Каждая из этих женщин по-своему обживала маргинальное пространство, превращая его в своеобразный центр. Для Гликль наибольшее значение имели еврейские связи и ее Gemeinde. Для Мари — урсулинская обитель и заполненный индейцами и французами монастырский двор посреди канадской тайги, за тридевять земель от французской «утонченности». Для Марии Сибиллы — сначала община лабадистов в голландской провинции, а затем реки и тропические леса Суринама; не будучи постоянным местом жительства, они все равно внесли в ее жизнь коренные перемены. В каждом из этих случаев личность старалась высвободиться из тисков европейских иерархий, уклонившись в сторону от привычной колеи, сойдя на обочину.
Конечно же, обочина предназначалась не только для женщин. Многие европейские мужчины также были отлучены от властных структур в силу своего происхождения или ремесла, своего имущественного положения или религии и иногда тоже избирали для себя маргинальное пространство (или не возражали против попадания в него). Это, в частности, относится к евреям (кроме придворных евреев) и иезуитским миссионерам, к лабадистам и энтузиастам-естествоведам, с которыми мы познакомились на страницах нашей книги. Но «дамы на обочине» (свидетельствующие о более сильном притеснении) могут особенно наглядно продемонстрировать, что стояло на карте как для мужчин, так и для женщин.
От центров власти и иерархических структур нельзя отделиться полностью. Мишель Фуко проявил замечательное понимание локуса власти в XVII в., заявив, что ее следует понимать не столько как «всеобщую систему господства, осуществляемую одним элементом (или группой) над другим», сколько как «множественность отношений силы», неизменно присутствующих в обществе[742]. Гликль бас Иуда Лейб, Мари Гюйар дель Энкарнасьон и Мария Сибилла Мериан тоже несли с собой властные отношения. В случае с Гликль мы рассматривали ее отношения с неевреями; у всех трех женщин мы рассматривали их взаимодействие, реальное или воображаемое, с неевропейцами. Гликль вложила много сил в создание некоего ограниченного пространства, своеобразного литературного эруба, который бы поддерживал ее самое, ее семейство и сородичей-евреев в опасном мире христианского господства. Ту же задачу она ставила в истории о благочестивом талмудисте: она даже изобрела перевернутый мир, в котором евреи оказались на вершине власти. Но она не пошла дальше и не пересмотрела идею о мнимом превосходстве европейцев над «дикарями». Ее сочувствие страданию не распространялось на недосягаемые глазу места, находившиеся далеко за пределами ее эруба. (Может быть, она бы переделала сказание, если бы была одной из евреек на суринамской плантации, которые, говорят, целыми днями «болтали» с прислуживавшими по дому африканскими рабынями? Или членом суринамской общины XVII в., в которой значительное число иудеев составляли coleurlingen, т. е. вольные «цветные»?)[743]
И Мари Воплощения, и Мария Сибилла Мериан обнаружили, что маргинальная позиция втягивает их в реальные властные отношения с неевропейскими народами: Мари испытала это как наставница индейцев и индианок, Мария Сибилла — как владелица негритянских, карибских и аравакских рабов. Опираясь на свой женский опыт (в том числе на разговоры с туземками), а также на свои профессиональные установки — миссионерскую увлеченность одной и научный подход другой, — они выработали собственное представление о неевропейцах, которое смягчало европейские претензии на превосходство, лелеемые их современниками-мужчинами: у Мари Гюйар это вылилось в экстравагантный универсализм, у Марии Сибиллы — в смешение туземной и научной классификаций в ее трудах по энтомологии.
Некоторые исторические взгляды могли бы подтолкнуть нас к поискам лежащего в основе трех подходов единого набора правил для познания или отображения действительности, а если бы найти таковой не удалось — к распределению их по шкале от «старого» к «новому» или, скажем, от более жизнеспособных к менее долговечным. Однако вместо подобных манипуляций лучше признать синхронность и совместимость трех моделей. Сосуществование разнящихся моделей демонстрирует нам гибкость, сложность и состязательность европейских культур. Оно также оставляет пространство для неевропейского взгляда в ответ на взгляд европейца: мы не зря разбирали гипотетический отклик Хионреа и Утирджиш на Мари дель Энкарнасьон, а карибских, аравакских и негритянских женщин на Мериан.
Порядок изложения материала в данной книге — от Гликль бас Иуда Лейб через Мари Воплощения к Марии Сибилле Мериан — отличается от чисто хронологического: уроженка Тура по крайней мере на поколение предшествовала своим современницам из Гамбурга и Франкфурта. Мне хотелось остановиться на способах еврейского существования в непростых условиях Европы, прежде чем перейти к парадоксам жизни христиан, которые пересекли Атлантику и окунулись в сложные отношения с америндами и африканцами. Такой порядок анализа, однако, не должен наводить на мысль о Прогрессе Женщины, о том, что один способ существования превосходит другие, как, по мнению христиан, церковь превосходит синагогу, а Христов завет — Моисеев. Каждая из этих жизней выступает в виде примера, со своими достоинствами, начинаниями и ошибками, во всех трех присутствуют типичные для Европы XVII в. мотивы печали, повышенного сознания своей индивидуальности, любознательности, эсхатологической надежды, размышлений о присутствии Бога в мире и Его Промысле. Я не отдаю предпочтение ни одной из этих женщин.
