Профессор провел ее к креслу. Усадил. Сам устроился напротив. Его глаза смотрели строго. «Как на экзамене, – подумала Катя. – Помнится, лет десять назад я сдавала ему языкознание. И еле тогда вытянула на четверку».
– Екатерина Сергеевна, – обратился к ней Бахтияров, – вынужден вас расстроить. Я не смогу выполнить вашу просьбу.
– Но по телефону вы говорили, – перебила Катя.
– Я не учел двух вещей, – оборвал ее профессор. – Во-первых, вы – женщина скорее даже не русского, а европейского склада. Вы, наверное, понимаете, что я имею в виду? Ум, независимость, самостоятельность… А кроме того, вы, что немаловажно, – женщина успешная.
– Что в том плохого? – пожала плечами Катя.
Профессор продолжил:
– Были бы вы студенткой, я еще мог бы попробовать. Но вы – преподаватель. Кандидат наук, доцент.
– Вы считаете, что в тридцать лет (Катя таки убавила себе два «лишних» года) учиться уже бесполезно?
– Ваши годы тут ни при чем, – отмахнулся профессор. И продолжил: – Я просто понял, что не могу требовать от вас безоговорочного послушания. А без этого у нас с вами ничего не получится. – Он сбавил резкие нотки в голосе: – Катенька, я же видел, как вы обиделись. Обиделись – из-за мелочи, ерунды, рабочего момента. Из-за того, что я попросил вас не входить в мой кабинет без моего разрешения.
Катя пробурчала:
– Да уж, вашу шутку я не оценила. Я, даже когда на ученый совет прихожу, обычно не стучусь.
Профессор горячо возразил:
– В этом-то и проблема! Я ведь с вами вовсе не шутил! Для хозарской женщины такое поведение – это норма, понимаете? Она просто не умеет вести себя по-другому!
– Я разве просила обучить меня нормам хозарского поведения? – сказала Катя в пространство.
– А без этого вы хозар не поймете! – быстро ответил профессор. – Вам нужно научиться быть, как они. Чувствовать, как они. Думать, как они. Поступать, как они…
Катя молчала. Переваривала услышанное. Представила, что ежевечерне стучится в собственную гостиную, где перед телевизором вальяжно раскинулся Синичкин. И Павел милостиво решает – разрешить ей войти или нет. Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток – и друг друга им не понять. Так, кажется, у Киплинга?
Катя серьезно спросила:
– А всему этому, восточному стилю, – можно выучиться?
Профессор скептически взглянул на нее. Проговорил:
– Вам – наверное, нет. Извините, конечно, Екатерина Сергеевна, но в вас – слишком много гордыни. Снобизма. Самоуверенности.
– Ладно, хватит, – невежливо перебила его Калашникова. – Я согласна забыть. Забыть обо всем. Диплом, кандидатское удостоверение и водительские права спрячу. Я – простая хозарская женщина. Я живу в хижине, дою коз, жарю лепешки.
– Живут хозары не в хижинах, а в мазанках. Коз не разводят. А лепешки – пекут, а не жарят, – серьезно возразил Бахтияров.
Катя взглянула ему в глаза:
– Анвар Шойвович, миленький! Вы правда не шутите? Не издеваетесь надо мной?
Профессор вздохнул:
– Катя, я весь день думал над вашей просьбой. И понял, что есть только один способ решить вашу проблему.
– Какой же? – нетерпеливо спросила она.
– Вам придется сломать себя. Полностью подчиниться мне. Делать только то, что я скажу. Да что там! Вам придется даже русский язык забыть!
– А получится? – неуверенно спросила Катя.
– Это уж – как будете стараться, – заключил профессор.
– Хорошо. Я готова, – решительно сказала Калашникова.
– Вы уверены? – пристально взглянул на нее профессор.
Она выдержала его взгляд:
– Уверена.
Профессор подобрался.
– Тогда устраивайтесь. Жить будете в малом кабинете. Заниматься – по двадцать часов в сутки. Выполнять – все, что скажу. Ослушаетесь – ваше право, сразу попрошу на выход. Придется готовить, убирать, помогать Альмире – горничной. Вы все еще уверены, что вам все это нужно?
Катя слегка опешила. Жить у профессора? Убирать и готовить? Хотя… он, наверно, знает, что говорит. И приставать к ней вряд ли будет. А работать она готова хоть круглые сутки.
Калашникова улыбнулась и честно призналась:
– Готовить пищу я не умею.
– Придется научиться, – вздохнул профессор. И озорно подмигнул ей: – Хотя бы в одном направлении мы будем работать с нуля. Без поправки на ваш жизненный опыт – богатый, неоценимый, однако сейчас, увы, совершенно ненужный.
Ленчик встал, как всегда в каникулы, в час дня.
Если ночь насквозь просидишь за компом, то такое время для пробуждения – в самый раз.
По тишине, царящей в квартире, понял, что дома он опять один. Маманя, Дарья-свет-Сергеевна, снова куда-то усиповала. Она после аварии на перекрестке прям будто с цепи сорвалась: носится где-то – целыми днями и вечерами. Похорошевшая, в обновках. Возвращается за полночь. Пахнет от нее духами и коньяком. Влюбилась она, что ли, в чурку какого-то? Вот будет потеха. Его отчим – Чурбан Чурбаныч. Разрешите познакомиться. Добрый вечер!..
Или, может, маманя решила дядю Пашу у тети Кати отбить? Вон и тетка, и Павел Синичкин тоже у них не появляются, не звонят. А что, круто!
