Все подлинные истины банальны.
Но есть и другая истина. Он заплатил за поездку. Его монета принесла человеку боль. Неравный размен, и Маппо горюет по Мастеру Квелу, не отрицая своей вины. Ведь честь предполагает готовность, согласие взвешивать и измерять, находить правильный баланс, и держащая весы рука не должна дрожать.
Да, все они платят за нужды Маппо, все они оказались вовлеченными в странствие по садкам. Еще один груз на душе. Сможет ли он вынести…
Удивительный воин, что сидит рядом, пошевелился и заговорил: — Теперь я вижу, как Гильдия теряет множество дольщиков, Мастер Квел. Ради Бездны, бывают ли садки, по которым можно проехать спокойно?
Мастер Квел потер лицо. — Миры сопротивляются, Грантл. Мы подобны капле воды, падающей в котел с горячим маслом. Все, что я могу — не дать нам отлететь кверху. Маги способны проникать в избранные ими садки — и это непросто, это всегда игра ловкого убеждения. Или деликатного применения воли. Вам не захочется пробить дыру из одного Королевства в другое, потому что она скорее всего выйдет из-под контроля. Она может в одно мгновение пожрать мага. — Он поднял покрасневшие глаза. — Так не годится. — Показал слабой рукой на карету за их спинами. — Мы прибываем как оскорбление. Мы сами — оскорбление. Словно раскаленное копье, мы пронизываем миры, дико спешим по пути — и я должен убедиться, что все остающееся позади… э… успешно прижжено. Запаяно. Если у меня не получится, выброс силы помчится вслед, а ни один смертный не сможет долго ехать на гребне такой волны.
Чудная Наперстянка подала голос из-за спины Маппо: — Вы все должны быть Верховными Магами.
Мастер Квел кивнул, услышав ее мнение: — Признаюсь, что подобный способ перемещения начал меня тревожить. Думаю, мы раним все чертово мироздание. Заставляем вселенную… истекать кровью. О, всего лишь прокол здесь, прокол там — и неважно, что плоть реальности бьется в судорогах боли. Вот почему нет спокойных путей, Грантл. Обитатели любого из миров стремятся уничтожить нас.
— Вы сказали, что мы даже не добрались до врат Худа, — сказал полосатый мужчина. — И все же…
— Да. — Маг сплюнул на песок. — Мертвые больше не спят. Что за неразбериха.
— Найдите ближайший выход в земли нашего мира, — предложил Маппо. — Оттуда я пойду сам. Собственным путем…
— Мы соблюдем контакт, Трелль. Доставим тебя туда, куда тебе…
— Не ценой возможной гибели спутников. Я не смогу этого принять, мастер Квел.
— Деньги не возвращаем.
— Я и не требую.
Мастер Квел с трудом поднялся. — Увидим, что будет на следующем броске. А пока завтрак. Нет ничего лучше, когда тошнишь, а в кишках нет ничего, что можно вытошнить.
Грантл тоже встал. — Вы решили отыскать новый путь?
Квел скорчил гримасу: — Оглянись, Грантл. Все решили за нас.
Маппо поднялся, оставшись с Гранлом, а Квел похромал к своей команде, собравшейся у жаровни, которую вытащили из недр кареты.
Трелль поглядел на здешний клочок земли. — О чем это он?
Грантл пожал плечами. Улыбнулся, блеснув Маппо клыками. — Если уж гадать, Трелль, я думаю, что мы поплывем.
Чудная Наперстянка фыркнула: — Королевство Маэла. Вы двое думали, что Худ опасен?
В возрасте четырех лет Чудной Наперстянке дали дыхательную трубку и похоронили в торфе, и там она оставалась два дня и одну ночь. Возможно, она умерла. Почти все они умирали, однако душа оставалась в мертвом теле, в плену торфа, его темных, колдовских качеств. Так объясняли дело старые ведьмы. Дитя следует отдать торфу, этому нечистому союзу земли и воды; душа должна быть освобождена от плоти, в которой она обитает, ибо лишь тогда сможет душа странствовать, лишь тогда сможет душа свободно блуждать по царству грез.
Она сохранила мало воспоминаний о времени, проведенном в торфе. Может быть, она кричала, пыталась дергаться в панике. Веревки, связавшие ее — те, которыми ее вытащили на закате второго дня — оставили глубокие рубцы на запястьях и шее, и рубцы явно возникли не от осторожного, размеренного натяжения, когда ведьмы извлекали ее назад в мир. Ходят шепотки, что иногда таящиеся в торфе духи пытаются украсть детское тело, разместиться в нем. Ведьмы, сидящие на страже временной могилы, чувствуют, что веревки в их руках натягиваются — и начинаются борьба между ведьмами на поверхности болота и духами в его глубинах. Признают, что иногда ведьмы проигрывают, вытягивая лишь концы обгрызенных веревок, а дитя затягивает в вонючую глубь, и появляется оно только через год, в Ночь Пробужденных. Дети с сине-бурой кожей и дырами глазниц, с волосами оттенка ржавчины или крови, с длинными гладкими ногтями — они идут по болотам и напевают песню земли, сводящую человека с ума.
Приходили ли духи за ней? Ведьмы ведь не скажут. Рубцы на коже — следствие паники или чего-то иного? Она не знает.
