Офицер старался выглядеть огорченным.
— Баратол Мекхар? По приказу города кузница временно закрывается. Боюсь, мне придется взять вас под арест.
— Обвинения?
— Выдвинуты Гильдией Кузнецов. Неправильный сброс отходов. Боюсь, это серьезное обвинение. Можете потерять дело.
— Не понимаю, — отозвался Баратол. — Я пользуюсь сточной трубой — ничего не проливаю…
— Да, это обычная труба, а вы должны были использовать промышленную, что идет рядом.
— Первый раз о такой слышу.
— Что ж, — послышался голос из-за спин стражников, — будь ты членом Гильдии, ты о ней слышал бы. Так? — Голос был женским, но Сциллара не видела никого за столпившимися в дверях мужчинами.
Баратол поднял руки. — Очень хорошо, я готов исправиться. Врежу правильные трубы…
— Вы сможете это сделать, — вмешался офицер, — только после должного рассмотрения дела, уплаты штрафа и так далее. А пока предприятие закрывается. Газовые клапаны будут опечатаны, оборудование и материалы изъяты.
— Ясно. Позвольте отдать указания помощнику — где жить, как…
— Боюсь, обвинения выдвинуты и против вашего ученика.
— Неверно, — сказала невидимая женщина. — Кузнец не может иметь ученика, пока не станет членом Гильдии. Эти двое подрывают наши законы.
Лицо офицера отвердело. — Она все правильно сказала. Я сюда не адвокатские разговоры разводить пришел. Я пришел арестовать вас и оставить одного из стражников, пока квалифицированный специалист не оценит предприятие.
— Момент, — сказал Баратол. — Вы арестуете Чаура?
— Таково имя вашего ученика?
— Он не ученик. Он слабоумный…
— Мало чем лучше раба, значит, — бросила невидимая чинуша Гильдии. — Склонна полагать, что здесь налицо нарушение закона гораздо более серьезного.
Сциллара наблюдала, как двое стражников ушли во двор и вернулись с выкатившим глаза, хнычущим Чауром. Баратол попытался подойти и утешить его, но стражник встал на пути, а офицер заявил, что не желает использовать кандалы, но если потребуется… так что все должны оставаться спокойными и собранными, чтобы можно было выйти подобно цивилизованным людям. Баратол заявил о праве на адвоката, офицер ответил, что хотя это не право как таковое, но подобную привилегию Баратол сможет получить, если обладает средствами.
Тут Сциллара подала голос: — Я найду адвоката, Баратол.
В глазах кузнеца блеснули облегчение и благодарность, тут за сменившиеся тревогой за участь Чаура — тот завывал и все время вырывался из рук стражников.
— Оставьте его, — попросил Баратол. — Он парень довольно мирный. Только не надо хватать.
Все вышли на улицу, оставив одного стражника в мастерской. Сциллара увязалась следом, увидев наконец чиновницу Гильдии — вполне привлекательного вида женщину, пытавшуюся выглядеть достойно, чему мешала самодовольная ухмылка на лице.
Проходя мимо нее, Сциллара схватилась рукой за косу и сильно дернула вниз.
— Уй! — Женщина развернулась, скорчив свирепую гримасу.
— Простите. Похоже, браслетом задела. — И Сциллара двинулась вдоль по улице. Офицер сзади сказал: — На ней нет браслетов.
Женщина из Гильдии зашипела: — Хочу…
Но Сциллара уже завернула за угол. Она не ожидала погони — офицер делал свою работу и не желал осложнений.
— А я-то, — пробормотала она, — готова была поймать в паутину чудного мужчину. Надеялась — молилась — что она распутает узлы моей жизни. — Она фыркнула. — Вот такая у меня удача.
Бесчисленные поколения людей, от ученых схоластов до пустых сплетников, старались понять тех, чьи разумы остаются неразвитыми, детскими, как бы плененными иным миром. Одержимость богом или демоном, кража души, разнообразные химические нарушения и гуморальные дисбалансы, травмы при рождении и даже раньше того; удары по голове в детстве; лихорадки и тому подобное. Но всем им никогда не удавалось попасть в разум слабоумного, конечно, если не считать использования сложных и опасных ритуалов «странствия духа».
Было бы проще всего вообразить внутренний мир простых чувств, неоформленных страхов и бесконечного смущения. Или некоего бестелесного демона, хватающего каждую мысль, выжимающего из нее жизнь, препятствующего любой вспышке самосознания. Но такие предположения рождаются только из внешних наблюдений. Так что крепче держитесь за руку: совершим краткое путешествие в разум Чаура.
Мир, который он видит, состоит из объектов, некоторые двигаются, некоторые нет, а некоторые можно подвинуть, если захочется. Эти три типа не обязательно фиксированы; он знает, что кажущееся обреченным на неподвижность способно проснуться, ожить, прийти во взрывное движение. Внутри себя Чаур тоже выделяет вечно меняющиеся формы. Там есть любовь, объект глубоко укорененный, из нее текут теплота, и радость, и чувство благополучия. Иногда она может выходить наружу и касаться других — но это вовсе не обязательно. Любовь внутри, это его собственный мир, и он может зайти в него когда захочет. Она выражается сонной улыбкой, не замечающей ничего во внешнем мире.
