Выходец приближался с демонстративной осторожностью, словно дикий зверь. Он замер за пределами круга света, сложил ладони домиком перед лицом и низко поклонился, сказав на языке Угарата: — Ведьма, привет тебе.
Семар Дев вскочила. Она была удивлена, даже потрясена. Что за странный вид вежливости — приветствовать ее первой? Неужели тварь привыкла игнорировать Властителей, словно они ничем не отличаются от телохранителей?
Ее необыкновенные спутники не издали не звука.
— И я тебя приветствую, — сказала она наконец.
— Я Тулас Отсеченный. С трудом припоминаю, когда последний раз странствовал по этому миру. Если вообще странствовал. Я забыл даже причину своей гибели, что, как ты можешь представить, меня тревожит.
— Да уж, могу, Тулас Отсеченный. Я Семар Дев…
— Да, та, что разговаривает с духами, с сонными «я» камней и ручьев, перекрестков и священных путей. Жрица Бёрн…
— Ошибочный титул, Тулас Отсеченный.
— Неужели? Но ты же ведьма?
— Да, однако…
— Ты не касаешься садков, не призываешь чуждые силы в свой мир. Твои союзники — земля, небо, вода и камень. Ты жрица Бёрн, избранная среди тех, о ком она видит сны. Есть и другие, но тебя, Семар Дев, она видит во снах очень часто.
— Как ты смог узнать?
Тулас помедлил и ответил: — Во снах таится смерть.
— Ты Тисте Эдур, — заявил Карса Орлонг, оскалив зубы и хватаясь за меч.
— И не только, — сказал Скиталец. — Он из слуг самого Худа.
Семар Дев развернулась к спутникам: — О, хватит! Поглядеть на вас двоих! За неделю никого не убили. Бедняжки, как вас не разорвало! Решили покрошить его на мелкие полоски? Хорошо. А почему бы сначала не сразиться за право первой драки?
Глаза Скитальца чуть расширились — единственный ответ на ее взрыв.
Безрадостная ухмылка Карсы стала еще шире. — Тогда спроси его, чего ему нужно.
— Я сделаю это, Карса Орлонг… в тот день, когда начну исполнять твои приказы!
Тулас Отсеченный даже отступил на шаг: — Кажется, мне не рады. Тогда позвольте уйти.
Онако Семар Дев гордо распрямила спину, сказав: — Я приветствую тебя, Тулас Отсеченный, даже если они не хотят. Если они решат напасть, я стану на пути. Предлагаю все права гостя. В конце концов, это мой треклятый костер, и если идиотам не нравится — пусть зажгут новый. Лучше в лиге или двух отсюда!
— Ты права, — сказал Скиталец. — Извини. Привет тебе, Тулас Отсеченный.
Карса пожал плечами. — Полагаю, — сказал он, — я убил достаточно Эдур. А этот к тому же уже мертв. Но все-таки хотелось бы узнать, чего ему нужно.
Тулас Отсеченный пугливо двинулся к ним — хотя такая осторожность выглядела весьма неуместно для трупа, к тому же способного в любой миг перетечь в форму дракона. — У меня нет срочных дел, Тартено Тоблакай. Я слишком долго познавал одиночество и был бы рад найти иную компанию, нежели компанию самого себя.
— Тогда присоединяйся, — ответил Карса и присел у костра. — В конце концов, — добавил он, — однажды и я могу утомиться от компании самого себя.
— Готов побиться о заклад, еще нескоро, — сказал Тисте Эдур.
Скиталец хохотнул и, казалось, застыдился своего порыва.
Семар Дев не спеша уселась. Она обдумывала слова Отсеченного. «Во снах таится смерть». «Что же», заподозрила она, «он может быть прав. Но почему я так… встревожена? Что он пытается мне сказать?»
— Худ отпустил тебя? — спросил Скиталец. — Или утратил бдительность?
— Утратил бдительность? — Тисте Эдур, казалось, вспоминает слово. — Нет, не думаю. Скорее мне выпал случай. Я решил не терять его.
— И сейчас, — сказал Скиталец, внимательно всматриваясь в сухое, оживленное лишь игрой отсветов пламени лицо, — летаешь туда и сюда, ищешь… чего?
— Инстинкт может проложить дорогу, — сказал Тулас Отсеченный, — когда разум не знает цели. — Он воздел руки и, казалось, просительно оглядел их всех. — Я подумал о том, чтобы вновь увидеть в себе жизнь. Не знаю, возможно ли такое. Семар Дев, такое возможно? Может ли она увидеть меня во сне ожившим?
— Увидеть… что? Не знаю. Если хочешь, зови меня жрицей — но я не поклоняюсь Бёрн, так что хорошей жрицей меня назвать нельзя, не так ли? Но… если ее сны видят смерть, то видят и жизнь.
— Путь от одного к другому обычно ведет в одном направлении, — заметил Скиталец. — Худ придет за тобой, Тулас Отсеченный. Рано или поздно, но он призовет тебя к себе.
С первый раз Семар ощутила, что Тисте Эдур говорит уклончиво. — Думаю, время еще есть, — сказал он. — Семар Дев, Спящая Богиня больна.
Она вздрогнула. — Знаю.
— Болезнь нужно изгнать, иначе она умрет.
— Полагаю, так.
— Ты будешь сражаться за нее?
— Я не жрица, чтоб тебя! — Она увидела на лицах Скитальца и Карсы удивление и заставила себя отойти от границ кипящего гнева. — Не знаю, с чего и начинать, Тулас Отсеченный.
