Знакомству Гликль с основами иудаистской мысли немало способствовали печатный станок и переводчики на идиш. Как мы убедились, эта мысль подпитывала не только морально-нравственные рассуждения Гликль, но и ее субъективизм. Раздумья о Книге Иова помогли этой женщине осознать не убывавшую с годами мятежность своей души.
Мари Гюйар дель Энкарнасьон испробовала две стези, открытые женщинам иерархической церковью католической Реформации: сначала — развитие благочестия в качестве живущей в миру жены и овдовевшей матери, затем — поприще наставницы в новом ордене для женщин, давших обет целомудрия. Она прошла по обеим стезям до предела: насладившись аскетической дисциплиной и мистическими видениями, она взялась за учительство и превратила его в героическую апостольскую миссию в далеком краю.
С самого начала эти занятия способствовали красноречию Мари и ее осознанию себя. Умерщвление плоти, беседы с Богом и богословские видения рано перешли в беседы с исповедником и письменные рассказы о своем Я, которое сменило бурную деятельность на пассивность. В процессе такого развития религия помогла Мари найти слова для объяснения периодов отчаяния и того, почему она оставила сына. В конце концов она сочинила историю про Я одновременно активное и пассивное, а также научилась говорить и писать о Божьих таинствах на четырех языках. Мысль о близости земного Рая, от мечты о котором пришлось довольно скоро отказаться Гликль, не совсем угасла у Мари Воплощения, когда та умирала в канадской тайге.
Радикальная протестантская духовность, доступная и для мужчин, и для женщин, вспыхнула в жизни Марии Сибиллы Мериан, когда ей было за тридцать, а потом и за сорок лет. Сначала она испытывала восторженное чувство Божественного присутствия в природе, чувство, которым была проникнута вся ее работа с низменными ползучими тварями. Затем она обратилась в лабадистское сектантство и порвала с мужем, отказавшись от фамильного имущества и мирской гордыни. Через много лет после того, как Мария Сибилла уехала из общины, предпочтя более спокойную отрешенность деизма, едва ли не лабадистские энергичность и убежденность подвигли ее на исследовательское путешествие в джунгли Суринама.
Смена религии наверняка привела Марию Сибиллу к размышлениям о себе и внутреннему диалогу, ведь каждый лабадист обязан был рассказывать о своем покаянии и возрождении. Однако на бумаге она оставила нам только рабочий альбом с предисловием, в котором рассказывается о прошлых научных трудах, а не автобиографию вроде «Счастливой доли» Анны Марии ван Схюрман. После пребывания у лабадистов она сообщала людям минимум сведений о себе: происхождение из рода Мерианов, естественно-научные занятия и поездка в Америку. О замужестве и религиозном эксперименте Мария Сибилла говорила обиняками, прибегая к подтасовке фактов, а то и к прямой лжи.
В случаях с Гликль бас Иуда Лейб и Мари Гюйар дель Энкарнасьон написание автобиографии не мешало ни коммерческим делам одной, ни наставничеству другой. О сложных и неприятных событиях рассказывалось без подробностей, могущих скомпрометировать мать или смутить детей, некоторые темы и вовсе опускались[740]. Для Марии Сибиллы Мериан, например, «скандальные происшествия» ее жизни отнюдь не были чем-то второстепенным. Рассказ о них мог бы подорвать ее самовосприятие как естествоведа, художника и женщины. Возможно, она также считала, что дочерям ни к чему иметь письменный рассказ обо всех ее испытаниях. В отличие от Клода Мартена, выпытывавшего у матери секреты об отце, которого не знал, дочери Мериан были рядом с ней и видели все своими глазами. Сокрытие себя, как я предположила выше, обеспечивало Марии Сибилле внутреннюю свободу.
Главную роль в жизни людей XVII в. играли семья и семейные отношения, однако практическое воплощение этого тезиса существенно разнилось. Воспроизведение потомства нашими тремя женщинами свидетельствует о влиянии на деторождение раннего нового времени культуры и личного выбора супругов: Гликль с ее четырнадцатью беременностями и двенадцатью детьми; юная вдова Мари с единственным сыном, не вступившая в повторный брак; Мария Сибилла со своими двумя дочерьми (и, насколько нам известно, всего двумя беременностями) за двадцать с лишним лет супружеской жизни. Потрясающая плодовитость Гликль и Хаима отчасти объясняется принятыми у евреев XVII в. очень ранними браками. Граффы воспользовались каким-то способом предохранения от беременности — примерно в то же время, когда к нему стали прибегать протестантские пары в Женеве и Англии.
Во всех трех браках иерархические предписания о том, что жена должна слушаться мужа, подрывались опытом совместной работы: выдача займов и торговля ювелирными изделиями в Гамбурге, шелкоделательная мастерская в Туре, изготовление гравюр и издание книг в Нюрнберге и Франкфурте. Если верить Мари Гюйар, ее муж также позволял ей по многу часов предаваться молитвам, а Иоганн Андреас Графф явно уважал энтомологические разыскания жены. И все же такие отношения еще не гарантируют удачного брака. Только Гликль, впервые увидевшая своего жениха в день помолвки, повествует о долгих годах любви и страсти с Хаимом. Мари «любила» мужа в те год-два, что они прожили вместе, но их отношения омрачились «позором», связанным с другой женщиной. Что касается Марии Сибиллы, ее супружество с человеком, которого она знала не один год, окончилось крахом: возможно, этому способствовала их сексуальная несовместимость и уж точно — разногласия из‐за обращения Мериан в сектантство.