Воспоминания о том времени были смутными и нутряными. Тяжесть на груди. Сочащийся холод. Вкус гнилой воды во рту, жжение в зажмуренных глазах. И звуки, которые она слышала — ужасные булькающие звуки, словно бы ток крови в жилах земли. Шлепки и хруст, треск, приближение… кого-то.
Говорят, что в сыром торфе нет воздуха. Что даже кожа не может дышать — а дыхание необходимо для любой жизни. Значит, она действительно должна была умереть.
С тех пор она может ночью, во сне, подниматься над плотью, незримо нависать над неподвижным телом. И смотреть в восхищении. Она воистину красива, как будто прежнее дитя приобрело иммунитет к старению. Такое качество заставляет мужчин жадно добиваться ее — не как подруги, но как добычи. Чем старше мужик, тем отчаяннее похоть.
Открыв это — насчет себя и мужиков, ее желающих — она сперва пришла в отчаяние. Зачем отдавать чудесное тело морщинистым, жалким тварям? Она не захочет. Никогда. Однако она нашла трудным сопротивляться алчным молодым охотникам. О да, она могла проклясть их, довести до крайности, отравить и смотреть, как они корчатся от смертельной боли — но подобные дела лишь вызывали жалость, жалость мягкую, не презрительную, и оставаться жестокой становилось еще труднее.
Решение нашлось в юных братьях Бревно. Им едва ли было за двадцать и ни один не годился в Волонтеры Мотта — по причинам, которыми она себя не затрудняла. И каждый впал в великую любовь.
Не имеет значения, что у них на двоих нет и одного мозга. Это же Бревна, яростно сражающиеся против магов и магии любого рода, рожденные с даром выживания самого бога-саламандры. Они защищали ее в таком числе битв, что и вообразить трудно; они защищают ее и от врагов, и от похотливых стариков.
Закончив восхищаться собственным телом, она обычно плыла туда, где они спали, и смотрела на вялые лица, на раззявленные рты, испускавшие визгливый храп, на струйки слюны и дерганье глазных яблок за веками. Ее щеночки. Ее боги-хранители. Ее кусачие псы.
Но сейчас, в тропической ночи, под взорами звезд, Чудная Наперстянка ощутила растущую тревогу. Авантюра с трайгаллами — ее причуда — оказалась опасной свыше всяких ожиданий. Она чуть не потеряла одного в Королевстве Худа. А потерять одного… это будет плохо. Второй сможет подобраться близко, а этого она не хочет. К тому же один страж куда менее эффективен, чем два.
Возможно, хотя и не обязательно, на этот раз она зашла слишком далеко.
Грантл открыл глаза и заметил слабо мерцающее облачко, проплывшее над ним и повисшее над спящими братьями Бревно. Повисев, оно вернулось и опустилось в тело Чудной Наперстянки.
Он услышал, как Трелль тихо хмыкнул. Затем: — Интересно, какую игру она затеяла…
Грантл хотел было ответить… но тут сон внезапно охватил его, понес, отнимая разум, выплюнув словно хромую крысу… Влажные луга, высокая трава. Солнце сверкает глазом гневного бога. Ощутив себя потрепанным и оскверненным, он вскочил на все четыре лапы — поза, не показавшаяся необычной, не удивившая его.
Поляну окружали плотные джунгли, из них доносился щебет птиц, крики обезьян и жужжание насекомых — какофония столь громкая и назойливая, что глубоко в его горле родилось раздраженное рычание.
И тут же звуки вблизи затихли, кокон безмолвия окружил его — только гудение пчел и шелест крыльев двух колибри, танцующих над орхидеей, хотя и они тут же пустились прочь.
Грантл ощутил, как встает дыбом шерсть на шее — слишком густая для человека — посмотрел вниз, увидел гладкие полосатые лапы тигра на месте привычных рук и ног.
«Еще один из треклятых снов. Слушай, Трейк, если хочешь, чтобы я стал таким как ты — прекрати посылать видения. Я готов быть тигром, если хочешь — но не лезь ко мне во сны. Я просыпаюсь, чувствуя себя неуклюжим, и мне это не по вкусу. Я просыпаюсь, помня лишь… свободу».
Кто-то приближается. «Их… трое, нет, пятеро. Не большие, не опасные». Он медленно повернул голову, прищурился.
Вышедшие на край поляны существа казались чем-то средним между обезьянами и человеком. Высокие, тонкие и гибкие, с гладким мехом, более густым в паху и подмышками. Два самца несли кривые, обожженные в огне палки; в концы орудий были вставлены клыки какого-то крупного хищника. Самки тащили копья; одна держала не только копье, но и широкий каменный топор во второй руке. Она бросила его на поляну. Орудие плюхнулось, сгибая траву, между Грантлом и группой полулюдей.
Грантл испытал некое потрясение, сообразив, что ему известен вкус этих существ — горячая плоть, кровь, соленый пот. Здесь, в этом теле и этом времени, он охотился на них, повергал на землю, слышал жалобные вопли, и челюсти смыкали роковой захват на горле.
Но сейчас он не голоден, и существа как-то поняли это.
В их глазах блестит благоговейный восторг, рты странно кривятся. Женщина подала голос. Язык был резким, обильным гортанными звуками и внезапными перерывами.
И Грантл понимал его.
— Зверь темноты и огня, охотник во тьме и свете, мех ночи, движение в траве, бог забирающий, узри наши дары и пощади нас, ибо мы слабы и нас мало, и земля эта не наша. Это земля странствий, ибо мы спим и грезим о береге, где много еды и птицы кричат под жарким солнцем.