— Полагаю, отрава исходит от боли чужака.
— Увечного Бога.
— Да, Семар Дев.
— Ты действительно думаешь, ее можно исцелить?
— Не знаю. Есть вред физический и есть вред духовный. Первый излечить гораздо легче. Подозреваю, ярость стала ему опорой. Последним источником силы. Возможно, единственным источником силы для скованного в чуждом Королевстве.
— Сомневаюсь, что он в настроении вести переговоры. Даже если и так — для таких, как я, он проклят.
— Акт необычайной смелости, — сказал Тулас Отсеченный, — придти и познать боль чужака. Даже мысль об этом требует глубокого самоотречения, готовности примерить чужие цепи, вкусить страдание, собственными глазами увидеть свинцовый оттенок, придаваемый отчаянием всему на свете. — Тисте Эдур медленно покачал головой. — Во мне такой смелости нет. Без сомнения, это редчайшая из способностей.
Все молчали. Огонь пожирал себя, равнодушный к свидетелям, и алчность его поглощала все, что в него бросали, вновь и вновь, пока ночь и равнодушие хозяев не заставили его голодать. Наконец ветер разбросал холодные уголья.
Если Тулас Отсеченный искал приятной компании, следовало заводить разговор о погоде.
Утром неупокоенный Солтейкен пропал. С ним пропали кони Скитальца и Семар Дев.
— Мы утратили бдительность, — заметил Скиталец.
— Он был гостем, — отозвалась Семар, удивленная и весьма обиженная предательством. Они видели, что Ущерб нервно топчется вдалеке, словно не желая возвращаться после ночной охоты. Похоже, увидел нечто неприятное… Однако следов насилия видно не было; колышки остались там, где они воткнули их накануне.
— Хочет нас замедлить, — сказал Скиталец. — Слуга Худа, что с него взять?
Но Карса покачал головой: — Ведьма, доброта иногда не требует оправданий. Тебя предали. Твоим доверием злоупотребили. Чужаки, забавляющиеся этим, останутся чужаками навеки — у них не будет иного выбора. Жаль Туласа Отсеченного и ему подобных. Даже смерть ничему его не научила.
Скиталец поглядывал на Тоблакая с интересом, но ничего не говорил.
Ущерб потрусил к ним. Карса сказал: — Я поскачу на поиски новых лошадей. А может быть, Эдур увел их для себя.
— Сомневаюсь, — отозвался Скиталец.
И Карса кивнул, предоставляя Семар понять самой: он выдвинул такую версию лишь ради нее, неуклюже пытаясь смягчить приступ самообвинения. Еще через мгновение она осознала, что он вовсе не неуклюж. Не с ее внутренним унижением пытался он справиться, а скорее давал Туласу кредит сомнения, опять-таки ради нее — Сам Карса нимало не сомневался. Как, ясное дело, и Скиталец.
«Ну ладно. Я здесь всегда выхожу дурой. И быть по сему». — Тогда лучше выходить.
Они оставили за спиной круг холодного кострища и пару седел.
Почти в двух лигах от них высоко в синем небе Тулас Отсеченный оседлал свежий ветер. Рваные крылья хлопали по воздуху.
Как он и полагал, троица не стала тратить сил на поиски лошадей. Вероятно, они решили, что дракон попросту уничтожил животных.
Тулас Отсеченный познал слишком много смертей, чтобы беспричинно убивать невинных тварей. Нет, дракон захватил их большими когтистыми лапами и отнес на десять лиг к югу, оставив почти рядом с небольшим табуном диких лошадей — одним из последних табунов этой породы.
Слишком многие животные попали в рабство, меняя и меняя хозяев, умных и жестоких (да, эти две черты обычно связаны). Поэты вечно плачутся над сценами резни, замороженными смертью армиями солдат и воинов, но Тулас — повидавший несчетное множество таких сцен — подарил сочувствие, подарил скорбь тысячам мертвых и умирающих лошадей, боевых собак, подъяремных волов, плененных завязшими в грязи или сломанными фургонами. Звери страдают против своей воли, умирают в тумане непонимания, теряя веру в хозяев.
Лошадь верует в непрерывность хозяйской заботы, в то, что пища и вода будут всегда, что раны залечат, что в конце каждого дня жесткая щетка пройдется по шкуре. В ответ она служит изо всех сил, делает все, что может. Пес понимает, что двуногим членам стаи нельзя бросать вызов, и верит, что каждая охота окончится удачно. Это истины. Хозяин зверей должен быть родителем перед скопищем неразумных, но уповающих на него детей. Твердым, заботливым, не склонным к жестокости, всегда помнящим о вере, которой его одаряют. О, Тулас Отсеченный сознавал, что такие убеждения — редкость. Его часто осмеивали даже приятели — Эдур.
Хотя все насмешки затихали, едва они видели, на что способен странный тихий воин с глазами цвета драконова огня.
Высоко паря над равниной Ламатафа, отдалившись от ведьмы и ее спутников на десятки лиг, Тулас Отсеченный заметил в воздухе некий привкус, такой давний, такой родной, что если бы сердца дракона еще бились, сейчас они грохотали бы в груди. Удовольствие, даже предвкушение.
«Как давно это было?
Давно.
По каким же путям странствуют они ныне?
По чуждым, будьте уверены.
Вспомнят ли Туласа Отсеченного? Первого хозяина, принявшего их полуслепыми комочками и научившего великой силе веры и не знающей измен преданности?