Среди этих трех женщин нет сухих и холодных родителей, некогда характерных для описаний семей XVII в., но тон и тембр материнского голоса у них разные. Отправляя детей во взрослую еврейскую жизнь, Гликль рассчитывала скорее на их ранние браки, чем на отдаленное наследство. Она хотела добиться понимания ими своих чувств и того, чего она от них хочет, а потому открыто выражала любовь, тревогу, гнев и печаль. В общем, дом был не тихий. Мари Гюйар, не слишком успешно разыгрывая отстранение от сына, до бесконечности говорила о нем и своей ответственности перед ним — сначала с исповедниками, а в конце концов и с ним, при помощи такого безопасного способа общения, как переписка. Оба вспоминали сцены детства, когда он плакал и возмущался, а она спокойно заявляла, что такова воля Господа. Расслышать материнский голос Марии Сибиллы сложнее, хотя любовь и признательность, с которыми отзывалась о родительнице после ее смерти Доротея, подсказывают, что так же, вероятно, говорила о дочерях и Мериан. Наверняка нам известно лишь одно: пусть и за отцовский счет, но она завоевала их преданность, сохранив ее, даже когда они в конце концов зажили самостоятельной жизнью.
Мериан также завещала дочерям свою неиссякаемую легкость в сочетании ролей художника и натуралиста. Она сама упоминает об этом выдающемся качестве, однако этим ее рассуждения о женских способностях и ограничиваются. Мари Воплощения пошла дальше: она не только подвигла свою племянницу Мари Бюиссон на то, чтобы стать урсулинкой, но и нарисовала множество портретов французских монахинь и новообращенных индианок в виде апостольских миссионеров и наставников. Гликль бас Иуда Лейб была милосердна и «учена» (melumedet), как ее называют в некрологе; своим литературным экспериментом «спора с Богом» она вышла далеко за рамки, определенные для большинства еврейских женщин. И все-таки свою дочь Эсфирь она хвалила исключительно за доброту и благочестие. Стимулом для феминистских идей Гликль послужит только спустя два столетия, когда вдохновит на них свою родственницу.
В XVII в. уже жили люди, считавшие основой любых реформ улучшение положения женщины. В 1673 г., через год после смерти в Квебеке Мари Гюйар дель Энкарнасьон, картезианец Франсуа Пуллен де Лабарр опубликовал в Париже трактат «О равенстве двух полов», отражавший мнение многих хозяек салонов о женских достоинствах. В 1694 г. в Лондоне появилась книга Мэри Эстелл «Серьезное предложение дамам по развитию их истинного и наиглавнейшего интереса», в которой автор призывала к учреждению семинарии, чтобы давать женщинам «не только Воспитание, но и Образование»[741].
Гликль, Мари и Мария Сибилла, при всей преданности подругам и родственницам, не ставили своей важнейшей целью поддержку женщин, однако их истории раскрывают перед читателем неизвестные аспекты XVII в., показывают возможности нового, маргинального существования, жизни на обочине.
В каком смысле может идти речь о маргинальном существовании? Прежде всего, эти женщины были удалены от центров политической, королевской, административной и прочей власти (Гликль в качестве еврейки, а Мари и Мария Сибилла — по своей принадлежности к неаристократическому сословию). Разумеется, их судьбы были по многим статьям связаны с государством и его правителями. Гликль бас Иуда Лейб и другие евреи нуждались для выживания в защите монарха или правительства. Договор о предоставлении кредита с придворными евреями вроде венских Оппенхаймеров мог принести Гликль выгоду или ввергнуть ее жизнь в хаос, а после второго замужества, когда она сочеталась браком с королевским поставщиком Гиршем Леви и переехала в Мец, ее материальное положение стало на время зависеть от французского короля. Мари Воплощения и Мария Сибилла Мериан не могли бы следовать своему призванию в Квебеке и Суринаме без политического присутствия Европы в тех широтах. Мериан пыталась добиться для «Метаморфоза» покровительства английской королевы Анны, искала читателей среди амстердамских бургомистров и, несомненно, оценила интерес к своим работам, проявленный незадолго до ее кончины Петром I. Что касается политического влияния, только Мари дель Энкарнасьон, когда жила в Квебеке, имела возможность давать советы губернаторам, и то совершенно неофициально. Влияние Гликль ограничивалось возможностью обратиться за содействием к придворному еврею.
Наши женщины были также отделены от официальных центров образования и учреждений культуры. Гликль говорила с талмудистами в основном за обеденным столом и слушала их проповеди с женской галереи. Мари Гюйар беседовала с докторами богословия на исповеди, в монастырском дворе или в письмах (как, например, с сыном) и слушала их проповеди в монастырской часовне. Мериан черпала свои познания из книг семейной библиотеки, а затем в Нюрнберге, у ученого покровителя. Приблизившись в последние годы жизни в Амстердаме к научным центрам (Ботанический сад, кабинеты редкостей), она тем не менее не могла бывать в университете. Во всех трех случаях созданные их воображением образы и предметы культуры — нарративная биография, мистические видения и записи из Нового Света, истории жизни насекомых на конкретных растениях — творились из маргинального пространства. Но это пространство ни в коем случае не отличалось убожеством, с которым связывают слово «маргинальный» зацикленные на прибыли современные экономисты. Скорее это было пограничное пространство между культурными слоями, которое способствовало возникновению нового и созданию удивительных гибридов.