В свое время это были люди из плоти и крови, затем от них остались воспоминания, портреты, их собственные сочинения и произведения искусства. Когда Мари Воплощения обряжали для похорон, все ее молитвенники, четки, медальоны и предметы одежды были разобраны как бесценные реликвии. По другую сторону Атлантики, в турском монастыре урсулинок, она в последний раз явилась в видении своей племяннице Мари Бюиссон[744]. Духовная автобиография, которую она предназначала к сожжению, была переписана урсулинскими монахинями и, как мы знаем, отредактирована и издана ее сыном, Клодом Мартеном, со своими дополнениями и приложением писем и других сочинений Мари. Таким образом, ее труды разошлись и среди урсулинок, и среди прочих монахинь, в частности розарианок и кармелиток, чьи надписи красуются на титульных листах экземпляров, сохранившихся в монастырских библиотеках и в отделах редких книг[745]. Рукописная копия автобиографии находилась в багаже юного сульпицианского священника Пьера Сартелона, когда тот в 1734 г. прибыл из Франции в Монреаль, и после опустошительного пожара 1806 г. перешла к урсулинкам Труа-Ривьера[746]. Спустя более столетия труа-ривьерскую рукопись опубликовал дон Альбер Жаме, которого привлекла не дидактика Мари, а ее мистицизм. Что касается гуронов, алгонкинов и ирокезов, чьи души она была призвана спасать, о них Жаме в другом месте отозвался следующим образом: «Североамериканский индеец всегда останется лишь большим ребенком… Сегодня это ясно. Дикари оказались невосприимчивы к цивилизации… По природе своей они не были склонны к христианству»[747].
Рукописи Мари на алгонкинском, гуронском и ирокезском наречиях, являющие собой наиболее важное свидетельство ее отношения к таежным жителям, были в XIX в. подарены миссионерам канадского севера, о чем сообщает дон Ги Ури (он пишет о Мари Воплощения с большим знанием дела и без присущего Жаме расизма)[748]. Я надеюсь, что затем они попали в руки америндов. Возможно, они до сих пор хранятся у кого-нибудь с надписью, отражающей семейную историю, — наподобие той, которую сделал на рукописи гуронско-французского словаря отца Шомоно Поль Цауэнкики: «Этот документ был завещан мне моим отцом Полем Тауреншем, великим вождем гуронского племени, в 1697 году обосновавшимся под Квебеком, в Нотр-Дам-де-ла-Жён-Лоретт. Мой отец получил его от своей матери, Ла-Уинонки, жены Поля Ондауэнута, который умер в 1871 году, в возрасте 84 лет»[749].
Акварели и книги Марии Сибиллы Мериан были к моменту ее кончины широко известны в Европе, и эта известность распространилась еще дальше с выходом «Книги о гусеницах» и «Метаморфоза» на голландском, французском и латинском языках, причем два таких издания появились и спустя несколько десятилетий, в 1770‐х годах[750]. На ее книги ссылался Линней, который дал название Merianella одному из видов бабочек в своей классификации и весьма одобрительно отзывался о собранной королевой Луизой Ульрикой коллекции рисунков Мериан с изображением насекомых. Он также причислил гравюрные издания Мериан к книгам, которые своей дороговизной препятствуют развитию естествознания («многие Сыны Ботаники, взращиваемые в скромном достатке, вынуждены обходиться без таких дорогостоящих изданий»)[751].
Цена не имела значения ни для Петра Великого, ни для его преемников, которые в 1736 г. послали Доротею Марию Гзель в Амстердам, чтобы она привезла остававшиеся там акварели своей матери для коллекции петербургской Академии наук[752]. Выставленные в Кунсткамере наряду с полотнами Рембрандта, картины Мериан наверняка способствовали интересу к чешуекрылым среди высшего офицерства и чиновничества. Более того, они стимулировали прошедшую через всю жизнь страсть к собиранию бабочек у Владимира Набокова. Ему было около восьми лет, когда в 1907 г., роясь на чердаке родительского дома в окрестностях Санкт-Петербурга, будущий писатель наткнулся на книги своей бабушки с материнской стороны, которая тоже увлекалась природой. Он сошел вниз, нагруженный «ворохом совершенно восхитительных фолиантов», главным из которых стала для него книга Марии Сибиллы Мериан о суринамских насекомых