Заметив, что он скромно одет, женщина недовольно спросила, одновременно отворачиваясь: — Фруктовый завтрак или мясной? Яйца? Хлеб? Мед? Какого сорта чай — у нас двадцать три разновидности.
Он нахмурился. — Гм… сами решите.
— Простите меня?
— Что вы ели на завтрак?
— Лепешки, разумеется. Как и всегда.
— А вы их подаете?
— Конечно, нет!
— А какой чай пили?
— Никакой. Я пиво пила.
— Обычай Ривии?
— Нет, — буркнула она, так и не поглядев на гостя. — Мой способ справиться с дневными неприятностями.
— Боги подлые! Просто принеси мне чего-нибудь. Мяса, хлеба, меда. И самый простецкий чай.
— Отлично, — бросила она и упорхнула в сумятице юбок.
Резак нажал на переносицу, пытаясь отогнать наступающую головную боль. Не хотелось думать о протекшей ночи, о нескольких звонах, проведенных на кладбище, на каменной скамейке и с Чаллисой, стоявшей слишком уж близко. О том, что сделала с ней какая-то пригоршня лет — морщинки вокруг глаз, складки у рта, возраст, показывающий себя в полноте, в излишнем выпирании милых некогда округлостей. Он твердил себе, что девочка, которую он знал, все еще здесь, там, внутри. В небрежных жестах, в тихом смешке. Нет сомнений, она смотрела на него так же — видела слои огрубения, знаки потерь и страданий, осадок беспутной жизни.
Он уже не тот паренек. И она не та женщина. И все же они сидели, как будто знали друг друга. Как будто являются давними друзьями. Годы назад между ними проскочили искры ребяческих надежд и пустых амбиций; но сегодня они тщательно их избегали, хотя душевные потоки и сплетались, рождая нечто романтическое, нечто до странности ностальгическое.
Более всего Резака тревожил живой свет, все сильнее разгорающийся в глазах Чаллисы — особенно когда он почуял в себе ответное удовольствие. Они сидели и играли воспоминаниями, и озаривший скамейку ореол не имел ничего общего в лучами рассветного солнца.
Во всем этом нет ничего правильного. Она ведь замужем. Она из знати… нет, эта деталь не имеет значения, ведь ее намеки не имеют отношения к собственности, к общественным заботам.
«Она скучает. Ей нужен любовник. Нужно то, что она прежде умудрилась упустить. Второй шанс, вот что ей нужно.
Но существуют ли вторые шансы?»
Это же… низко. Отвратительно. И как он может об этом помышлять?
«Может, Апсалар видела все слишком хорошо. Заглянула мне в душу и увидела, как мала моя душа, как слаба воля. Разве я устою перед женщиной? Нет, я падаю в объятия. Я меняю форму, приноравливаюсь к каждой, угождаю… словно единственный известный мне путь к сердцу женщины — воплотить ее мечтания.
Может, она была права, когда ушла».
Только этого Чаллисе и нужно? Развлечения, бегства от унылой скуки благоустроенной жизни? Он с сомнением подумал, что все не так просто. Есть поток более темный, и он для Чаллисы важнее. Возможно, она видит в нем доказательство собственной испорченности. Падения. Или нечто иное, еще более опасное.
Ривийка успела принести горшок чая, поднос со свежим хлебом, кувшином, до краев полным меда, и миской с разрезанными фруктами. Он смотрел на заставленный стол и безуспешно пытался припомнить, когда именно все это появилось.
— Я нужна тебе, — сказала она, когда небо начало светлеть, и слова прорвались сквозь его утомление. — Крокус. Резак. Предпочти любое имя. Я поняла все в тот миг, когда увидела тебя. Я бродила почти всю ночь, просто бродила. Сама не зная, искала кого-то. Жизнь стала загадкой, и мне думалось, что никто не сможет ее разгадать. Ни супруг, ни кто-то иной. И тут я увидела тебя, стоящего на кладбище, словно привидение.
О, он всё знает о привидениях, о том, как они могут досаждать днем и ночью. О том, как умеют находить лазейки в душу. Да, привидения ему знакомы. — Чаллиса…
— Когда-то ты меня любил. Но я была юна. Глупа. Сейчас я уже не юна и не глупа. Сейчас я не отвернусь.
— Твой муж…
— Его не заботит, чем я занята и с кем.
— Тогда зачем ты вышла за него?
Она отвернулась и ответила не сразу. — Когда он спас мне жизнь, той ночью в имении Симтали, то словно овладел ею. Моей жизнью. Он стал ее владельцем, потому что спас. И так думал не он один. Я тоже. У меня как будто отняли выбор. Он овладел моим будущим и делал со мной все, что хочется.
— А отец…
— Должен был меня переубедить? — Она засмеялась, но это был горький смех. — Ты мог не заметить, но я была испорченной. Несносной. Может, он и пытался, только я не помню. Похоже, он был рад моему уходу.
Нет, это была не та Чаллиса, которую он знал.
— Дом Видикас владеет маленьким зданием в порту. Его почти не используют. Там два этажа. Первый — просто склад, забитый материалами, остающимися от постройки лодок для торговцев. На втором этаже живет плотник, когда мы его нанимаем. Я… была в той комнате и… у меня есть ключ.
Была там? Он удивился тому, как она смешалась. Но ненадолго. «Она уже пользовалась комнатой. И не раз. Для делишек вроде того, на которое намекает сейчас. Чаллиса, зачем же тебе именно я?»
