- Хорошо... Православный!..
Много раз прикидывал я сам с собой: правильно ли я поступил? Может быть, не следовало идти к настоятелю? Но это значило бы быть элементарно невежливым. Может быть следовало отказаться вообще от монастырского гостеприимства, чтобы не очутиться там со "своим уставом"? Но монастырь не ставил никаких ограничений для иноверцев. Неужели их надо было создавать или вообще не надо было участвовать в экскурсии с людьми другой веры?..
Мне казалось, что абсолютно удовлетворительного решения в создавшемся положении вообще не было, и что я выбрал в общем лучшее из возможных.
Другая неприятность подстерегала меня в Поти.
Пароход пристал ночью. Мы даже не сошли на берег и после 11-часовой стоянки проследовали в Батум. Но я успел захватить в Поти малярию, правда, в слабой форме. Малярия давала себя чувствовать года два.
Поблизости от Кутаиса мы навестили коллегу Габунию, жившего с семьей в ауле. Здесь неприятность случилась с Херасковым. Нас потчевали национальными блюдами, в которых мы плохо разбирались, но усердно уплетали. Херасков настолько осмелел - или оголодал, что, к недоумению хозяев, попросил вторично то, что принял за блюдо, когда то была лишь приправа, нечто вроде хрена или горчицы.
Предметом постоянных шуток была тучность Гейнике, но он так охотно подшучивал сам над собой, что они становились совершенно безобидными и скучными. Свенцицкий изощрялся в "дружеских шаржах" карандашом и рифмах. Он очень похоже изобразил Семеныча в виде взобравшегося на дерево орангутанга, сосредоточенно догрызающего огромную кость. Мне были посвящены строки:
Хоть еврей, - еврей-предатель,
Малый славный он.
Весь в пенснэ и всем приятен,
Весел, недурен.
Говорит немного странно,
Любит петь, не пить.
Коли врет, так врет исправно.
Любит полюбить.
Все эти неприятности, были, конечно, преходящи и несущественны. Непреходящим осталось путешествие в целом и впечатления от Волги с широчайшими разливами и живописными Жигулями. Она казалась грандиозной, но это слово утрачивало определенность, когда открылись красоты Кавказа, не одного, а многих и таких разных, как прибрежные и тропические Сочи, Сухум, Батум, и совершенно несравнимые с ними пейзажи Военно-осетинской дороги. Эту дорогу мало кто знает, - по ней можно только пройти пешком или проехать верхом. По дикости или первозданности она значительно превосходит знаменитую Военно-грузинскую дорогу, по которой сообщение поддерживалось в мое время на лошадях, а теперь по железной дороге и на автомобилях.
Чтобы перевалить кавказский хребет, мы из Кутаиса проехали по железно-дорожной ветке до Тквибули и там наняли осла с проводником. Багаж у каждого был невелик, но когда его погрузили, у осла можно было разглядеть лишь хвост да морду, по бокам и на спине болтались наши вещи. Он медленно переступал, покачиваясь из стороны в сторону и позванивая чайниками и посудой.
Нам предстояло взять Мамисонский перевал и пройти пешком 300 верст. Мы преодолели этот путь в 11 дней. Свенцицкий и я составляли "слабую команду". Свенцицкий часто прибегал к помощи Шера, который подтаскивал его на своей руке. Я выбирался собственными силами.
С непривычки бывало трудно осилить по 30 и больше верст в сутки. Нисколько не изможденный, как Свенцицкий, а скорее упитанный, я не возбуждал ни в ком сочувствия, а скорее насмешки над плохо приспособлявшимся к более примитивным условиям жизни горожанином-неженкой. А жить приходилось, действительно, неприхотливо: питаться чем попало, спать на земле, в лучшем случае на полу - в сельской школе или в другом помещении.
Никаких почтовых станций на Военно-осетинской дороге не существовало. Средняя часть дороги была недоступна для колесного движения. В других местах встречные арбы с трудом могли разминуться. По дороге тут и там исполинские ели и пихты, ярко-зеленые пастбища. Мы пересекли Рион и Ардон, спустились по склонам Кассарскаго ущелья, побывали в урочище св. Николая, навестили садонские рудники. Набравшись невиданных и непередаваемых словами впечатлений, с чувством благополучно прошедшего чрез все нелегкие для горожанина испытания, вышел я со всей компанией к Алагиру, где начиналась уже привычная, нормальная и цивилизованная жизнь. Рассчитавшись и простившись с проводником и ослом, верой и правдой отслужившим нам свою службу, мы покатили по железной дороге в Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск.
Во время прогулки по кисловодскому парку мы обратили внимание на сидевшего на скамье небольшого и немолодого человека в пенсне, с приятными и живыми чертами лица, с проседью в бороде. Это был один из властителей дум моего и предшествующего моему поколению, знаменитый и в то время уже "маститый" Николай Константинович Михайловский.
Подойти к нему, чтобы познакомиться, мы не решились, конечно, но дважды прошлись взад и вперед, чтобы лучше разглядеть знакомое по фотографии лицо. Мне пришлось увидеть еще раз Михайловского уже незадолго до его смерти, когда его чествовали в московской консерватории. К концу вечера молодежь взобралась на сцену и от избытка чувств принялась качать Михайловского, и я в том участвовал, а потом шутил:
- Эта рука держала каблук Михайловского!..