Любовь сильна, но уязвима. Ее можно ранить, вогнать в судороги боли. Когда такое случается, пробуждается иной объект. Можно назвать его ненавистью, хотя поверхность его пестрит страхом и гневом. Этот объект угнездился глубоко в душе, как и любовь, они нуждаются друг в друге, хотя связь у них напряженная, хрупкая. Вызванная к жизни страданиями любви, ненависть открывает глаза, способные смотреть только наружу — никогда на него, на сущность? называемую Чауром. Ненависть излучает жар только на объекты внешнего мира, иные из которых движутся, а иные нет, а третьи меняют свойства. Ненависть при нужде может пользоваться телом Чаура, выплескиваясь, бешено переделывая мир. Чтобы вернуть ему должную форму, чтобы избавить любовь от боли.
Ненависть обостряет зрение. Она видит цвета, не существующие для других; видя их, ненависть знает все. Знает гораздо больше того, что доступно для нормального ума.
Что это — особая чувствительность к невербальной информации? Не спрашивайте Чаура. Он же живет в своем мире.
Объект по имени ненависть имеет склонность к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, как пахнет, какова на вкус. Абсурдная истина: ненависть любит кровь. Любит ее видеть, погружаться в нее, ощущать радость, теплоту, довольство.
Стражники сопровождали Чаура с обеих боков, они шли не спеша, задумавшись о своем и не замечая, что клубится в явно поврежденном уме пленника. А тот шел, махая руками, недавнее напряжение шеи и плеч исчезло — ясное дело, дурень забыл, в какую попал переделку, забыл, что его ведут в каталажку, что скоро Чаур окажется в клетке из прочных черных железных прутьев. Окружающие мозг дурака толстые стены, вполне очевидно, не сокрушить ничем. Не стоит он второго взгляда.
Итак, никто не увидел глаза ненависти, лезущей наружу из каждой трещины и бойницы, каждого оружейной щели — тысяча, десять тысяч блестящих глаз, видят все, замечают, оценивают и отбрасывают неподвижные объекты, а среди прочие выделяют потенциально полезные (таковы все объекты, которые можно привести в движение, если захочется.). Видят все, да, всасывая в себя и анализируя со скоростью, способной привести в потрясение нормальный разум, ибо это нечто иное, нечто чуждое, нечто почти совершенное — на свой манер, по своему закону. Оно может собрать огромные силы, сосредоточить в себе и, когда наступит нужное время, выплеснуть в ничего не подозревающий мир.
Простаки вовсе не просты. Сломанные вовсе не сломаны. Их переделывают. Ради лучшего, ради худшего? Суждения бессмысленны. Вообразите-ка мир, в котором практически любой ум слабее, чем склонен думать о себе, или изувечен столь жестоко, что не способен воспринимать полноту своего ничтожества. В таким мире жизнь идет своим чередом, безумие процветает. Глупость повторяется. Поступки раз за разом оказываются неправильными, но никто не может этого осознать с достаточной ясностью. Творятся преступления против человечности, но преступник не понимает, что на следующий день может стать жертвой; жестокая душа не способна уяснить, что причиненная жестокость возвращается десятикратно усиленной. Пожрем сегодня, а завтра пусть дети голодают. Богатство вечно обещает защиту против ограничений неласкового, хищного мира, хотя не умеет обеспечить защиту почти в каждом конкретном случае, ведь все время что-то мешает — то болезнь тирана, то предательство, то разнузданный бунт. Богатство не понимает, что зависть толпы — его собственное порождение, токсичные отходы самолюбивой экзальтации. Вообразите такой мир, и тогда… да ладно, не трудитесь. Лучше пожалейте бедного, тупого Чаура. Ибо он, никого не предупредив, пришел в движение. Мирные мысли вылетели из черепов стражи, когда дурак замолотил кулаками — два удара, и шедшие по бокам мужчины взлетели в воздух. Не успел сигнал тревоги пробить себе дорожку сквозь вялые чувства ближайшего стражника, как Чаур дотянулся до него, схватил за пояс и шею, швырнул на счастливо неподвижную стену. Офицер и последний из солдат начали разворачиваться навстречу все еще неведомой для них угрозе, а Чаур уже встречал их с улыбкой. В левой руке он держал за ушко большую амфору, подобранную у ближайшей лавки. Подвижный объект ударился о голову офицера — глиняные осколки, ливень из зерен, а в середине «бури» падающее тело. Последний стражник, схватившийся за меч и разинувший рот, чтобы поднять тревогу, в последний миг ясного сознания узрел Чаура и его широкую улыбку — дурачок, от души размахнувшись, вогнал кулак в голову солдата, продавив шлем. Шлем взлетел в воздух, за ним последовал фонтан крови из виска и уха. Стражник упал на землю. Он был жив, но временно не способен осознать сей факт.
А Чаур повернулся к Баратолу. В глазах светилась столь чистая радость, что кузнец мог лишь изумленно, испуганно пялиться.
Горлас Видикас вышел из кареты и помедлил, поправляя брюки, с некоторым неудовольствием отмечая непривлекательные складки, ставшие результатом поездки в душном экипаже. Глянул на чахоточного мастера, уже подбегавшего к нему.