Дядя Павел, конечно, ничего. Весь такой из себя мачо. По нему сразу видно: он и в морду любому бандюгану съездит. Да хоть бы и троим бандюганам. А не получится в морду – из пистолета замочит. Уж он-то, если б в чурок на перекрестке въехал, смог бы с ними разобраться. Легко!.. Прямо на месте.
Зато мозгов у этого дяди Паши, прямо скажем, маловато. Только глаза таращит. Изображает «дедуктивный метод» да «оперативное чутье». А в черепке нейронов, сразу видно, раз-два да обчелся.
Уж до таких приколов, как они с Машкой, он бы сроду не додумался. А додумался бы – ни фига б не сделал. На гашетку нажать у него, наверно, ума б хватило. А вот компьютер включить – это вряд ли.
Ладно, хватит рефлектировать. Пора бы чего-нибудь и захавать. Кишки за ночь аж в калачи свернулись.
Ленчик лениво встал с постели. Набросил халат. Прибрел на кухню. На столе лежала записка. Ленька прочитал ее и сморщился, будто лимон съел. Записка была от мамы. Она гласила:
Ленечка, пожалуйста, кушай:
1. Завтрак: разогрей обязательно кашу. Есть йогурт, творожок, колбаска.
2. Обед: я сварила щи – ешь обязательно!!! Слово «обязательно» подчеркнуто тремя чертами. На второе – разогрей себе в СВЧ котлетки с макаронами.
Целую, буду звонить. Мама.
Ленчик вздохнул. Каши решительно не хотелось. Поднял крышку у кастрюльки. Ф-фу, действительно каша, да еще манная! Отвратный с детства вкус.
Чтобы отдалить момент умывания и поедания неизбежной каши, Ленчик вышел на балкон. Микрорайон простирался под ним с высоты восьмого этажа – большой и унылый, как весь предстоящий день. Серый, как манная каша.
Манюня, боевая подруга, отчалила вчера с предками в Турцию. Уезжала со слезами. Плакала и целовала Ленчика. Да что толку. Все равно ведь уехала. Сидит сейчас там, наверное, у бассейна, пьет кампари. Родичи у Машки богатенькие. А ему после аварии с чучмеками – торчать тут, в столице нашей Родины, куковать да цедить «Останкинское»…
На балконе, однако, припекало. Солнце горело вовсю. По двору куда-то лениво ползли две полузнакомые мучачи. Лизали мороженое. С высоты восьмого этажа это выглядело очень эротично. У Леньки даже рейтинг слегка приподнялся. Дурацкий юношеский организм! Ведь он, то есть организм, любит – кого? Машку? Машку. А чего ж тогда на посторонних телок отвлекается?
«Какого вообще-то «хэ» я здесь сидю?» – спросил сам себя Ленчик. И сам же себе ответил: – «А «хэ» меня «зэ»!.. Что я, кашку собираюсь кушать? Манную? Не дождетесь!.. Чего бы мне не протащиться до шопа?.. Куплю себе айс-крима, пиццу, пивка. Может, смитингуюсь с кем…»
Сказано идти до шопа – значит, до шопа.
Ленчик надел кроссовки «ди-си», шорты «конверс», майку «адидас», панамку, однако, тоже «адидас». Очень правильный в текущем сезоне прикид.
Взял баблос, ключи, захлопнул дверь.
Он даже не подозревал, что покидает квартиру надолго – а может быть, навсегда.
Ленчик не дочапал даже до магазина.
В одном месте тропинка, проложенная нетерпеливыми прохожими к лабазу, проходила в обход асфальта, под деревьями. Когда Леня шкандыбал мимо кустов, те мощно зашелестели – словно конь в них пробирался. Ленчик стал оборачиваться на шорох и в то же мгновение получил тяжелый удар сзади по голове.
Сознания он не потерял, однако руки-ноги ослабели. В голове зазвенело-закружилось. Чья-то очень сильная, отвратительно пахнущая рука твердо залепила ему рот. Другая чужая сила заломила его руки далеко за спину. Что-то железное и остро жмущее вдруг щелкнуло и застегнулось на запястьях. Ленька почувствовал, как его волокут через кусты.
Затем последовал еще один удар по голове, и он стал отключаться. Кажется, какой-то голос внутри его тоскливо произнес: «Ну все, вот тебе и трындец». Последнее, что успел отметить Ленчик гаснущим сознанием: его складывают пополам и заталкивают в темный багажник автомобиля.
Никто, ни один человек – пенсионер, ребенок или домохозяйка, – из окрестных домов не успел заметить, как двое лиц кавказской национальности грузят в багажник «Жигулей» скрюченного, модно одетого парня.
Кавказцы дружно уселись в машину. Хлопнули дверьми. Мотор взревел, и авто резко взяло с места.
Спустя три минуты оно уже смешалось с потоком машин, текущим по Казанскому шоссе.
Ленчик пришел в себя от того, что кто-то лил ему на голову ледяную воду. Он задрожал, дернулся и пришел в себя.
Он сидел на полу, прислонившись к стене. К чужой стене. В чужой квартире. Левая рука его была пристегнута к батарее наручником. Он дернул ею – в запястье вонзился металл. Правая рука осталась свободной. Он защитился ею от ледяного потока. Холодный душ прекратился.
Над ним наклонился душман. От него резко разило немытым телом. Он заглянул прямо в зрачки Ленчику. Тот испуганно отвел глаза.