие насекомых. На фронтисписе «Книги о гусеницах» (художника Симона Схейнфута) ученая богиня в окружении коллекции насекомых поучает идеализированную Марию Сибиллу Мериан и ее дочерей. На фронтисписе «Метаморфоза» опять-таки идеализированная молодая Мария Сибилла рассматривает на переднем плане экземпляры личинок, тогда как сзади нее видны в окно Суринам и другая Мария Сибилла, гоняющаяся с сачком за бабочками[735].
Но Оостервейк явно производил отбор. Естественно-научные труды, выходившие в Нидерландах в конце XVII — начале XVIII в., обычно помещали на первых страницах символ голландской колониальной империи: изображение того, как неевропейские народы подносят в виде дани предметы со своей родины, которые пожелали изучать европейцы. На фронтисписе к «Истории редких экземпляров из Амстердамского Аптекарского сада» (1697) Яна Коммелена изображены коленопреклоненные африканец и азиат, которые вручают свои растения королеве, олицетворяющей Амстердам, а рядом ждет своей очереди индианка. Источником растений для роскошного каталога послужили добровольные дары коренного населения[736]. В книге Румфа о ракообразных Амбоины (для которой Мериан делала иллюстрации, но не фронтиспис) темнокожий туземец склонился, чтобы преподнести огромную корзину с раковинами группе сидящих за столом натуралистов; рядом с туземцем возится на коленях среди моллюсков и черепах обнаженный мальчик[737].
В «Метаморфозе» 1719 г. нет негра или кариба, который бы на коленях передавал в дар Мериан насекомых и растения. Ей (скорее следуя причудливой традиции Ренессанса) показывают образцы животных и картинки насекомых херувимы. Возможно, Оостервейк считал имперские образы неподходящими для женской книги. Возможно, этот выбор объяснялся собственной неуверенностью Мериан (переданной издателю, скажем, ее другом Схейнфутом, который был консультантом «Метаморфоза»)[738] по поводу того, стоит ли изображать ее труд в виде имперского предприятия. Мария Сибилла Мериан снова ускользает от нас. Мы опять не можем определить, кто она такая.
Заключение
Разные жизни, но разыгранные, так сказать, на общем поле. Судьбы Гликль бас Иуда Лейб, Мари Гюйар дель Энкарнасьон и Марии Сибиллы Мериан связаны зависимостью от сходных внешних обстоятельств, будь то опасность подхватить чуму, тяготы болезни или ранние смерти родных. Все три вкусили от городского говора и печатного слова. Все три испытывали на себе давление иерархической структуры, предъявлявшей особые требования к жещинам. Все они, пусть ненадолго, вдруг открывали для себя новые, сулившие лучшее будущее духовные возможности. Траектории их развития определялись некоторыми общими чертами, в частности удачным сочетанием большой энергии и долгой жизни. Различия объяснялись как случайностями и темпераментом, так и (в значительной степени) особенностями религиозной культуры и профессиональных ожиданий XVII в.
Больше всего их объединяет манера работы, которую можно назвать женским вариантом ремесленно-торгового стиля. Все три обладали компетентностью, в частности разбирались в драгоценностях, в вышивках или в образцах насекомых. Все три были умелыми счетоводами: они записывали выданные ссуды и расходы на приданое для детей или, в зависимости от обстоятельств, сколько продано книг, картин и насекомых, перестраиваясь (при смене занятий и места жительства) с учета лошадей, повозок и возничих на учет церковной утвари, закупленных продуктов, вступительных взносов монахинь и сделок с землей. Они легко приступали к действию, легко пользовались умениями и навыками, которые требовались в данную минуту, независимо от того, в чем состояла проблема: нужно ли было восполнить потерю кредита и ущерб от пожара или решиться на новое предприятие.