Заметив нерешительность, женщина склонилась и положила ему руку на плечо. — Мы просто встретимся там, Крокус. Поговорим. В этом месте можно поговорить, не опасаясь чужих глаз. Просто поговорить.
Он понимал, что «это место» не для разговоров.
И сегодня вечером его там будут ждать.
Что же де… — Ой!
Служанка дала ему затрещину. Резак изумленно вытаращился.
— Если я работала, нося тебе треклятый завтрак, будь любезен его съесть!
— Прости! Я задумался…
— Когда жуешь, думается легче. Ну, не заставляй меня подходить снова.
Он уставился ей вслед. «Будь я из благородных, она на такое не решилась бы». Тут он заметил взгляд человека, сидевшего напротив.
— Вижу, у вас есть подход к женщинам.
— Ха, ха.
Случайности иногда могут приносить неожиданные милости, и Сцилларе — хотя она не ведала об этом — в этот миг была дарована милость. Она не думала о Резаке. Нет, она сидела напротив малазанского историка, Дюкера, сражаясь с инстинктивным желанием обвить его руками, невинным удовольствием развеяв молчаливое горе. Она понимала: ее удерживает страх, что он не одобрит сочувствия. Это — и еще возможность, что она «прочитала» его неправильно.
Суровая жизнь заставляет нас закрывать и делать непрозрачными все пути, пока, наконец, ни одной отдушины не остается скрытой во тьме душе, и никому не внятны ее стоны, протесты против несправедливости, долгие и мучительные периоды грусти. Суровость внешняя рождает огрубение души.
Она отлично знала, что грусть невозможно исцелить. По сути, это не порок, не упадок, не болезнь духа. Грусть всегда имеет причину, и считать ее неким видом слабости — означает проявлять невежество или, еще хуже, трусливую лживость. Как будто счастье — единственный законный способ существования. Словно уныние следует изолировать, усыплять рассуждениями; словно причины грусти — это всего лишь ямы и капканы на пути к благословенному удовлетворению, острые камни, которые нужно обойти или перейти по доске, а то и перелететь на крыльях фальшивого энтузиазма.
Сциллара знала в этом толк. Она слишком часто встречалась с грустью. Обнаружив первый из способов избежать грусти в дурханге, она сразу же поняла, что это лишь бегство от чувств, имеющих полное право на существование. Она попросту не могла позволить себе симпатию к подобным чувствам, ибо сделать так означало сдаться их истинности.
Грусть суждена нам. Она так же естественна, как веселье, любовь, горе и страх. Все аспекты существования.
Слишком многие путают грусть с жалостью к себе. Осуждая ее в других, они показывают собственную черствость, а также и немалую долю жестокости.
Пивной зал вонял кровью, дерьмом, мочой и рвотой. Дымка очнулась в комнате наверху; она была так же близка к смерти, как и раньше, но все-таки не умирала. Баратол и Чаур пошли в подвал, помогать Дергунчику и Хватке закапывать тела товарищей. Горе кузнеца по недавно найденному другу — Колотуну — было столь сильным, что Сциллара не решалась поглядеть ему в лицо. Он оказался совсем не человеком со стальными нервами, и это сотрясло ее хрупкое собрание убеждений. Ей нужен хоть один крепкий человек. Но разве она уже не видела в нем такую душераздирающую ранимость — в день, когда он пытался вдохнуть жизнь в утонувшего дурачка Чаура?
— Он… — начал было Дюкер и нахмурился, — думаю, он замечательный человек.
Сциллара заморгала. — Кто?
Историк покачал головой, не смея встретиться с ней взглядом. — Лучше мне напиться.
— Не помогает.
— Знаю.
Они снова замолчали. Потянулись мгновения.
«Мы случайно наткнулись на этих людей. Дурацкая похвальба в ресторане. Мы только начали их узнавать, ценить сокровище, которым был каждый.
Колотун был целителем. Сжигателем Мостов». В его глазах всегда светилось какое-то самоуничижение, чувство вины. Целителя терзало нечто неисцелимое. Список неудач, ставших для него провалами. И все же он остался человеком вежливым. Тихий, странно высокий голос — которого они никогда уже не услышат.
По нему и рыдает Баратол.
Синий Жемчуг был магом. Забавно неуклюжим, по детски широко раскрывавшим глаза, что никак не вязалось с его прошлым Сжигателя. Дергунчик бесновался над телом — сержант, распекающий солдата столь неумелого, что не смог выжить. Дергунчик сердился и негодовал, хотя тоска изливалась из голубых глаз. «Проклятый идиот!» орал он. «Худом клятый бесполезный идиот! Дурак!» Когда он попытался пнуть тело, Хватка грубо повернула его, чуть не сбив с ног; тогда Дергунчик вогнал носок сапога в щель между досок стойки бара.
Они выглядят постаревшими. Хватка, Дергунчик. Унылые, с красными глазами, опущенными плечами. Они не потрудились смыть кровь с лиц, рук и одежды.
Один Дюкер кажется прежним — как будто последние смерти походили на струю мочи, пущенную в полноводную реку. Его грусть абсолютна, он никогда не приходит в себя. Ей хотелось встряхнуть его, вернуть к жизни. Однако она этого не делала, понимая, что ею движут чисто эгоистические желания. Ну хотя бы желание обнять, найти в нем сочувствие.