Со второго курса начиная, я почти совсем не посещал лекций систематически: заглядывал на лекции каждого профессора, но в большинстве случаев точно для того только, чтобы убедиться, что ничего или почти ничего лектор не дает по сравнению со своим "Курсом лекций" или рекомендованным учебником.
Кафедру государственного права, впоследствии ставшего мне близким, занимал декан факультета Александр Семенович Алексеев. Передавали, что он заграницей проходил специальный курс дикции, чтобы успешнее читать лекции. Если это так, делу это помогло слабо. Выспреннее произношение и неестественная жестикуляция, а, может быть, консервативные взгляды читавшего лекции стоя, не пришлись по вкусу студентам: аудитория его была очень немногочисленна. Я тоже избегал ее.
Аналогичное произошло с курсом по гражданскому праву, который читал будущий министр народного просвещения проф. Кассо, Лев Аристидович, неудачное сочетание многих культур, как о нем говорили, имея в виду его молдовано-французско-румыно-русское происхождение. Меня предупреждали юристы старшего курса: будете слушать Кассо, обязательно услышите, что генеральное межевание не есть межевание генералов. И должно же было так случиться, что в ту единственную лекцию Кассо, которую я прослушал, я, действительно услышал: "Генеральное межевание, милостивые государи, не есть межевание генералов"... Я был знаком с Козьмой Прутковым, который задолго до Кассо и много остроумнее его изрек:
- Антонов есть огонь, но нет того закона, чтобы огонь всегда принадлежал Антону.
Лекции проф. Озерова собирали большую аудиторию интересовавшихся финансами и экономикой. Аккуратно посещал я лишь лекции Новгородцева по философии права и на историческом факультете А. А. Кизеветтера - о крестьянской реформе 19 февраля 1861 года. Больше лекций давали практические занятия. От занятий по решению казусов римского права у приват-доцента Краснокутского я скоро отстал. Зато стал постоянным посетителем - именно посетителем, а не активным участником - практических занятий по государственному праву, которыми руководил Федор Федорович Кокошкин, и по философии права у Новгородцева.
Ассистентом Кокошкина был Авинов, Николай Николаевич, будущий автор закона о выборах в земские и городские учреждения 1917г. и секретарь Совещания по выработке закона о выборах в Учредительное Собрание. Авинов делал доклады, связанные с проблемами местного самоуправления: организация финансового обложения, взаимоотношение с правительственной властью и т. п. Он много знал, был скромен и понимал, что его знания не выходят за пределы эмпирического и исторического знания. Он был исключительно расположен ко всем, любезен и предупредителен со всеми.
Федор Федорович Кокошкин с первого взгляда производил несколько странное и неблагоприятное впечатление какого-то напыщенного пшюта. Выше среднего роста, сухощавый, в пенсне на огромном носу, сквозь которые глядели холодные глаза, Федор Федорович поражал безвкусием лихо закрученных усов и длиннейшим ногтем на мизинце. Он беспрестанно курил, а когда начинал говорить, говорил громко, но так, что сначала ничего нельзя было разобрать: он не выговаривал твердого "л", гортанного "р", свистящих "ч" и "щ" и, кажется, еще нескольких букв. Надо было привыкнуть к его произношению, чтобы по достоинству оценить поразительную отчетливость его мысли и, в конце концов, придти к убеждению, что, при всех фонетических изъянах речи, Кокошкин незаурядный оратор, - английского, а не французского или русского типа. На основании опыта 17-го года могу удостоверить, что Кокошкин принадлежал к числу очень немногих, чья стенограмма речи не нуждалась в правке, - тем менее в догадке, что собственно оратор хотел сказать.
Кокошкин числился приват-доцентом по государственному праву и экзаменовал вместе с А. С. Алексеевым по этому предмету. Широким кругам студентов он был мало известен, хотя сам Георг Еллинек, у которого Кокошкин слушал лекции, когда был оставлен при университете, считал его самым талантливым государствоведом среди тех что учились у него. Главный интерес Кокошкина в государствоведении составляла проблема образования сложного государства - его исторического развития и юридического оформления. Он дважды ездил в Англию изучать строение британской империи, ее доминионов, колоний, протекторатов. Кокошкин написал две диссертации, посвященные этим темам, и ни одну из них не напечатал: автор считал необходимым подвергнуть новой проверке свои выводы.
Но государствоведение было лишь главным научным интересом Кокошкина. Наряду с этим он интересовался религией и математикой, творчеством Белого и Блока.
Я не был активным участником в семинаре Кокошкина, а только прислушивался к чужим докладам и заключительному слову Кокошкина. Пассивным оставался я и на практических занятиях у Новгородцева, где главную роль играли два Аякса будущие профессора H. H. Алексеев и И. А. Ильин. За время, что Ильина нигде не было видно, он сильно вырос: ушел с головой в философию и, видимо, многому научился, - стал обнаруживать недюжинную эрудицию и серьезность.