У горожан гибкость в приобретении рабочих навыков нередко была связана с бедностью: чтобы выжить, мужчине то и дело приходилось бросать свое ремесло; он был gagne-denier (т. е. перебивался случайными заработками) и соглашался на любую работу. Горожанкам, как богатым, так и нуждающимся, гибкость также была необходима, а потому ее поощряли соответствующим воспитанием[739]. Девочек чаще, чем их братьев, обучали общим навыкам ведения хозяйства и торговли, а не отдавали на несколько лет в учение какому-нибудь мастеровому. Они походя осваивали ремесленные приемы, которые наблюдали в доме родителей или хозяев, ведь со временем им предстояло приспособиться к иному дому, в который они войдут в качестве супруги, служанки, а может быть, и второй жены. Во всяком случае, Гликль бас Иуда Лейб и Мари Гюйар жили именно так, причем их гибкости еще способствовала религия. Евреям просто позарез нужно было умение быстро приспосабливаться из‐за нестабильности существования в христианской Европе. А от героически настроенной католички требовалась готовность служить Господу тогда и там, когда и куда он ее призовет.
У Марии Сибиллы Мериан дела обстояли несколько иначе, потому что, хотя она самостоятельно освоила разведение насекомых и наблюдение за ними, дома ее много лет обучали ремеслу художника. Ее приспособляемость могла простираться до занятий земледелием, когда она жила среди лабадистских «избранных», однако чаще всего ей требовались умения, которыми владели разносторонние художники XVII в. Она стала живописцем, гравером, издателем, торговцем предметами искусства и учителем — как ее обожаемый отец Мериан и отчим Маррель, но она и вышивала — как ее мать.
Владение мастерством было вообще присуще ремесленникам и у мужчин нередко подкреплялось коллективным одобрением гильдии. Для некоторых женских ремесел существовали особые женские гильдии, иногда женщин допускали в гильдии, объединявшие мастеровых обоего пола. И Гликль, и Мари, и Мария Сибилла относились к большинству женщин, которые — по той или иной причине — не были членами таких объединений. В Гамбурге гильдии предназначались для христиан, а не для иудеев (тем более не для еврейских женщин); в Туре женщина, помогавшая своему зятю организовывать перевозку грузов, не могла принадлежать к гильдии, в которую входил он. Будучи художницей, Мериан имела наилучшие шансы попасть в гильдию, но в Нюрнберге она вращалась среди собратьев по искусству, пытавшихся учредить Академию. Таким образом, в молодости все три подтверждали свою компетентность, одновременно ведя домашнее хозяйство, в условиях, при которых коробки с развивающимися из личинок бабочками были разбросаны среди кухонной утвари, а советы о вышивании жемчугом давались во время кормления грудью младенца. Истинное признание (скажем, со стороны монахинь или коллег-натуралистов) пришло позднее.
Возможно, то же чувство владения ремеслом способствовало особому вниманию, которое все три женщины уделяли своим сочинениям и просто записям. Мериан явно считала собственные книги продолжением наблюдений и чисто прикладной работы с насекомыми, тогда как педагогические труды Мари Воплощения фиксировали на бумаге ее мировоззрение. Но и Мари, и Гликль бас Иуда Лейб пришли к сочинительству без всякой подготовки, не изучив даже основ риторики, грамматики или композиции текста. У них были образцы — сказки и легенды, проповеди, популярные издания и (в случае с Мари) язык урсулинского монастыря, — однако создание рукописей требовало умения строить диалог и авторское повествование. Возможно, как утверждала Мари, ее пером водил «дух Благодати», но, если это и так, он должен был опираться на ее собственные умения и навыки.
Все три женщины испытали огромное воздействие религии. Еврейство ограничивало жизнь Гликль бас Иуда Лейб и делало ее положение в христианской Европе крайне уязвимым. Ее представление о себе как дочери Израиля давало ей сильное чувство идентичности, доминировавшее над другими ее ипостасями — женщины, купца, жительницы немецкоязычной страны. Она не упустила ни одной из возможностей, дозволенных женщине децентрализованной раввинской религией: молитва, почитание своего дома и тела (в качестве замужней женщины), благотворительность, чтение, а также — в ее случае — сочинительство. Из религиозных увлечений XVII в., вызывавших споры в еврейских общинах Европы, — пришествие Саббатая Цви, каббала и радикальные мировоззрения — в жизни Гликль имело значение лишь самое первое. Не исключено, что это тоже объясняется ее полом. Весть о долгожданном Мессии дошла до каждого, тогда как идеи каббалы или полемика о ересях Спинозы и «братьев из мирян» почти не отражались в литературе, доступной женщинам (во всяком случае, так нам кажется; вполне вероятно, что жены слышали об этих материях куда больше, чем мы подозреваем).